Господа в двух лицах прошествовали в мою скромную комнату и вывалили продукты на свободный кусок стола. Распаковали все, что можно было потреблять без готовки и занялись кофе. Пока кофеварка шипела и пыхтела, производя изрядную дозу черной, ароматной жидкости, слова снова пошли гулять по комнате.
– Так ты послушай, – сказал Андрей. – Причем здесь Татищев? А вот: еще когда Геродот в первой половине V века до Рождества Христова прибыл учиться в Египет, жрецы подтвердили, что уже одиннадцать тысяч триста сорок лет на Земле не появлялся ни один Бог. Ни ОДИН, понимаешь. Но дело не в том вовсе. А вот. Тогда учет событий был поставлен на уровне. Даже отбросив эзотеризм. Просто блюли точность науки. И в истории тоже. Ограждали ее от посторонних и блюли. Но периоды развития культуры всегда, подчеркиваю, всегда сменяются периодами варварства. И от того, что было на самом деле, до нас докатываются только крохи. Эллины обманули потомков, оставив после себя лишь редкие памятники изумительной красоты. Может быть, еще и тонкости рассуждений, хотя они слишком созерцательны. На самом деле было там полно и идиотов, и колченогих уродин, и жрали они лук со своих грядок. И им воняли. Но это расцвет. А что потом? Все величайшие библиотеки – от египетских, включая Крит и Александрию, сгорели. Или – как Византийская через Ивана Грозного – канули в небытие. Можно ее найти? Вряд ли. За пятьсот лет любая бумага станет трухой. Тем более в каземате. Не суть! Есть еще глина Вавилона. Из нее все и лепят. Вот тут и возникает мысль о возможности временных провалов и несовпадений в мировой истории. Попробуй, совмести летописи. И окажется, что Ричард Плантагенет – «Львиное сердце» и князь Игорь жили в одно и то же время. Может это быть? Может! А может и не быть. И чем дальше вглубь, тем легче потерять пару-тройку веков. И Иисус, и Кришна, возможно, одного поля ягоды, если вообще не одно лицо. А пророк Мухаммед – один из его апостолов. Сколько угодно вариантов. Это господин Гумилев рассказывает историю Азии, как будто все было только вчера. А ведь мы даже историю последней революции знаем смутно. Не говоря уже о Татищеве. Он ведь реальными документами пользовался. А где они теперь? Я уже не говорю о том, что сколько зрителей, столько и версий. Может, и прав Фоменко? Что скажешь?
* Все ждали пятого Евангелия…
* Продолжай, пожалуйста.
* Когда смотришь изнутри времени, – пытался собрать я нечто осмысленное,– история оказывается вывернутой наизнанку. И мы вместо ее пестрого и взаимообусловленного ковра видим лишь беспорядочные узелки, связки и разрывы. Но мне кажется, что если сопоставить все разом – техника лет через несколько это позволит – дыры будут не слишком велики.
*
Не уверен. Как сказал бы Тьери: «Легенда – это живое придание, всегда более действительное, чем то, что мы называем историей». Но все дело в том, что история и сохранила свою сущность, именно став этой легендой. И все время идут повторения. Асгарт – Шамбала – Китеж. Земля обетованная и Беловодье. Еще – Заратустра во всех своих воплощениях. Вместе с ним Отцы всех религий. Потом пресвитер Иоанн – глава великого государства несторианцев на Востоке, которому все темные столетия европейские государи слали послов, и который в конечном счете слился с Чингиз-ханом, взявшим в 1244 году Иерусалим. А Грааль? – Андрей опять увлекся собственной осведомленностью. – Сколько историй, начиная с рыцарей короля Артура и катаров с их Монсегюром и кончая Индианой Джонсом. А что он вообще такое? Блюдо, чаша, в которую Иосиф Аримафейский кровь Господню принял, камень небесный или, как теперь некоторые сомневаются: «Не семя ли это Христово, принятое Магдалиной?» А?
* Сколько я знаю, Грааль – камешек из венца Люцифера – Светоносного нашего черта. Не даром за ним так охотились ребята из
SS
.
* Кстати, институт Тибета после нашей победы тоже канул в Лету. А Гурджиев?
* Духовная культура не может сохраняться адекватно.
* Да. Да. Да. Но как же история?
* История – это то, что мы о ней знаем.
* А если я любопытный, и мне этого не хватает?
* Читай Татищева. Можешь еще Карамзина с Ключевским прихватить. И даже Радзинского с Историей КПСС, хотя от последнего я бы воздержался. А вот идея про временные смещения вполне реальна. Ковер точно в дырьях. Как и мы сами.
Андрей засовывал в рот бутерброд с семгой и остановился на пол дороге:
* Ты о чем?
* Да так. Проходящая жизнь – история по-твоему – идет, изменяет нас. Мы, наверное, становимся сильнее. В чем-то. Только что с ней делать – с этой силой? – я умоляюще посмотрел на него.
*
Тут и думать особенно нечего, – Андрей опять расслабился, – столько заповедей на эту тему. Сильный должен быть добрым. Ему это проще.
*
Ты мне еще про Андреева расскажи и «Розу мира». Как мы лошадей грамоте учить будем. Добреньким. А если он не может?
* Эти способы психической самозащиты уже давно обкатаны человечеством. Они уже заложены в нас. Совесть называется. Справедливость, знаешь.
*
Справедливость? Да уж – конкретное понятие. А? И потом, мы всегда примеряем ее только на себя. Даже если ты глядишь на это со стороны, читаешь, слушаешь. Даже если это не с нами, мы все равно примеряем это только на себя. – Я принял его манеру изъясняться. – И поэтому справедливость аморфна. И касается она, – нарочито отчетливо выговаривал слова, – только конкретного человека. Она вообще касается только человека. Вот кошка лезет на дерево разорять птичье гнездо. Справедливо? Не о том говорю? Хорошо! Вот мальчик стреляет в кошку из рогатки во спасение птиц. – А это? В крайнем случае, можно отметить, что он применяет к природе человеческие категории. Мы начинаем рассуждать об этом только, если в результате его акции помрет старуха – хозяйка кошки.
* Ну и что? Вот тебе и защита. И потом, это слишком узко и слишком в сторону. Вернемся к совести. – Но тут уже увлекся я.
*
Совесть. Честь. Кодекс. Долговременная выгода. МУТЬ. Ну что ж, давай попробуем рассуждать отвлеченно, – пробурчал я, впервые решившись заговорить на собственную тему. – В детстве у меня с бабушкой была такая игра. Ты. Мы представляли себе, что можно уничтожить человека просто силой собственной убийственной мысли. Сказать: «Ты мертв!» – и его нет. Тебе ничего не будет. Никто не узнает. Что дальше? – Андрей смотрел на меня своим пристально-проницательным взглядом, но так, кажется, ничего и не заметил.
Губы мои между тем продолжали выпускать слова, и самообладание постепенно заняло свое привычное место:
– Я был тогда в том розовом возрасте, когда мальчишки играют в добрых индейцев или благородных разбойников, побеждающих нечистую силу…
* Белые начинают и выигрывают…
* Точно. И я очень жалел, например, что Айвенго не сам лично доконал зловредного де Буагильбера… Да, примеров – море. Покарать литературного гада всегда очень легко.
* Тем более что дети сентиментальны, но жестоки. Не в равной степени, но, пожалуй… Я тебя перебил. Продолжай.
* Дело не в детях, а сценаристах. Литераторах, скажем так, которые волей неволей создают только схемы. В крайнем случае – муляжи. Литературный герой жив только, когда о нем пишут. «Вот вам, – говорят, – образчик для подражания». А мы и уселись, варежки пораскрывав… Да о чем продолжать! Я мог часами представлять, как моя училка по математике – сущая ведьма – терпит все известные адовы муки. Потом уже понял, что она всего-то несчастный человек. И дети для нее – единственный способ хоть чуть-чуть поквитаться с этой жизнью. Мне стало жаль ее и все. Пусть и с налетом брезгливости. Но тогда я уже научился абстрагироваться от действительности, думать дальше трех шагов вперед.
* И что?
* Да то, что людей нельзя свести к нескольким определениям.
*
Большинство… – Он слушал меня и все-таки не понимал. Да и как это сделать, если я и сам разобраться не смог. И никогда не смогу. Вот хреновина какая!
По комнате поплыло молчание, вызванное даже не моими словами, а скорее их тоном. Тем, что стояло «за…». Все должно иметь собственное выражение. И произношение. Иногда пауза заменяет вдохновенный монолог. Но это другая пауза.
Вот когда позавидуешь курильщикам! Можно долго искать в карманах пачку. Поковыряться, достать и медленно размять пальцами сигарету. Потом прикурить. Да еще не сразу. Но уверенно. И, наконец, сидеть и пускать дым с глубокомысленным видом в надежде, что в голове появится хоть одна мысль.
– Скажи мне, а ведь она успела на тот самолет? – Он понял все, что в человеческих силах! Я кивнул, чтобы не сказать большего. И он не стал не успокаивать, не соболезновать. Он был моим настоящим графом де Ла Фер.
– Серега, – продолжал Андрей после некоторой паузы, – а человек ведь всегда таков, каким сам себя судит… И не податься ли нам к девкам. А? – Переходик вышел что надо!
Я тоскливо подумал о Кате. Конечно, год – почти безразмерный срок. Но начинать с первого же дня! Оценив мое замешательство, Андрей согласился:
– Тогда в сауну, Все! Возражения не принимаются. Только раков купим. И пива. – Купили и пива, и раков.
– Знаешь что, дружище, – удовлетворился мой провожатый, – не стоит строить из себя страстотерпца. Не голубой крови мы, извини, и не в шелка пукаем, чтоб потом всякие кодексы чести себе пририсовывать. Но если тебе нравится – валяй. Поехали, однако. У меня в баньке в загашнике, если приспичит, и водочка есть. Знатная. «Три богатыря» новгородского разлива. Все члены ЦК КПСС ей только и пробавлялись. Знали толк, надо отдать должное.
– Слушай, Андрюха, – теперь уже я бестолково сменил тему, – вот ты такой умный, статный, преуспевающий. Почему один?
– Ты о женщинах? Вопрос вкуса. На мой взгляд, есть очень немного женщин, за которых стоит умереть, но гораздо меньше – с которыми можно жить.
– И где ты это вычитал?
– Личный опыт.
Мы поймали машину – Андрей никогда не водил сам из-за плохого зрения – и понеслись к окраине, петляя по израненному асфальту незнакомых мне проездов и проулков. Ехали молча.
Потом была баня. В лучшем виде. Парная, сауна, бассейн, веники, массаж, обслуга. Что еще надо? Мы натерлись медом с солью и смачно пропотели. Освежились и повторили. Теперь уже в парной. Смешали воду от веников с пивом, и от каменки поплыла смесь запахов свежего хлеба и осенней березовой рощи. Воздух тек внутрь, слегка обжигая ноздри. И вся кожа оттаивала от ядреного сухого пара. Дошло. Проняло. Сидели из последних сил и – в бассейн. Холодный до голубизны и иголок в кончиках пальцев. Немного пива в глотку, чтоб не превратиться в вяленое мясо, и можно начинать по новой. Теперь уже появился парильщик – виртуоз своего дела. Он то оглаживал вениками, то нагонял жар, то жесткими ударами загонял его внутрь. Делал все это без излишнего старания и поэтому хорошо. После процедуры мое тело отлепили от полатей и отправили в бассейн, и я лежал там, отмокая и блаженствуя. Млел, пока не замерз. Вылетел с визгом, и снова в сауну – отогреться. Ко мне опять присоединился Андрей. Мы попыхтели, покряхтели, поплавились, и он сдал меня массажистке, а сам с другой девочкой – совсем молоденькой и хрупкой – удалился в соседнее помещение.
Я лежал, слегка прикрытый простыней, и сильные уверенные руки профессионала разбирали меня на сегменты. Теперь мой организм больше походил на конструктор, из которого пытались сделать нечто, пригодное для применения.
С недавних пор боль прочно сжилась с моим телом. Ей, видимо, особенно приглянулось это место для обитания. Она не уходила никогда, лишь перемещалась от места к месту, как бы знакомясь со всем подопытным пространством. «Мороз-воевода дозором обходит владенья свои…» Я воспринимал ее как нечто неотъемлемое, как верную жену, от которой все равно никуда не денешься. Единственным средством ко спасению оказывалась тяжелая работа, до «не могу» и через «не могу», до животной усталости, до конца. И когда потом приходила приятная ломота в ноги и руки, у боли просто не оставалось сил еще для чего-нибудь другого. Был и еще один способ – взять и влюбиться.
* Что Вы думаете о любви? – спросил я у работающей меня женщины.
* Прямо сейчас? – прозвучал трудовой вопрос.
* Да нет, тяжеловато, нужно передохнуть, – засуетился клиент.
* Как знаешь, – прихлопнула она меня по заднице.
« И чего лезу ко всем со своими глупостями? Как маленький, право», – думал я, пока заканчивался сеанс. Так себе думал, чтобы сохранить внутри хоть тоненький стерженек, на который можно будет потом повесить другие мысли. Процедуры завершились.
*
Вот так-то, брат, – говорил погодя Андрей, завернутый в толстый, зеленый, махровый халат. – А ты – совесть, справедливость! Хренову тучу народу интересуют куда более прозаические вещи. Как бабу склеить и покруче ее трахнуть. Или наоборот. На худой конец – порнушку крутнуть или фуфырь. У кого что свербит… Или как деньжат на новую тачку раздобыть. Пожрать хорошо. Пивка дерябнуть. Под рыбку, разумеется. Футбольчик опять же посмотреть. И на кой им все твои Гималаи духа?
– Да я сам такой чаще всего! – перебил я. – Только если припрет.
* Врешь, однако. И не только, когда припрет. – Мы уже изрядно дали и поэтому могли плести и не такую ахинею.
* А что ты думаешь о бессмертии? – Мысли мои опять вошли в клинч.
* Это, смотря как, – граф де Ла Фер терпеливо словно прихоти беременной сносил мое занудство. – Если говорить о бессмертии в том же самом теле или той же жизни, это было бы ужасно. – «В той же самой жизни», – беззвучно повторил я за ним. – Люди превратились бы в чудовищных монстров. Особенно, если все выходило бы только для избранных. Но по-другому и не бывает. Именно поэтому мне и не нравится геронтология. Представляешь, бессмертный Сталин или Ким Ир Сен. А? Бессмертие души… А на каких условиях? Конечно, что будет там дальше. Но веру в бессмертие можно заменить обычной цепью всеобщих связей. Ты оставляешь след в памяти некоторого числа близких (и не очень) тебе людей. Они несут эти крупицы дальше, оставляя потомкам. Чем больше ты в этом мире значишь, тем больше их число и длиннее шлейф. Что-то вроде коллективного бессознательного… Но я вижу, баня тебя не проняла. Айда-ка на собачьи бои.
* Согласен. – И мы снова закружили по городу, оказавшись в итоге в просторном спортивном зале, недалеко от Московских ворот. Все помещение заполнял собачий лай, рык, брех, гавканье и клацанье зубов. Бойцовые псы рвались из ошейников, а рядом разминали ноги ребята бандитского вида и роскошные женщины в золоте, бриллиантах и кашемировых пальто. Посередине оборудовали ринг и расставили скамейки для зрителей. Мы поместились чуть поодаль на балконе, чтобы была возможность обозреть весь зал, и зрелище драки не портило впечатления излишними подробностями.
Делались ставки. Готовились собаки. Судья и ветеринар уже заняли свои места. Я рассматривал сцену с захватывающим любопытством человека, впервые попавшего на подобное представление. Началось. Первыми на ринг для разогрева пустили крупного, коренастого, белого бультерьера с розовым носом и зубами, гребенкой торчащими из его горбоносой пасти. Следом –южнорусскую овчарку – матерого белого пса – больше противника раза в четыре.
– Ну, против лома нет приема, – с видом скучающего знатока протянул Андрей. И, действительно, все решилось в несколько секунд. Овчарка перехватила еще в полете мчащееся на нее в слюне и злобе белое существо поперек туловища и держала, сцепив челюсти, пока бессильно щелкающий зубами бультерьер не задохнулся до потери сознания. Собак расцепили. Выдернутый из пасти пес только подергивал лапами и хрипел. И мне стало жаль этого крысоподобного монстра. Врач поколдовал над ним и ушел. Минут тридцать пес лежал, выпучив глаза, привязанным в углу к стойке шведской стенки. И все-таки боец – это боец – сначала сел, загребая под себя лапами, потом встал, побухтел и даже начал подергивать привязь, кидаясь на проходивших мимо соперников.
Бои между тем продолжились. Пускали молодых. В основном стаффордов. Дрались бойко, норовя выпрыгнуть из собственной шкуры. Но уже минут через пять собаки начинали задыхаться, и дальше все превращалось в подобие плохой жевательной резины и вязло в зубах. Противники валились с ног, не зная, что делать среди этой орущей со всех сторон кодлы. Бой прекращали за явным преимуществом хозяев. И так повторялось несколько раз. Мне стало скучно. Почти так же как и моему другу. Наконец, появилась настоящая пара. Матерый стаффорд крысиного цвета и американец – белый пит-буль в черных и коричневых пятнах по всему телу. Оба пятилетки – поджарые, мускулистые, яростные.
– Главное теперь – терпеть, – скупо сказал Андрей. Так и случилось. Бой из бешенной свалки постепенно перешел в поединок воль и выносливости. Псы, вцепившись друг в друга, старались во что бы то ни стало додавить, дожать противника. Стаффорд весь бой был более агрессивным. Лез вперед, стараясь ухватить врага за самое уязвимое. Шкура бойцов заалела от крови. Красная слюна пузырилась из разинутых пастей, текла по вывалившимся языкам. Все оттенки драки в глазах начала заменять тупость усталости. И тут пит-буль вытерпел и дожал. И вывернувшийся из его клыков стаффорд сиганул наутек в ноги хозяев. Большего позора и выдумать невозможно. Схватка кончилась. У пит-буля хватило сил только, чтобы доковылять до хозяина. Но он уже никого не интересовал. Люди делили выигрыш. Проигравшие торопились исчезнуть с места событий. Собак распихали по авто. Скоро поле боя снова превратилось в спортивный зал N-ского питерского техникума. Ночной город проглотил его огни, превратив мелькающие за окном машины фасады домов в бесконечный поезд, катящий сквозь время.
«Главное – терпеть», – думал я по дороге домой.
*
Знаешь что, а ты попробуй написать. У тебя получится. Хоть для себя, – сказал Андрей на прощанье. – Только выложив все такими длинными загогулинами на белый свет белого листа можно действительно засветить пленку своих воспоминаний. Витиевато выложил, да? Но ведь и «рукописи не горят».
* Не горят. Их просто сдают в макулатуру.
«Писать – почему бы и нет?» – подумалось мне уже дома. У меня давно выработалось железное правило: «Хочешь излагать свои путаные мысли – лучше пиши». Слушать все равно никто не станет, А вот прочесть – авось и сподобится кто-нибудь – вместо снотворного на сон грядущий.
Я порылся в самом дальнем ящике письменного стола и извлек оттуда объемистую папку. «Високосный век», – гласила надпись на лицевой стороне. И автор просидел всю ночь, выбирая стоящее из груды бездарных потуг и литературного хлама. Сон так и не явился. Зато пришел рассвет. Исходная кипа бумаги сократилась до объема в пару десятков листков. «С этого и начнем», – пришла мысль, когда мой желудок принимал по утру ударную дозу кофеина, чтобы его хозяин смог продержаться в здравом уме и доброй памяти весь наступающий день. А вечером меня ожидала одна умудренная опытом дама.
Делая вид, что ничего не происходит, я долго стоял под душем, потом педантично вычистил зубы, тщательно выбрился, расчесался, подготовил к выходу единственный приличный костюм и вылил на себя чуть не весь флакон одеколона. Такое начало жаль было оставлять без продолжения. И я перемыл почти всю посуду, и даже добрался до кофеварки. Количества гущи, растекшейся по эмали раковины, хватило бы, чтобы угадать перипетии будущей жизни всей квартиры лет на сто вперед. «Почему бы и нет», – бодро констатировал распалившийся домработник и отбыл пылесосить свою берлогу. На этом стоило сделать паузу. Надо, однако, и на работе появиться. Там я чуть было не позабыл о намечавшейся вечеринке. Но не забыл вот. Не получилось.
К назначенному сроку я опоздал на полчаса. Специально. Но встретившая меня дама этого и не заметила.
– Входи, – просто сказала она и отступила в сторону. На ней был длинный, почти до пят, парчовый халат с китайским драконом на спине и тапочки к нему в тон. Волосы слегка растрепаны, как и положено в домашней обстановке, но все лицо тщательно и неброско подкрашено, так что кожа казалась почти свежей. Мне стало любопытно. И даже больше.
Дама достойно приняла букет, прихваченный мной от флориста, и бутыль шампанского. Пошла на кухню, подобрать вазу. У гостя выдалось время оглядеться по сторонам. Обстановка довольно обычная – зацепилась за начало восьмидесятых – но все тщательно и со вкусом подобрано друг к другу. Без излишеств. Единственным, что резко оцарапало взгляд, была неплохая копия Леонардо «Мадонна с младенцем». Она висела над диваном повернутой на бок так, что богородица оказывалась лежащей на спине. Младенец, оглядываясь на зрителя, вожделенно облизывал обнаженную сочную грудь, и впечатление неожиданно сползало в область эротики.
– Проходи, садись, – появилась хозяйка с букетом, уже пристроенным в небольшую круглую вазу из прозрачного стекла. Щелкнул выключатель, и комната погрузилась в полумрак, разбавленный только светом пары свечей на столике с легкой закуской, фруктами и бутылкой коньяка. Женщина ждала моей реакции. Я восхитился.
Мне даже почти не пришлось разыгрывать неловкость. Она взяла на себя роль тамады, заботливой хозяйки, занятной собеседницы и … Она подливала мне коньяк, внимательно слушала и заполняла все пространство комнаты своим ровным хрипловатым голосом. В официальной части гостя разом посвятили во все околичности и подводные течения академической жизни. И мне нравились ее меткие и жесткие оценки персон и событий. Хоть это уже почти и не водило в сферу моих действительных интересов. Занимала, пожалуй, только она сама. Даже не как женщина, как развалившаяся сейчас на диване сибаритствующая матрона. Как фетиш, как модель поведения «по ту сторону добра и зла». И я почти напрямую спросил ее об этом.
– Послушай, милый мальчик, – сказала Любовь Александровна (как не старался, подыскать для нее другое название – не получалось), – я нормальная женщина. Была, по крайней мере. И мне нет никакого дела до чтения мантр. Иди-ка лучше сюда. – И она поднялась. Нарочито небрежно, так чтобы я заметил, что у нее под халатом ничего нет.
Дама подошла к столу и взяла семейный, если можно так выразиться, альбом. «Как банально», – пронеслось в голове, но эта мысль была убита сразу и наповал, как только альбом попал мне в руки. С нескольких страниц старых любительских фотографий на меня смотрел я сам, только в несколько иной экипировке и обстановке 20-30 – летней давности. «Чушь какая-то! Сюжет для мыльной оперы». Но это совершенно не влияло на движения моих пальцев, перелистывающих страницы. А там, на двух третях фотографий жил мой двойник или прототип – называй как хочешь. И еще как жил! Он по-хозяйски обнимал, целовал, держал на руках и даже бросал тоненькую девочку с широко открытыми глазами – мою сегодняшнюю хозяйку.
– Вы даже больше похожи, чем кажется на первый взгляд, – задумчиво выговорила она и продолжила без перехода. – Первая любовь и последняя. Быть может. Хороший мальчишка. Подлец, каких свет не видывал. Он мог бы пользоваться большим успехом даже у женщин, но был для этого недостаточно холен и отвратителен. И рыдала я от него чуть не каждую ночь… И какое это счастье было… Как его, мерзавца, обожала. И сейчас. Возможно… Вернуть все и разобраться уже нельзя. Ускользнул он от меня. На тот свет. Понимаешь теперь… Ты теперь как…
Мое лицо приняло сочувствующее выражение. Хозяйка этого не заметила. Она была слишком занята собой. Все так же задумчиво наполнила до краев большую рюмку коньяка и выпила залпом.
– Потом мужчины для меня уже немного стоили. Приходилось пользоваться ими. Этими индюками, возомнившими о себе невесть что. Так вот, дружочек, уложить мужика в постель – дело нехитрое. Большинство кобелюк всегда на старте. Даже самые задрипанные. Только и ждут. И не захочешь, а поимеешь. Пусть… С некоторыми приходилось повозиться. Да и те – прямолинейные как забор. И чем даровитей, так сказать, тем тупее. О чём бишь я? Ах да. Вот удержать – совсем другое дело. Но этого мне только и не доставало! Берут идиота и отпускают с миром. А он еще жениться лезет. «Как честный человек». Ха! Смешно… – она сделала ударения на всех гласных последнего слова и подняла на меня глаза. В них уже расцветал пьяный блеск.
– Старуха Шапокляк была оч-чень мудрая тетка. – Это я уже совсем не понял к чему. – Ничего, Славик, мы с тобой еще покажем этой сволочи. Ты ведь хочешь, я вижу. Я тебя чувствую. Глубоко. – Во мне от мозжечка до кончика позвоночника плавало ощущение опасности, исходящее от этой женщины, и одновременно внутренности наливались тупой яростью, как тогда в пансионате. И я уже начинал вычитывать в лице хозяйки черты той моей … – У тебя хорошие задатки. – Она продолжала. – Научить будет легко. Да, легко. Поддержим. А потом? Женщины всегда предпочитают профессионалов.
– Мужчины тоже. – Я держался.
– Мужчины – сброд… Иди сюда. – И я поднялся и пошел, двигаясь как стая павианов в пасть мудрого удава из киплинговской сказки. – Нет, стой! Хочу кофе. – Дама встала и развинченной походкой проследовала на кухню. Я заставил себя остановиться, очухаться и вернуться в свое кресло. Но уже как назло окончательно протрезвел. Загремела посуда.
– Черт бы подрал все это дерьмо! – прилетел с кухни озабоченный голос хозяйки. И вслед за ним она появилась в дверях. Совершенно пьяная. Женщина уверенно балансировала с подносом, полным кофейными принадлежностями. Моя попытка спасти это сооружение прервалась с полдороги.
–
Сидеть! – Ехидная усмешка и ядовитые нотки в голосе. Дама забавлялась.
«Ничего, я еще успею». И ждал, ждал, ждал. Она издевалась, а я трезвел. Мои промили приобрели уже отрицательную величину. С роговицы смыло последнюю дымку иллюзий. И передо мной сразу оказалась пожилая, надравшаяся баба, которая с грацией коровы на льду все еще пробиралась по комнате, таща перед собой поднос с кофейным прибором. Дотянула. Классическим жестом смела со стола все объедки, пристроила туда поднос и повернулась в моем направлении. На лице запечатлелось выражение клоуна, попытавшегося придать себе трагический вид. Глаза утонули в алкоголе. Из-под распахнувшейся полы халата выступала розоватая с прожилками плоть. Я почувствовал у себя внутри кусок расползающегося льда и еще – катящийся к горлу комок. Вагончик уже двинулся по накатанным рельсам. «Сделать или не сделать?!» Все во мне было готово посетить очередное тело, но я крепился. Держался, потому что передо мной знаком «Stop» опять плавало лицо крымской знакомицы.
Любовь Александровна жила совсем по-другому. Она вразвалочку подошла ко мне:
– Дай-ка вспомнить… – и поцеловала взасос, юлозя по деснам языком, остро пахнущим кофе со специями. И мы знатно обслюнявили друг дружку. Но мой мозг уже не мог оторваться от столбняка. Меня заклинило. Женщина все же повторила попытку. Отступила на шаг.
– Что, брезгуешь? Старая мымра с пропитыми мозгами, да? – Халат на ней окончательно распахнулся, отчего сцена для меня стала совершенно невыносимой. Только жалость и стыд. Безотносительно к кому и за что. Лишь бы спастись из этой комнаты и оставить в покое ее обитательницу. «Спасти» и «оставить» в этом случае становились почти синонимами. Но вместо того, чтобы немедленно уйти, бежать отсюда, я подошел к столу, вылил в свой бокал все остатки спиртного и глотнул, даже не разобрав вкуса.
– А ты норовистый, змееныш. Норовистый. Хорош. Мило будет с тобой… сладить, – и расхохоталась грудным, хриплым, захлебывающимся смехом, сделала несколько шагов и бухнулась на диван. Расслабилась. – Иди сюда, – повторила она с интонациями между приказом и капризом. Я подошел.
–
Что скажешь? – Мне нечего было сказать. – Ладно. Топай отсюда, сопляк. – Женщина показательно раскорячилась на диване. – Давай, вали. – Голос перешел на визг и также неожиданно стал ровным и рассудочным. – И не надейся, я от тебя не отстану. Смешной. Думаешь, самый умный, и всех перехитрил. Самовлюбленный глупыш! Строишь из себя пай-мальчика и презираешь всех и вся. А мы, бедные – крысы у тебя под ногами. Не выйдет, малыш. Не выйдет. Ты у меня еще ноги облизывать будешь. И не только… Если позволю. Ну что вылупился? Топай, говорят, отсюда. Ты еще не знаешь, как люди тебя ненавидят… Уф. – Она повернулась на бок. – Господи, как же я устала от вас обоих.
– Что ж, ненависть иногда позволяет увидеть то, что недоступно любви, – провещал я с видом ученого филина, но она уже не слышала, отрубившись на последнем своем слове. Поэтому, накинув халат на наготу лежащего тела, я уселся в кресло и принялся за кофе. От сегодняшнего вечера здорово попахивало шантажом. Обоюдным, если вдуматься. И дело не в обряде совокупления. Нам обоим нужна была компенсация. И никто из нас ничего не добился. Но мы все еще одной крови – я и эта женщина, пристанывающая на своем ложе. И мне отчаянно хотелось ее уничтожить, если бы можно было без нее обойтись.
И потому, даже допив кофе, я еще долго сидел за столом, изучая лицо спящей хозяйки. Развалившаяся прическа, седина, короткие волоски над верхней губой, обнажившей узкую полоску ровных влажных зубов, тушь, размазанная по краям век, высокий лоб. Лицо расслабилось и разгладилось, став спокойным и почти благородным.
«Вот, голубушка, и повеселились». Я поднялся и перебрался на кухню. Уборка со стола и мытье посуды заняли совсем немного времени. Потом мы снова были в одной комнате, только по разные стороны сна. Женщина всхрапывала сквозь хрипловатое дыхание, а ее незадачливый кавалер уже опоздал на все виды общественного транспорта. Деньги на такси не предусматривались. Оставалось только дождаться первого трамвая, чтобы исчезнуть до пробуждения хозяйки. А пока – сидеть и стараться не уснуть. Я думал.
Сегодня были окончательно растоптаны мои любимые игрушки. Но месть так и не стала персонифицироваться в этой женщине. Почему? Не знаю. Чем более перекрученной оказывалась моя жизнь, тем сильнее бродило внутри желание рассчитаться. Синдром муравья, вышвырнутого из своей уютной норки. Ненависть? За что? За что ее ненавидеть? А меня? Дурацкий вопрос! Из какого такого неудовлетворения выплывает навязчивое желание отомстить за свою убогость. И снова на сцене любимый персонаж Андрея – злобный карлик, даже если он живет в приличном теле. У эллинов все просто: «Если человек будет знать, что это плохо, он не будет этого делать».
«Он непременно это сделает!» – говорю я, и далеко не первым. Напишите: «По газонам не ходить!» И их тут же вытопчут. И это не от незнания, а от невозможности привести к гармонии внутренний мир, доказать личную значимость. Плевать им на всех. И этому требуются вещественные доказательства. И жизнь тогда сводится к сакраментальной фразе: «Не могу иначе». Это неправильно, но я не знаю, как по-другому.