В таком деле весь расчёт и надёжа на честного трудягу и главного помощника человека – лошадь. У Архипа это был, вверенный ему, конь Магнит: немолодой уже, послушный и старательный мерин. В полном согласии друг с дружкой шла у них работа. Непритязательный и отрешённо спокойный Магнит был подстать своему хозяину. А Архип, добродушно заботясь о своём единственном «подчинённом», понапрасну не понукал его, не бранил, и никогда не вымещал на нём свои обиды, как обычно другие делают. Кто коню кличку такую своеобразную дал ни кто и не помнил теперь. Известно лишь было, что к прибытию Архипа в роту Магнит числился в ней не первый год, и в службе, как по началу казалось, понимал побольше своего нового хозяина.
Сложно как-то Архипу служба солдатская давалась: все эти манеры да порядки армейские. У иных, вон как ладно получается (даже с шиком особым), а у него – нет. И не сказать, чтоб глуп иль нерадив он был. Только уж больно кроткий совсем… робкий. Да к тому же, по простодушной наивности своей, всякому слову доверчив. Вроде и плохого в том ничего нет, но простота такая чрезмерная зачастую с неуверенностью и растерянностью дружит. Вот и у Архипа так… А над таким кто угодно власть возьмёт, а потом ещё и дураком выставит (ибо главный всегда себя умней других считает).
Оно и в деревне, где рос Архип, все парни бойчей его были. Не то что бы удальцы-молодцы какие-то особые, нет – обыкновенные ребята… а всё ж пошустрей его, похватче. И покуривали, и выпивали, и по девкам бегали (как иначе-то). Архип же, по скромности и застенчивости своей, сторонился всего этого: и компаний разгульных (ни к табаку, ни к вину пристрастья не имея), и девчат (хотя они, если честно, из-за росточка его низенького да вида щупленького, сами на него внимания не обращали). Ему более по душе приходились покой уединения и умиротворяющее созерцание природы.
Каждому, кто видеть способен, отрадна красота родного края… а иным, таким как Архип, – особенно. Залюбуется он, бывало: сколько ж радости в ярких красках весеннего утра, сколько восторга в просторе летнего дня, сколько очарования в тишине осеннего вечера и сколько чудесной благодати в густой синеве звёздной зимней ночи! Ведь ни одним мудрёным расчётом не вычислить всё это великолепие, ни на каком безмене не взвесить, и нет такого приспособления, которым измерить было бы можно… Да и выразить в полной мере, – хоть словами, хоть ещё чем, – едва ли получится.
Мила Архипу краса родных мест, несмотря на обыденность повседневную – как-никак не в городе он рос, а в деревне; не у станка на заводе трудился, а в поле. Сызмальства, – сначала подпаском, потом пастухом, – гонял от зари до зари по лугам колхозное стадо. Потому и сейчас, красочно будто наяву, частенько видится Архипу во сне, привычное ему, течение пастушеского дня. Ранёхонько по утру, когда солнце, ещё не выбравшись из-за дали горизонта, только-только начинает разгонять ночной мрак, выходят из загона, вальяжно покачиваясь с боку на бок, коровы. Потолкавшись немного у изгороди, начинают неспешно брести много раз хоженым путём к выпасу, под сиплые окрики полусонных пастухов и звучные щелчки их неимоверно длиннющих плёток. Проходит час, другой… и солнечный диск, оторвавшись от кромки темнеющего вдалеке леса, начинает ползти всё выше и выше по светлеющему небосводу. Сырость и прохлада предрассветья сменяются мягким теплом зачинающегося дня, предполагающего быть, по всей видимости, погожим и жарким. Из бесконечно высокой синевы неба льётся радостно яркий свет на зелень полей, взволнованную лёгким ветерком. Мало-помалу начинает припекать, и время медленно, но верно близится к знойному полудню – поры гнать коров на дойку. Тогда у пастухов – обед. Ну, а после всю оставшуюся часть дня будут они водить с места на место по пастбищу стадо мирно щиплющих траву бурёнок, угадывая по солнцу: сколько до вечерней зорьки осталось – потому, как именно по закату, определяется завершение пастушьей работы… А на следующий день – по новой. Так и в поговорке подмечено: «Солнце восходит – пастух с ума сходит, солнце садится – пастух веселится».
Все парни у них в деревне, когда пацанятами были, в подпасках ходили. Но как повзрослели, сразу на более солидную работу перешли – кто трактористом, кто комбайнёром стал (эти профессии завсегда почётом и уважением пользовались), кто вообще на агронома выучился. А Архип, – толи по причине характера простецкого, толи из-за сложения хлипкого, – так пастухом и остался. Ну что ж – кому-то и коров пасти надо. Возможно, конечно, в будущем и переменилась бы как-нибудь его трудовая деятельность… да тут война началась. Тогда без малого всё мужское население на фронт отправилось. Призвали и Архипа, когда год его подошёл.
В запасном полку, – куда со сборного пункта послали, – муштра: что ни приказание, так непременно «бегом» или «быстро». Командиры (и офицеры, и сержанты) все словно на подбор холёные, надменные и придирчивые – всё им не так, всё не по-ихнему. С утра раннего и до вечера позднего: то учения всякие, то работы какие-либо. Тяжело. Да кроме того кормёжка совсем скудная. Оно конечно Архип до того тоже не всегда от пуза ел, но там уж как-то особенно голодно было. От всего этого к концу дня и валила его с ног усталость тягучая. Только ночью всё одно не спится – мается сердце птичьей тоской по дому… Ну, а завтра опять: «становись», «смирно»… «шагом – марш»… «коротким – коли», «длинным – коли»… И никто не побеспокоится, не спросит: легко, али трудно Архипу. А было трудно, ох как трудно.
После двух месяцев службы такой, о которой вспоминать не хочется, Архип присягу принял и с маршевой ротой на фронт отправился, а там его к связистам определили. Почему именно туда – ему не невдомёк было, да он особо и не задумывался. Только назначили Архипа не телефонистом или надсмотрщиком линейным, – тех ребят этому делу специально учили, – а ездовым. Далеко не самая значимая должность (если должностью её назвать можно), ну да что ж с того – кому-то и ездовым надо быть.
– В нашей службе без гужевого транспорта ни как, – наставлял старшина роты. – Оно конечно машины всякие – это вещь хорошая… но и без лошадки тоже бывает не обойтись. Она там вытянет, где и «студер» засядет. Смекаешь?.. Так, что вот тебе конь… вот упряжь… вот повозка. Это, стало быть, теперь – вверенное тебе имущество. А, значится, и следить за ним ты обязан… с усердием, и содержать в должном виде. Смекаешь?.. Коли что ни так – спрос с тебя. А я спросить могу! За мной это не «заржавеет».
Строг старшина был, если не сказать грозен. И вида из себя настолько внушительного, что любой перед ним запросто стушеваться мог: крепок, высок… да ещё, помимо трёх нашивок за ранения, орден с двумя медалями на гимнастёрке. Настоящий старшина одним словом, ни дать ни взять. Но в тоже время, при всей своей солидности, как-то понятен и привычен он был Архипу, точно бригадир колхозный: который и пожурит, и на путь истинный направит. С таким, как говорится, служить можно. А вот своего ротного командира Архип побаивался. Этот хоть и слова бранного не скажет (не то, что старшина: тот «загнёт», так «загнёт»), но всегда терялся Архип, чувствуя себя без вины виноватым под его напряжённым, пристально молчаливым взглядом…
Всю осень сорок четвёртого года, через горы и долины Румынии с Венгрией, до самых границ Чехословакии наступал стрелковый корпус, в кабельно-шестовой роте которого числился красноармеец Архип вместе со своим конём и повозкой. Быстро довольно-таки наступал, только поспевай. А поспевать не так-то просто было. Не протолкнуться на переполненных дорогах: снуют туда-сюда пронырливые автомобили комсостава; торопятся, обгоняя друг друга, обременённые работой грузовики; рычат неповоротливые танки и самоходки, выбрасывая из выхлопных труб гарь сожжённого в своём нутре топлива; шагают, проклиная свою пешую долю, вытянувшиеся походными колоннами стрелковые подразделения. Техника… лошади… люди… – всё в бесконечном и невообразимо громадном движении направляется к чудовищному исполину, жутким зверем ворочающемуся впереди, – к фронту.
– Это, стало быть, до серёдки Европы мы дотопали, – глубокомысленно заявлял старшина, когда до Чехословакии добрались. – Теперь, значится, наш путь либо на Прагу… либо на Вену.
Мало кто в роте, за исключением командира, знал, где она эта «серёдка Европы» должна находиться, да и про Прагу с Веной многие впервые слышали. Но уж если старшина говорит – значит так и есть. Кто б в его словах сомневаться стал? Он ведь безусловным авторитетом пользовался. Как-никак с сорок первого года воюет, и ранения имеет, и трёх наград удостоен – а это, по тем временам, редкость. Вот, например, у ротного всего один орден был, кое у кого медали имелись (по одной на брата), а у большинства (как и у Архипа) – ни нашивки, ни з�