Или мы такой огромный муравейник, в котором Некто иногда ковыряет прутиком. Но в последнее время он, этот муравейник, слишком усложнил свою подземную жизнь, построил разветвленную сеть коммуникаций, и добраться до содержимого уже не особенно удается. И тогда у обитателя этого мира есть свобода воли. И, значит, Бога в нашем людском представлении нет. Перефразируем Достоевского: «Если есть свобода воли – все позволено – то, значит, Бога нет.» Но я сам доказательство! Доказательство чего?

Земля закована в броню. И броня эта скорее интеллектуального свойства. Имя ей – нигилизм. Яви мне весь сонм святых вместе с непорочным зачатием и самим Спасителем в момент воскресения, и я тут же начну искать доходчивые толкования. Я отравлен объяснениями. И это неизлечимо. С другой стороны, если ковырять этим «прутиком» в людском сознании – что можно придумать более эффективное? Речи нет о внутренних голосах. Пусть их! Самая простая мысль, вдохновение, наконец. Откуда она является? Химические реакции? Объяснение? Чушь! И в то же время антидепрессанты, транквилизаторы, литий. Следующий шаг в этой цепочке – та же химия. И все равно она ничего не объясняет. Меняется настройка на Глас Божий – только и всего. Да и что мне, собственно, в этом?»

Додумать мне не удалось. На скамейку рядом опустилась Катя и положила голову на плечо так, что, глядя в упор, дышала мне прямо в ухо.

– Кать, подожди. Здесь не место для всяких твоих штучек, – брякнул я, еще не выйдя из оцепенения.

Она отстранилась от меня как от удара по лицу. Несколько секунд ошарашено смотрела в землю, закусив губу, чтоб не заплакать.

– Значит, ты решил, – медленно выговорила она, наконец, – что кроме приколов во мне и нет ничего. Да? Да! Да что ты вообще знаешь кроме своей исключительной логики. Какого черта! – Она подскочила со скамейки.

* Катя! Катенька! – вскочил я следом. – Не надо. Я не хотел.

А что ты хотел? Что ты про меня себе решил вообще. Да что ты знаешь о моей «веселой» жизни, – чуть не плача повторила она.

Мы пошли к выходу. Катя двигалась быстро, почти бежала, вцепившись в мою руку. Она упорно глядела в землю и говорила без выражения:

– Мой отец. Отец алкаш был. Запойный алкаш. Как начнет – все из дома тащил. Одни стены. В конце концов, покончить с собой решил. Когда трезвел – совестливый становился. Мучился даже. А потом опять нажирался и мать до полусмерти. Ненавижу. До сих пор ненавижу. Так вот он в кухне вешаться стал. Тоже под газом. А мы сидели с матерью в комнате и ждали, пока он дергаться перестанет. Чтоб «скорая» откачать не смогла.

Она замолчала. Я шел рядом и не знал, что мне делать. Нужно было сказать всего несколько простых слов, но они как будто застревали в глотке.

– С кем же вы теперь живете? – неожиданно сорвалось с языка.

– С отчимом. Красивая ведь у меня мама. До сих пор еще. Отчим – хороший, в сущности, человек. Знал бы ты, КАК ОН ИНОГДА НА МЕНЯ СМОТРИТ…

– Катенька, милая, – слова не нужно было подбирать. Они приходили сами. – Прости меня – идиота!

– Ой, Сережа! Но до чего же ты иногда бесчувственный! – Она остановилась, уткнувшись лицом мне в плечо. Мои руки обняли ее за плечи. Девушка прижалась еще крепче и тоже обвила меня руками. И мы стояли так долго, слушая тишину и Катино прерывистое дыхание.

– А вот реветь мне и нельзя, – постаралась улыбнуться моя девушка, – глаза потекут.

И тут я резко наклонился и поцеловал ее. Жадно, почти жестко. И мы, не тратя больше времени на слова, взялись за руки и двинулись к дому. И там так же почти молча и торопливо освободились от одежды и принялись друг за друга. Катя оказалась неожиданно застенчивой, робкой и неискушенной в этой области человеческих отношений. И оттого стала она мне нравиться еще больше. И оттого же стало еще более жгучим чувство вины. Даже если тем, кого ты предал, было это теперь совершенно безразлично.

Катя потихоньку уснула, примостившись головой у меня на предплечье. И я лежал, стараясь не шевелиться и продолжая, чтобы хоть как-то отвлечься, ворочать в голове мысли, оборвавшиеся за кладбищенской оградой: «Можно строить доктрину на всесильности случая. Можно говорить о вселенской взаимосвязи и взаимообусловленности. В любом варианте наберется равное количество аргументов как «за», так и «против». Над всем властвует господин довод с его изначальной целесообразностью. И тогда сущность этого мира выступает в качестве гулящей девки – как не растопыривай руки, все равно она в них попадет. Объяснения всегда слишком очевидны, чтобы стать истинными. И всегда слишком узки, чтобы действительно что-нибудь значить. Но реальность настолько многогранна, что ей просто никуда не деться от очередного штампа.

Типичный критинизм доказательства отсутствия Бога: «Бога нет потому что…» Что за бред! Как только сказано: «Потому что», – дальнейшее теряет всякий смысл. Формальная логика – огромное достижение на определенном промежутке человеческой истории. Но пытаться объяснить недоступное, пользуясь тем же набором жестких понятий, при неизменном «третьего не дано» – просто смешно. Еще Сократ с блеском демонстрировал, что пользуясь одними и теми же правилами, можно с успехом и доказать, и опровергнуть один и тот же постулат. И это лучшее, что ему удалось в этом мире…

Господа философы уже давно должны были набить мне рожу за профанацию предмета. Простите бедолагу! Тем более что мне это совершенно параллельно. Единственно важное сейчас – это мотивация моих собственных поступков. Вот почему так нужен Бог. Ведь других барьеров больше не существует. Только возможно ли ощутить благодать Господню, исходя из одной разумной целесообразности?… Вопрос».

Не все в жизни развивается по законам здравого смысла, а в моей и подавно. Катя засопела и пошевелилась, еще удобнее приспосабливая друг к другу выпуклости и впадины наших тел, сладко потянулась и открыла глаза.

– Васильцев, ты спишь? – Почему-то она начала говорить шепотом.

– Сплю.

– Не спи…

– Не капризничай!

– Хочу капризничать. Хочу кофе. Хочу торт. – Интонация нарастала от фразы к фразе. – Хочу тебя. И прямо щас! – и немедленно стерла из моей головы всю белиберду отвлеченных рассуждений.

Не думать. Только действовать. Действовать «как все». Вот единственное, что могло еще как-то уравновесить мой разваливающийся мир. И мы любили друг друга, и я уже начинал в это верить. Жуткая темень иногда рецидивом всплывала в затылке, но пока Катя была рядом, мне удавалось загнать ее обратно.

Дальше был ужин, потому что мы оба вдруг ужасно захотели есть. И эта моя женщина кормила своего кавалера с ложечки. Со своими извечными прибаутками она не давала мне пользоваться руками, тут же вываливаясь с дивана, как только я пытался отнять их от ее тела. Не давая мне сообразить, в чем дело, Катя совала в мой рот ложку за ложкой: «За маму… За Катю…», – и, видя, как я пытаюсь возмутиться и выжать хоть какие-то звуки из набитого рта, она хохотала взахлеб, еще больше забавляясь от моих потуг удержаться от смеха.

Наступил вечер. Мы снова шли через Михайловский сад. Мелкий, почти неощутимый дождь переходил в морось, но моя дама настояла, чтобы открыть зонтик, и повисла вместе с ним у меня на руке. Мы двигались вдоль канала, набитого кряковыми утками. Катерина швыряла им припасенный загодя хлеб. И птицы бултыхались в воде, выдирая его друг у друга. Я тем временем бурчал, декламируя почти про себя:

«Жизнь без начала и конца.

Нас всех подстерегает случай.

Над нами сумрак неминучий

И ясность Божьего лица…»

Что-то было завораживающее уже в самом названии этой блоковской поэмы.

– «Но ты, художник, твердо веруй, – неожиданно продолжила девушка, – в начала и концы. Ты знай…»

– Ни фига себе!

– А ты что, совсем меня за дуру неотесанную держишь?

– При чем тут глупость?

– Опустим дуру.

– Ты – прелесть.

– Это еще ничего не доказывает.

– А что доказывает? Что я чурбан неотесанный? – Катя ехидно ухмыльнулась.

* Ну, насчет неотесанного сказать ничего не могу… – «Сам нарвался!» – подумал я. Но уже собирался надуться, – а уж не чурбан – это точно. – Она пристально посмотрела на меня. – Точеный… – и вдруг запела в полный голос:

– «Она идет по жизни, смеясь…» – и мы побежали через перекресток в сторону лебяжьей канавки, и не останавливались, пока совсем не запыхавшись, не оказались на набережной Невы. Я поднял руку, остановив потертого вида «Жигули».

– Не провожай меня дальше, ладно? Как мы завтра увидимся?

* Приду на работу.

* Вот и решение всех проблем…

Дверь захлопнулась. Она укатила. За парапетом рябила река, отражая огни ночной иллюминации. Горбатились мосты. Набережная вдоль Летнего сада была совершенно пуста. Не сезон. Несколько человеческих фигур двигалось в направлении Дворцовой площади. Подумав, я увязался вслед за ними.

«Если ты выходишь на улицу, – ни с того, ни с сего подумал я, – и без внешних причин убиваешь первого попавшегося человека, а потом спокойно, не суетясь, уходишь – никто тебя не найдет…», – и погнал от себя эти мысли.

Появление на работе было чем-то вроде возвращения в родную скорлупу. Настроение сразу стало подниматься как на дрожжах. Мертвые души постепенно таяли в запахе утреннего кофе. Навстречу вылетел неутомимый Эзра:

* Привет краснокожим! Послушайте, милочка, как это Вы себе понимаете, – будем мы делать эту самую серию и дальше? Или что?

Мы себе думаем, – непроизвольно скопировал я, – эта самая серия делает ноги, – и спохватился. – Поживем – увидим, Эзра Давидович.

* Спасибо на добром словечке. Шеф у себя, – высказался собеседник, сразу перестав разыгрывать местечковость.

* К нему и стремлюсь.

* Вот, дружек, и стремитесь, – шепнул старик на ухо, пропуская в знакомую дверь.

Говно и жопа! Говно и жопа! Говно и … – тараторила госпожа Пиневская.

* Ничего себе лексикончик! – Я улыбнулся. – Кто это так растревожил вельможную пани?

* Шеф!.. Никто!.. А тебе какое дело? – Она зыркнула на меня почти с ненавистью, но в глазах стояли слезы.

Приготовленная роза легла к ней на стол. В сущности, она хорошая и в профа влюблена по уши. А он знает это и использует ее по назначению. Но замуж ни за что не возьмет. Примерный семьянин! И в связях, порочащих его, не замечен. «Сам-то – моралист нашелся!» Для нее потерять шефа – это потерять все – авария, сравнимая разве что с выпадением прямой кишки.

С этими мыслями я и выплыл на светлые очи, прямо как из-за острова на стрежень. Профессор сидел чернее тучи. По всем раскладам предшествующая сцена была по-настоящему кровавой. Явление меня в качестве посетителя розовых тонов в его настроение не внесло. Но причин прекращать солнечно улыбаться, в сущности, не вырисовывалось. Мне-то что? И она – эта улыбка сияла на моем лице всеми оттенками смысла.

Помнится, царь Петр еще указывать изволил: «Подчиненный должен вид иметь лихой и придурковатый, дабы своим разумением начальства не смущать». Я соответствовал:

* Здравствуйте, Дмитрий Андреевич!

* Привет, привет. Присаживайтесь. Как отдых?

* Все замечательно! Если позволите – на несколько минут? Да? Я обдумал все сказанное Вами две недели назад. И абсолютно согласен со всеми доводами. Чем, Вы считаете, мне надо будет заняться?

* Да, да. Неплохо. – Он помолчал. – Возьмитесь за то, что начала разрабатывать Екатерина Ивановна. И Вы ей поможете. И она Вам. Для аспирантки такая проблема пока тяжеловата. Это уже для вашей квалификации. Желаю успеха.

* Последний вопрос. У меня перед защитой накопился кой-какой неопубликованный материал. Я собрал его в таблицы и попробовал сделать несколько обобщений. Мне бы хотелось, чтобы Вы хоть мельком взглянули на это.

* Давайте, прямо сейчас. – Шеф даже обрадовался возможности чем-нибудь занять мозги. Он взял папку и начал ее перелистывать. А я следил за тем, как меняется выражение его лица. Времени было предостаточно. На второй минуте он уже увлекся и в течение четверти часа не произносил ни слова. Я пялился в потолок. Все мои прежние оценки гроша ломаного не стоили. Шеф – это шеф! Для него существовало только понятие «научно» или «не научно». Это было даже выше, чем: «справедливо или нет». «Скорпион имеет только собственное мнение», – эта глупость попалась мне как-то в лекбезовском учебнике по астрологии. А чье же еще? Но в принципе понятно. Уж если он чего решит! Так ведь для этого и готовят аргументы.

* Знаете, Сережа, – произнес он, наконец, – уж очень легко Вам все дается. Похоже, Вы и не делали еще даже попытки, по-настоящему напрячь свои мозги. Так чтоб до предела. Гибкий ум и хватка – чего еще надо? А в итоге все оборачивается эффектным скольжением по поверхности. Да-с. Но сейчас это как раз и пригодилось. Закономерности схвачены очень удачно. Но над материалом нужно работать и работать.

* Но как же Катя? – перехватил я его мысль.

* Кто?

* Мне ведь с Екатериной Ивановной теперь сотрудничать предстоит.

* Сделаете две серии – не меньше. Потом и поговорим. Вопросы есть? – И он позволил себе улыбнуться.

* Спасибо. – Других слов не нашлось.

* Теперь, похоже, мы с Вами все обсудили. Попросите, пожалуйста, Надежду Андреевну принести мне кофе. Всего доброго. – И я отбыл.

Пнув дверь в общую комнату, ваш покорный слуга счел нужным поздороваться:

* Общий привет! – Катя улыбнулась в ответ одними глазами.

* Привет, господин отдыхающий, – парировал Константин. –Выглядишь классно. Вот только, куда девалась твоя отдохнутость.

Тут Катерина все-таки не выдержала и прыснула в кулак. Марина с Татьяной не очень поняли, в чем дело, но тоже захихикали.

* Что за гогот, – отнес Костя все на свой счет. – Ладно. Какие наши планы?

* Есть ли у нас план, мистер Фикс? Да вот, ставят к Екатерине Ивановне пристяжным. Только чуть попозже. Вначале их сиятельство велели кое-что доделать.

* Ты это серьезно? – вытаращила глазищи Катя.

* Про что?

* Про пристяжного. – Тут уже Костик заржал во весь голос.

* Детали обсудим чуть позже, – не заметил я остроты, – если Вы, мадам, соблаговолите осчастливить меня совместным походом в буфет. Но сначала опять же надо старую программу закончить. Как наши дела?

* А никак. Все ждут результатов немецкого конкурса стипендий для молодых ученых. Реактивов нет, но ожидаются. В обозримом будущем. А может быть и необозримом. Так что мы пока пыхтим помаленьку.

* Чайку? – спросила Татьяна.

* Не! Мы с шефом (моим теперешним), – я указал глазами на Катю, – однако кофе пить направляемся. – Напыщенный вид у Катерины получился что надо.

* Пристяжным? – поправил Костик.

* Так даже лучше! – засмеялась она в ответ, но резко замолчала, потому что я спросил между делом:

* А где же Ольга?

* Здесь где-то была. У себя, верно. А что?

* Спросил просто. Ну ладно. Мы сейчас.

…

– Зачем тебе Ольга? – Выпалила Катя, как только я прогулялся, здороваясь, по всем лабораториям и, по уговору перехватил ее у выхода из кафедрального коридора.

– Это что – сцена ревности?

– А хоть бы и так! Где Павлик вот ты не поинтересовался.

– Где Павлик?

– Проехали! В отпуске твой Павлик.

– Почему сразу мой?

* Прекрати сейчас же! Обижусь. И к Костику уйду.

* Навсегда?

Навсегда!… Пока не надоест! Что сказал шеф?

– В общих чертах – то и сказал: «Беритесь, – говорит, – за работу, над которой наша труженица Катерина Иванна корпит. Помогите, чего сможете. Хорошая ведь девушка совсем одна загибается!»

– Васильцев! Ну, брось дурить, а?

– Какие уж тут шутки! Так бы совсем все и было. Но я ему тут листочки подсунул, которые еще перед защитой скомпоновал. Здесь-то его прозорливый научный дух и спел песню койота: «Требую подтверждения увиденному! Какие Ваши доказательства? – говорит. – Даешь еще пару серий!» «Нет вопросов! – отвечаю. – Хоть три! Лишь бы делу на пользу». Поладили, короче. Совсем ведь тема пропадала.

– Ты ничего об этом не говорил.

– Некогда было. Да и не важно все это.

– Как – не важно? – прищурилась девушка.

– Ну, раньше неважно было, потому что все равно – каюк. Теперь – все в ажуре. То есть опять говорить не о чем. Слушай, у нас с тобой что, других тем для разговоров нет?

– Конечно. Ты скучал?

– Еще как! – соврал я, не моргнув глазом.

– И я, – обрадовалась Катя.

– Как мы договариваемся?

– Пьем кофе и сваливаем.

– Только мне нужно домой заехать.

– Хочешь, чтобы я тебя проводил?

– Нет… Во сколько начало?

– В пять.

– Я быстро. У нас еще будет время для нас с тобой.

Мы пили кофе и, действительно, принялись обсуждать общую программу. Атмосфера работы снова захватила меня. И в эту жизнь все настойчивее вползала необходимость чего-нибудь придумывать, делать, выкручиваться, искать ответы, ругаться, психовать, ладить и главное – чувствовать себя нужным.

Мишины родители жили на даче до глубокой осени. И поэтому он все лето проводил хозяином большой, четырехкомнатной, профессорской квартиры в одном из роскошных сталинских домов в районе Московского проспекта. Предполагаемый новый центр старого города, возведенный в духе советского ампира, теперь тоже уже постарел, зарос и выглядел уютно как пожилая дама, привыкшая заботится о собственном семействе.

Мишкин отец был родом из плеяды «самосделанных» или «самоломанных», как любили выражаться еще в прошлом веке. Так что фамильных реликвий по стенам не наблюдалось. Скорее наоборот – отсутствие их нарочито подчеркивалось. Зато помещение, служившее отцу кабинетом, одновременно служило и вместилищем восточных диковин. С тех самых времен, когда старшее поколение возвращало из руин Звезду Востока, а потом еще долго колесило по среднеазиатским республикам, поднимая их специфическое народное хозяйство.

Столовая выглядела совсем обычной, если не считать книжных шкафов, которые перекрывали все стены от пола до потолка. Такой интеллигентский фон для застольных бесед. Огромный прямоугольный стол довершал интерьер. На столе красовались закуски. У стола тусовались гости. В основном завсегдатаи, в числе которых на правах подруги оказалась и Катерина. Миша разбавил компанию своим коллегой – хирургом приблизительно нашего возраста. И еще пригласил четырех девушек – институток. Практику они проходили под Мишиным патронажем. Практику – и больше ничего. Может и меньше, я не знаю. Попрактиковали и в гости пришли – хорошее дело.

Катя в этот вечер снова оделась подчеркнуто строго. И было видно, что она чуть-чуть нервничает, когда я жал на кнопку звонка Мишкиной квартиры. Мы опоздали. Совсем немного, но достаточно, чтобы попасть в центр внимания. Как на смотринах. Первые фразы дались ей с трудом. Но потом, почувствовав волну благожелательного интереса, она превратилась в котенка, норовящего поиграть с подвернувшимся кавалером. Болтая с моими друзьями, она иногда оборачивалась ко мне, как бы спрашивая: «Все хорошо?» или: «Как я тебе нравлюсь?». И я улыбался и кивал в ответ, стараясь не выпасть из зоны чьего бы то ни было внимания.

Причина схода выяснилась довольно быстро. Хозяин дома, похоже, выискал себе подходящую партию и решил ввести ее в круг своих знакомцев. Претендентка оказалась высокой плосковатой дамочкой с темными короткими волосами, немного костистым лицом и приветливой холодностью. Взгляд ее обещал вероятному супругу порядок и покой семейной жизни. Но нам – собутыльникам не сулил ничего хорошего. Мы этот факт в расчет не приняли. Еще не известно, чья возьмет.

Я был рад, что мы с Катей оказались немного в стороне, и только наблюдал за развитием мизансцены. Миша мило улыбался. А права хозяйки уже взяла на себя его подруга. Она звалась Наташа и доброжелательно смотрела на происходящее – так, шалости юности, которыми надо же перебеситься. Мы расслаблялись – нам ни к чему было что-то из себя изображать.

Остальные девочки оказались далеко не столь серьезны и благовоспитанны. Необходимости много пить, чтобы сход превратился в галдящий улей, не возникло. Все заговорили разом, громко, без притирки. Мне нравилось. Михаил периодически предлагал попробовать новые блюда и напоминал, КТО это приготовил. Потом даже ему это надоело. И теперь действие развивалось по неизменному сценарию – от общего к частному.

С одной стороны стола наш свежий компаньон-хирург, желая зафиксировать перед новыми людьми нетривиальность собственных суждений, рассусоливал о постиндустриальном человеке:

– Если мы живем в больших муравейниках, то и наша философия превращается в философию насекомых. Во всяком случае, выражение лиц уже давно начало соответствовать этому образу жизни, хотя каждый отчаянно пытается сохранить собственную индивидуальность. Даже на знаковом уровне…

Пару лет назад, когда после приступа перитонита меня потрошили военные хирурги, в моей подкорке засело подобострастное почитание этой профессии. Люди со скальпелем в руке превратились с тех пор в некое подобие родового идола с острова Пасхи. Человек, способный сохранить жизнь соплеменника, выпотрошив его как куренка, представал существом другой формации. Я чуть было не бросил все, чтобы хотя бы попытаться стать в их когорту. Но оказалось слишком поздно – меня не взяли.

Тем не менее, речи сегодняшнего оратора выглядели слегка поросшими мохом. Если не плесенью. Но компания тем и хороша, что можно не принимать участия в массовке. Сиди себе, пей да закусывай. Или с соседкой почирикай (если подруга позволит). Рядом со мной подчеркнуто подтянутый Николай охмурял одну из Мишиных медичек:

– Я не люблю детективы, – лениво цедил офицер, поскольку разговор, видимо, шел о литературе.

– Ну, почему же! Там бывают такие интриги!

– Которые и топят само содержание. Да и черт с ним! Но порок – он всегда наказан. Почти одобряю. А зло всегда плохо. И, мало того, загнано в угол. «Белые начинают и выигрывают!» Огромный кусок человеческой натуры никуда не годится. Отрезать и выбросить? Ладно, согласен! Но тут приходит старик Конфуций и рассказывает историю: «У одного крестьянина пропал топор. И сразу сосед пострадавшего стал ходить, говорить, глядеть ну исключительно как вор. Потом топор нашелся…» Вот и мы так. Как в той пантомиме: «Летите и пилите». «Читайте и подозревайте!»

– И что же ты этим хочешь доказать?

– Показать. То, что твой старый друг Эркюль Пуаро – социально опасная личность. Где бы он не появился, народ охватывает эпидемия преступлений.

– Так это же литературный герой!

– А, когда ты книгу читаешь, жизнь твоя прекращается? Не люблю я детективы. Наши – тем более. Злые авторитеты. Доблестные опера. Скорбеть я начинаю! И хватит об этом. Лучше о тебе.

– Но послушай… Да не надо… И вообще, ты говоришь, как человек, которому нравится убивать, – неожиданно закончила девушка.

– Я – кадровый военный, – отчеканил Николай, – Ох, извини, что тебе еще положить? – продолжил он, подливая в бокал рейнское вино.

– А потом, – никак не желала униматься партнерша, – чем это все хуже всяких штучек про эротические переживания домашних зверьков…

«Человек, которому нравится убивать – интересная мысль». Тем временем первый голод оказался утоленным. И начались хождения «на покурить». Болтания по квартире. Перемена блюд. На соседний стул мягко приземлился Андрей.

– Как сам?

– Да нормально.

– Очень милая девочка. – Он кивком головы указал на Катю, сцепившуюся с Сашкой в забавной перепалке.

– Да…

– Можно тебе задать один вопрос? Ведь это не та? – последняя фраза моментально выдернула мои мозги из болота сентиментальной расслабленности.

– Как ты…?! А, впрочем, конечно, Катя не из тех, кого можно долго прятать.

– Что случилось? Она все-таки тебя оставила?

– Оставила? Да нет. Теперь уж скорее я.

– Понимаю. – У меня не было никаких сомнений, что Андрей смог бы все понять. Но сначала нужно сделать все это самому.

– Милая девочка. Не расстраивайся, – продолжил мой друг почти шепотом.

* А я и не…

Ты знаешь, – перебил он меня, скорее отвечая собственным мыслям, – я здорово остыл в последнее время. Женщин, которые мне не уступают, легко заменить еще лучшими. Нужно только побольше заплатить. И нечего колготиться. А единственная и неповторимая, она…

* А как же любовь?

* Любовь – это внутренняя готовность. Если она у тебя есть. – Андрей приостановился, предоставляя возможность для вопроса, не услышал его, поэтому продолжил. – Пусть там плетут про комплиментарность на генном уровне. Для ординарного человека важно состояние души. Так-то, брат. Тухлая это тема.

Ты не думай, – ни с того, ни с сего полез я в объяснения. – Это не просто возможность отвлечься. Это… Это… – Андрей молчал. «Отвлечься!» – повторил я для себя еще раз для большей убедительности.

* Почему бы и не имажинизм! – взлетел над общим жужжанием звонкий Сашкин голос. Вскочив на подвернувшийся табурет, он начал скандировать:

* «Если вам надоело, друзья, возиться с ритмометрами, с метрономами глупыми, с корсетами всеми, на кокотке оставив туфли с белыми гетрами, вы бесчинствуйте с ней средь зал Академии!»

* «Лошадь как лошадь», – проворчал Мишка, демонстрируя недюжинную литературную эрудицию.

* Да, – продолжил я, попробовав оказаться веселым, – не знаю, как насчет Пегаса, но стойло у нас замечательное получается!

* Ребята, давайте танцевать, – взмолилась Мишина подруга. Пауза напрашивалась сама собой. Хозяин занялся своей аппаратурой. Заиграла медленная музыка. У гостей появилась возможность распределиться по интересам. И возможностям.

* Только посмотри на кого-нибудь, – шутливо подкралась ко мне Катя. – А мне нравятся все твои друзья. Очень. А ты… – тут она замолчала, предоставив возможность самому докончить фразу, а потом провисела на мне весь танец, говоря своим телом гораздо больше.

* Подожди, я сейчас, – исчезла она во время танцпаузы, дав мне возможность укрыться на кухне. Мишка следил за готовкой горячего и одновременно болтал с Андреем, примостившимся на подоконнике. Они зафиксировали мое присутствие:

* Присоединяйся!

* … Не знаю, как кто там меня любил, – продолжал между тем Михаил, – но я всегда оказывался при женщинах с короткими волосами.

* Что это за селекция такая? – встрял я, поскольку явно пропустил начало.

* Да ничего особенного. Просто эти, как правило, из породы: «я сама». Они если и не строят жизнь, то берут от нее все, что нужно. Без кривляния и вздохов при камельке. А моей решимости пока хватало лишь на то, чтобы отказаться или нет, согласиться или нет. С остальным было как-то плоховато.

* Энергетики не хватало?

* Куражу, быть может.

* Лень это все, – опять вставил я.

* Или великая любовь к себе – незабвенному, – парировал Андрей.

* Почему? – Мишка поправил сползшие на нос очки.

* Ну, вдруг ты к кому-нибудь полезешь, а тебя пошлют. Какой удар по самолюбию!

* Куда не сунься, всюду Фрейд. Из подсознания прет. Встречаешь нового человека, и ноги деревенеют. А другой, наоборот, только того и ждет. Темперамент…

* Когда яйца деревенеют – это плохо, – влетел в кухню взъерошенный Сашка.

* Ноги…

* Ну и что? Одно с другим повязано!

* С чего это ты в таком упоении?

* Оставь меня! Я в порядке, – гордо процедил Александр и прикурил сигарету с фильтра. – А тебя Катерина требует. Где ты ее выкопал, археолог? И такую девку от нас скрывал. Позор! Топай давай отсюда. – И мы двинули. Все вместе.

Вслед за блюдами с эскалопами и картошкой под укропом и петрушкой гости снова собрались у стола. Хирург для повышения аппетита завел разговор о йоге, о медитативном мышлении, дающем возможность чистого восприятия.

– Да брось, – отвлекся от моей подруги Сашка, – восприятие ассоциативно. Миллион примеров. Одна изысканная дама, тут недавно, явилось в моем представлении сидящей по большой нужде… Утонченная такая особь. И на унитазе. Нонсенс! Глупость! Бред. Все! Больше, как не старался – не вышло, понимаете, отлепить этот горшок от ее задницы. И ничего не могу с собой поделать. Интеллектуальная особь до половины заполненная дерьмом… Так и есть , если вдуматься… Но это еще цветочки! – Сашка вытащил все внимание на себя. И теперь кайфовал. – Как-то еще в розовой юности с одной милашкой так загулялся, что мой мочевой пузырь (Пардон!) начал подумывать: «Не пора ли лопнуть?!» А ее все домой никак не спровадить. Молодой был – робкий и восторженный – дурак, короче. Потом я ощущал потребность помочиться от одного ее вида. Не вру! – Наталья в качестве хозяйки дома смотрела на оратора с явным неодобрением. Остальные труженицы медицины изображали интерес.

* Вечно ты все мордой в грязь, – попытался реабилитироваться Михаил.

* Эки вы, ребята! Да где же ее нет? Вот если ты сунулся туда харей. Облизнулся. Да прелесть в этом почувствовал. Тут-то он – смысл жизни и сидит. Берешь бабу. От нее телом пахнет. Хорошо!

* И мочой, – не выдержала Наталья.

* А что? И мочой! – продолжал он, по петербургски чеканя букву «ч». – Это же жизнь! А вожделение оно вожделение и есть.

Давай, давай – мужиковствуй. Интеллигент ты наш рафинированный, – безразлично протянул Андрей. – Между прочим, стоит выпить. За аппетит.

Кончай базар, подставляй стаканы, – отрубил Николай, открывая глаза, – пока мы разглагольствуем, чего нам в этой жизни не хватает, – он бросил взгляд на свою партнершу, – она и кончиться может.

Zum wohl!

– и поднял рюмку, – так, кажется, у мудрых немцев?

И тут я четко, конкретно, до мелочей почувствовал себя чужим. Я был здесь, но уже не с ними. Как в другом измерении. Моя тайна уже начала выстраивать стену между мной и этим миром. Она делала из меня другого человека. Да ЧЕЛОВЕК ли я? – идиотский вопрос, который начал все чаще и чаще посещать мои мозги.

Человек – не сатиновская демагогия: «Это звучит гордо!» Ведь, «все в человеке, все на благо человека» – это же катастрофа! Мир просто не сможет выносить в себе такую заразу. Выхода нет? Не знаю! Да и не о том сейчас речь.

Человек – это то, чего я не знаю. Заведомо не знаю и не хочу подбирать никаких понятий и определений. Не мое это дело. Мое дело разобраться в собственной ситуации. И в таком случае человек – это достаточно просто. Это некое тело с некоторой душой. И они по необходимости сплетены в сложнейший клубок взаимосвязей и взаимовлияний. Они и образуют тот мост, который соединяет «чистую» – не то слово – экзальтированную, почти абстрактную мыслящую сущность с оболочкой ущербного зверя. И именно эта оболочка и старается всеми силами уговорить человеческую монаду, которая, ясно, стремится прочь из окружающей вони, продлить хоть немного его, тела, существование. Дальше можно строить любые теории. Можно говорить, что это нечто, наделено непреложной собственной волей. И оно, в конечном счете, само принимает и само несет ответственность за любые решения и поступки. Можно утверждать, что все это ерунда. И человек – всего лишь песчинка в море обстоятельств. «И если Бога нет, то все дозволено». И никто не виноват, потому что по-другому и быть не могло. В любом случае человеческая природа тут же предложит миллионы «Да!» и «Нет!», пригодные для любого крайнего утверждения, и сама тут же опровергнет все доказательства. И останется в стороне. Да! Но все-таки определенные правила есть. Это рождение и смерть. Необходимость дышать и ощущать. Замкнутое существование в собственном «я», наконец. Так вот вписываюсь я в эти правила? Ответ напрашивался сам собой.