– Ты что? – Николай трепал меня по плечу. – Ты что? Девочка с тебя глаз не сводит, а ты в отключку ударяешься. Не нравишься ты мне в последнее время. Отдохнуть тебе надо.
– От чего?
– А вот в этом, дружище, ты уж сам разберись.
Видимо, в моем облике действительно появилось нечто фатальное. Нечто выползающее изнутри. И женскую чувственность начало притягивать этим «изнутри» как магнитом. Вероятно, я и выглядел человеком, пережившим катастрофу. Такая адская смесь несчастного, у которого в прошлом одни развалины, и которого поэтому нужно жалеть и согревать всем своим нежным женским существом. Но это оказывалось не главным в общей смеси. Главным стало нечто обретенное. И вот за это обретенное нужно было непременно ухватиться и ни за что не отпускать, держать до последней возможности – почти смысл жизни. «Печать выродка», – определил я для себя это состояние. Физические данные тут не играли никакой роли. Они ее и не играли.
Я поднял голову, неожиданно оказавшись в туалете. От долгого сидения на горшке затекли ноги. Пальцы бестолково перекручивали рулон туалетной бумаги – вот уж точно – заменитель четок! Унитаз в эпоху свободы слова не желал затыкаться и упорно изображал журчание ручейка. Происки канализации как-то не особенно смахивали на антураж японского садика. В дверь скребся Сашка и заговорщицки шипел:
– Серега, уже не маленький, чтоб спать с горшком в обнимку. Отблевался, вылезай! У меня тут кефирчик заныкан. Угощу. Ну… Вылазь уже!
«Кретин!» – обозвал я себя и непринужденно вылез.
– Погоди! Да ты никак уже и сам протрезвел.
– Кефир гони, – промычал туалетный «узник совести» только бы перевести разговор на что-нибудь более существенное.
– Да что кефирчик! Отнюдь! Тебе водяру надо хлебать – стаканами – чтоб остальных нагнать. Мы же ведь старая гвардия или кто.
– Или вот. Болит чавой-то у меня внутри. Кефирчику просит.
– Ну как знаешь… – Передо мной появилась полная бутылка с зеленой пробкой как в старые времена. Холодная – вся в капельках конденсата – Класс! Жидкость потекла внутрь, приятно ублажая холодом нёбо. Сашка тем временем растворился в утробе Мишкиной квартиры. Танцы продолжались. Но очень пристойно. Без намеков на стриптиз. Смотрины, как-никак.
– Вы, сударь, прямо Чайльд Гарольд какой-то, – вынырнула из темноты Катя.
– Ну, и как он Вам?
– Кто?
– Чайльд этот самый.
– Не до этого сейчас. Там один тип ко мне прилип. Ну, просто! Спаси меня, пожалуйста.
– Хирург?
– Ты отсюда все видел?
– Методом исключения. Для моих друзей на тебя табу. Давай уйдем. А?
– По-английски?
– Хоть по-бурятски!
*
Пойдем.
– …
Мы некоторое время молча шли по улице.
*
Ты очень здорово изменился за последние две недели. Не могу объяснить. – Она сделала паузу. – Это из-за нас?
* Да, – «Почему бы и нет?» – подумалось мне.
* Я тебе нравлюсь? – спросила она как-то очень наивно.
* Да. – Тут мне уже совсем не пришлось лукавить.
* Ну, и не надо ничего выдумывать, – она подлезла плечом под мою руку, прижавшись всем телом, – мальчик и девочка очень хотят быть вместе. Должны же они тогда быть вместе? Да? Ведь это же прелесть какая-то. Когда ты знаешь, что нужен тому, кто нужен тебе. Правда? Я сегодня у тебя останусь.
Мне предлагалось только согласиться. Потом был очередной поезд метро, в котором дама напротив старательно отводила глаза, видимо, считая нашу близость уж чересчур откровенной. На одной из остановок двое мальчиков-милиционеров тащили на пост невесть как попавшую в подземку пьянющую бабулю в центнер весом. Она орала им: «Уди щас жа!» Но стоило ребятам ослабить хватку, бабка тут же рушилась на каменные плиты. Поезд тронулся, оставив ее крохотным звеном в калейдоскопе событий.
Невский еще не совсем стряхнул с себя остатки дефилирующей публики. Поздние кавалеры разбирали полуночных дам. Все было как всегда, как и мы – всего лишь пара влюбленных рабочих пчел, спешащая укрыться в своих сотах.
Посреди ночи я неожиданно открыл глаза, ощущая на всем теле мерзкий липкий пот. А внутри – очередной приступ тошнотворного ужаса. Сон все еще стоял перед глазами:
Суккуб. Моя санаторная соседка ведьмой висела в пространстве всем своим желтым мертвым телом. И, колыхаясь, шипела синими губами: «Ну что, сопляк, думаешь сменил бабу и отделался от меня. Не выйдет… Убийца!» Расстояние между нами сократилось до размеров плевка. Челюсти клацнули. Я покрепче сгреб посапывающую рядом Катю, но будить не решился: «Что буду говорить тогда!» Не выдержал. Высвободился и поднялся. Включил свет. Образ уплыл, оставив тяжесть и страх на грани истерики. Уснуть больше не удалось. Вернувшаяся темнота только будоражила картины отступившего сновидения. «Был сон. Не все в нем было сном», – бессмысленно шептали мои губы.
«Был сон. Не все в нем было сном», – откликалось эхо в горах, окружающих аляповатый город. Он походил на старинный гобелен, коралловый риф или картины Кандинского. Огромный монстр, заполнивший устье реки с медленной, мутной водой. Река извивалась и разрывалась на несколько рукавов, которые сейчас были перевязаны мостами. Арки их выглядели необычайно широкими с бронзовыми статуями и прогулочными дорожками. Они в отличие от автомобильных трасс не уходили потом в электрические лабиринты нижних уровней.
Не Петербург, не Прага и не Каир – «Новый Вавилон». Так следовало написать на шоссе приближающемся к его бесформенной громаде. Он напоминал скалистые горы. Дома громоздились друг на друга, искалеченные сквозными лабиринтами метро и провалами балюстрад. Улицы были не шире, чем в еврейском квартале Парижа. Людские тушки заполняли их, и это хаотическое движение в перепутанном пространстве выглядело беготней тараканов на коммунальной кухне, когда ночью неожиданно включили свет. А поверх всего этого нагромождения плыли купола соборов. Из сплошного скопища небоскребов вырастал византийский храм. Мечеть своим орнаментально – голубым куполом вместе с примкнувшей к ней медресе господствовала над районом с восточной архитектурой. Собор Святого Павла был перенесен полностью, без изъянов. И ему отводилось отдельное место. Не особенное – лишь отдельное. Ведь, действительно, особняком, возвышаясь над всем окрестным пространством и не имея связи ни с чем прочим стояло капище Заратустры.
Я уже готов был ощутить себя стоящим на ступенях одного из мавзолеев. И мои глаза должны были оказаться глазами хозяина этого мира, когда распоров полотно ирреальности, брызгая слюной и щелкая влажными зубами опять явилась моя курортная гарпия…
Темнота начала отступать, и на моем плече уютно заворочалась Катя, когда полусон-полубред начал постепенно отступать. Одновременно в череп вполз, разламывая, новый приступ головной боли. Было ощущение, что на нее наступил слон – маловато – наехал танк. Попытавшись повернуться, я невольно застонал. Девушка тут же открыла глаза.
* Что случилось?
*
Голова побаливает.
Она сразу легко соскочила с кровати и начала уютно суетиться в комнате. Сначала принесла пару болеутоляющих таблеток. Принялась готовить завтрак. Почистила перышки, несколькими движениями придав себе ускользающий образ: «Мисс Доброе Утро», зафиксировала мое внимание на себе и стала от этого еще проворней и восхитительней. Я следил за ней сквозь прикрытые веки и радовался, что она здесь и рядом, но уже никогда не мог избавиться от ощущения движения по лезвию бритвы. По грани между: «Не могу быть один – это невыносимо!» и: «Не могу быть с ними – это уже невозможно». И все мои охранительные вехи снова рушила наползающая реальность.
Катя становилась все большей частью моей жизни. Но другая ее часть упрямо отбывала в одиночное плавание. «Обыкновенное чудо» помноженное на всех «Горцев» вместе взятых – «Похоронить и затосковать». Только без волшебства и размахивания мечем. Выходило, что возможность не умирать все равно исподтишка примеряла на себя варианты будущего. Она и превращала происходящее лишь в преддверие жизни. Жизнь во сне.
Поэтому, как только моя ненаглядная отправилась на работу, я позвонил Сашке, подсознательно пробуя еще один вариант.
*
C
ерега, извини, – раздался в трубке его сиплый голос. – Еще вчера было все о’
key
. А сегодня просто какая-то хана. Кости ломит. Температура 40. Башня съехала. Способен только подушку давить.
* Хорошо, сейчас приеду. – Трубка легла на аппарат раньше ответа.
Александр обожал всякие стильные штучки. Посреди одной из комнат с модерновой мебелью распластался персидский ковер. На нем расположился кальян и наполнял комнату смрадным дымом. А посредине – сам хозяин на взлохмаченной кровати. Я проследовал через этот мерлок, открыл дверь и вышел на балкон. Мой друг оказался неожиданно подвижным для больного с сорокаградусной температурой.
*
Ну и что, – тем временем комментировал Сашка в приоткрытую дверь, стараясь поглубже закутаться в одеяло (оставались одни глаза), – зато не надо думать, куда выбрасывать бычки и всякую разную живность. – И, подумав, добавил. – Я тут меланхолии предаюсь.
* Вижу… – И, действительно, увидел!
Конечно, Сашка – очень симпатичный малый. Но синий нос со следами зубов на самом кончике и располосованные в клеточку щеки немного портили общее впечатление.
* Как это тебя угораздило?!! Изнасиловал что ли кого? – мрачно поинтересовался гость.
* Кого! Они сами меня изнасиловать… Нет. С женой беседовал.
* О любви?
* С чего начали – не помню, но кончилось, кажется, о разводе. Она к своим уехала.
*
Да уж. Все большие беды начинаются с безделицы. Глупость, короче. Понимаю. – Я прервался. – И что, в таком же виде?
* Я с женщинами не дерусь. – Он тоже сделал паузу. Она получилась немного торопливой. – Но тут не удержался. Не смог. Саданул пару раз. – Еще пауза. – Кием.
Смешного было маловато. Но я чуть не прыснул в кулак, постаравшись сделать вид, что закашлялся. Получилось никак.
* Почему кием-то?
* Боялся промахнуться.
Да! Чтобы Саню, этого театрализованного циника, мракобеса и мечтателя, довести до такого зверства, требовалось выкинуть что-нибудь сверхъестественное. Да, Даша, его жена – из разряда женщин на пределе возможностей. Сначала я никак не мог сообразить, каким образом ей удалось заставить моего другана даже только подумать о женитьбе. Но уж если он сменил один кокон на другой, вытряхнуть его оттуда опять. Да еще с таким треском… Сам виноват? Конечно, да. Или, разумеется, нет. С какой стороны подбирать аргументы. Сашка остался самим собой. Тем, которого и выбирали. Не сошлись характерами, вот и разошлись.
– А как же ребенок?
*
Ребенка не будет. – Сашка мрачно сплюнул и уставился в окно.
«Вот тебе и пришел поплакаться». Я выставил на стол бутыль «Столичной», бухнул селедку, вареную колбасу и пару головок лука.
* Хлеб, хотя бы у тебя есть?
* Был где-то, – пробубнил он, продолжая рассматривать пейзаж за окном, а там – ничего, кроме серого неба. Сашка резко отвернулся от окна с нецензурным выражением на лице.
* Ладно, давай. Бог дал, Бог взял. – Закашлялся. – На кой черт сдался нам этот Бог! – неожиданно выпалил он. – Мы запросто можем укокошить себя и сами. Всем скопом. Нам больше не нужны никакие абстракции, чтобы устроить апокалипсис.
* При чем здесь апокалипсис?
* А чтоб бояться! – продолжал он взвинченным голосом.
* Это про что?
* А вот про что! Про тот же «блистающий мир», по которому звонит колокол. Каждый, кто может думать, видит, что тут что-то не так. – Александр пытался забить голову рассуждениями, чтобы вытеснить оттуда мысли о жене. И поэтому еще сильнее накручивал себя. – Но раз плохо, значит нужно переделывать. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья…» А зачем? Да! И тут возникает вопрос. Вопросец такой: «Для чего?» Или даже лучше: «Для кого?» Одни сочиняют утопии, где правильные индивиды и проживают правильно: «Оранжевые люди оранжево поют». А некоторые идиоты потом такие утопии и строят. И каждый кирпичик – человеческая жизнь. И Христос был далеко не первым. Но этот хоть никого не убивал и не гнал стадом в «светлое будущее». Кстати, ты попробуй, нарисуй Спасителя толстым и румяным – с утра об этом думаю – такой толстенький, румяный балабол. – От этой фразы я невольно поморщился. – Ну, как? Будду – не фиг делать! Да и то, не нравится мне что-то идея о том, что помучившись, он, Сын Господен, право теперь получил судить нас всех: «В ад тебя. Или так сойдешь». Дзержинским здесь очень попахивает. И Лубянкой. А апокалипсис этот кто придумал? Его же любимый ученик – Иоанн. А? – Сашка вскочил с кровати и принялся маятником болтаться по комнате. – Так вот. Остальные, начиная с Ликурга, а, наверняка, и раньше, мыслили проще: «Сейчас мы всех неправильных замочим, остальных подравняем, а там все будет тип-топ». Хорошо! Правда, такие «неправильные» в разные времена разными бывали. Но результат всегда один. Люди – эти стриженные обезьяны – все одно гнули свое. Срали, понимаешь, в самых почетных углах самых классических систем. И маленький семейный мирок со всеми его нытиками о заморочками в конце концов тащил свое и разъедал строгие грани идеальных построений. «И так спокойно житейское море, что даже когда там тонет твой друг – это не воспринимаешь как горе». Извини за цитату! Твоя. Видишь, помню. – Я слушал, не перебивая. – И так будет всегда. Всегда! Хотя, возможно, и этот путь ведет в пропасть. Но пока он все-таки существует, нужно решить главный вопрос: «А для кого вся эта копошильня?» А?… Для элиты, которая как бы создает духовные и материальные ценности. И насыщает свою жизнь разного рода изысками. А?… Или для заурядного дяди Васи, который сидит у себя на крылечке и любуется закатом. Когда не пьян, конечно. «Ё – моё», – скукожился Сашка и передразнил скрипучий дедов голос. – А чем эта элита лучше? Тем, что кричать виртуозней умеет, да рисоваться круче? «Продвинутые мы очень!» Маргинальность креативного художника, понимаешь! А чтобы посмотреть повнимательней на маленького человека нужно, чтоб крыша съехала как у Достоевского? И когда смотрим, что видим – грязь одну? Мужик вместе с трактором в навозе увяз и при этом своей единственной извилиной мир понять пытается. Провинция, видишь ли! – Пафос пер из каждой интонации Сашкиного голоса. – Ну неужели все – одно дерьмо, и не стоит об это пачкаться! Извини… Увлекся.. – Он резко оборвал себя.
* А ведь вопрос все тот же: «Тварь я дрожащая или право имею?»
* Да. Только многие сдают этот экзамен экстерном.
* Но ежели другие не думают, почему мы-то должны голову забивать? – разговор сам собой перешел к главной для меня теме.
* Потому… Потому, что главный вопрос опять же: «Для кого?» Я понимаю, что для того, чтобы добиться возможности диктовать правила игры, нужно сначала сыграть по старым правилам. И выиграть. Но что потом-то, когда доиграешься? «Правдивая ложь?» Идеализм все это. Новая схема… Настроение просто паскудное.
*
Во-первых, это еще попробуй, доиграйся. Все хотят. А во-вторых, настроение настроением, а жить, как ни крути, надо.
*
Пусть так! В личной свободе есть ряд преимуществ. Не нужно никому объяснять, где это я трипак подцепил… – буркнул Сашка.
* Трипак?!?
* Это так, к примеру. Давай закусывать, коль принес. Подожди, только чуть-чуть приведу себя в порядок. – И он скрылся в ванной
Я остался сидеть, снова пережевывая его рассуждения. Александр заразил меня не только своей эмоциональностью, но и ходом мысли. Мне тоже не очень нравилась идея мученика, который вернется, чтоб рассудить всех по праву. То, что мученики приносят пользу делу, которому служат – старомодное суеверие. И не верю я в их непредвзятость. Не верю. Особенно, когда «блаженны нищие духом».
«А как же справедливость?» – спросите вы. Справедливость – расплывчатое понятие в головах современников, потому что как предки, так и потомки носят в головах нечто другое. Богатство, бедность, благоденствие, страдание никакого отношения к справедливости не имеют. И если уж говорить, то говорить о счастье. Но и счастье не имеет отношение к принятым постулатам.
Богатство и бедность, ум и глупость, красота и …? – ряд противопоставлений можно продолжать, заполнив ими целый справочник антонимов и антагонизмов. И что? Без внутреннего напряжения общество рассыплется. Наш социализм – тому яркий пример. Бедные должны стремиться к достатку. А богатым на хрена такое могущество, когда за него не с кем бороться?
В этом случае хваленая добродетель превращается в систему привычек и проволочек, прикрывающих душевную лень. Забор, заслоняющий от тебя силу возможности. А Сашкин маленький человек, он всегда ощущал этот мир как моллюск свою раковину. Тесно, но, однако, удобно. Сейчас она треснет. Что тогда? Справедливость…
Я снова и снова обращался к одной и той же теме. Еще со времен пифагорейцев повелось, что путь, ведущий к добру всего один. Един аки палец. Зато ко злу тянутся тысячи дорог. И если ты не идешь со мной к добру, твой путь приведет тебя в погибель. «Кто не с нами, тот против нас!» Просто и ясно. Особенно доходчиво, если лозунг подкреплен позвякиванием железа.
Оставим идеальное государство Платона, из которого недостойно живущих попросту изгоняли. «Modus vivendi!» А не пошел бы он в пень!…Чаще даже этой обузы на себя не брали – стереть с лица земли. И баста! «Нет человека – нет проблемы». Двоякая польза – удобрение для почвы и зрелище для оставшихся в живых. Сашка прав – замечательный способ мышления – мечта любого миссионера: «Давайте сократим мир до числа тех, кто думает как и мы. И уж тогда-то остальные уж точно между собой договорятся». А лозунг: «Пусть расцветают все розы!» – обычно приводит к тщательной стрижке газона.
Очень удобно пожонглировать такими понятиями как «добро» и «зло», справедливость и …, тем более все равно никто до конца не понимает суть, скрывающуюся под буквенной оболочкой. Столько крови уже пролито не против зла, а именно за добро и справедливость (будущие), что может быть уже больше и не надо?
Мои собственные мысли стали скорее напоминать лозунги и поэтому совсем перестали мне нравиться. Они проплывали в голове с размеренностью конвейера: «Пусть историю двигают личности, но живет-то в ней однако же маленький человек…»
На этом бесформенно логическом сочетании Сашка и выдвинулся из ванной. Он был вымыт, выбрит и покрыт толстым слоем грима, как актер пантомимы. Оказавшись в дневном освещении и оценив свои промахи, он несколькими профессиональными штрихами оживил свое лицо. По крайней мере следы вчерашней потасовки практически не прослеживались. Ну, так – чуть-чуть. Попробуй-ка спрячь почти откушенный кончик носа. Изменив имидж, Сашка вдруг повеселел. Внимательно оглядев меня, лениво пережевывающего селедку с луком, он произнес с напускной задумчивостью:
– Жрать как хочется. Счас бы даже памперсом закусил.
* Сникерсом, в смысле?
* Да хоть бы «Юнкерсом». Жрать, тебе говорят, хочу! Тырым-пырым! Наливай! – И начал делать это самостоятельно. – Что ты пялишься все время в одну точку. Спишь или в дзен подался?
* Созерцание – основа творчества.
* Созерцатель, значит?
* Соглядатай.
* Это еще как? Фискал?
* Не участник значит. Отвяжись.
* Слушай, Серега, а не попользоваться ли нам насчет клубнички?
* С твоей-то харей?! Жену, значит, спровадил…
* Дашу не трожь, – жестко перебил он меня. – Придумай лучше кого-нибудь.
* В такой ситуации могу только коллег-аспиранток.
* Идет!
* Звонить будешь сам, – порывшись в записной книжке, я извлек оттуда, как первый попавшийся – номер Марининого телефона. Она миловидна, неглупа и без больших комплексов. То, что сейчас и нужно для израненной Сашкиной души.
* Облес оближ … – выдал Александр подобие французкого. «Положение обязывает…», – перевел я сказанное и огрызнулся:
*
Если облез, сам и облизывай!
*
Не прикидывайся идиотом. Тебе не идет.
Он взял номер и ушел звонить в другую комнату. До меня долетали только его интонации. Благожелательность, предупредительность и напор. Что-что, а убеждать Сашка умеет виртуозно.
* Через полчаса будет. Я заложил под это твое честное имя. Смотри-ка, подействовало.
* И свою размалеванную рожу.
* Не понял.
* Ну, в смысле, заложил.
*
А я поведаю ей историю про бабушкиного кота. – Беспечно брякнул Сашка. – В моем переложении. По нему, родимому, и траур. Если она приедет, разумеется.
* Вы о чем-то не договорились?
* Женщина, друг мой, – наставительно заметил Александр, – может поклясться тебе в чем угодно. И при этом соврать только из желания попрактиковаться.
* Марина не такая.
*
In nullos unquam pervenit amplexus
. – Было сказано с напыщенным видом. – Тебе верю! – Для достоверности он увесисто похлопал меня по плечу.
* Слушай, мы же с тобой луку нажрались!
* Хорошо, что вспомнил! – Он выгреб из-под дивана пачку жевательной резинки и засунул в рот сразу половину, лаконично добавив, – Тебе не надо. О поцелуях забудь! Слушай! – Продолжил он без всякого перехода. – Какие же мы все-таки циничные подонки. Думаем, что понимаем в этой жизни. И возомнили о себе из-за этого невесть что. Круче чем яйца! Ты же заранее считаешь себя умнее всех остальных. Да еще презираешь их же за это. Не так? А я еще хуже.
* Не надо о лирике. Слишком отдает философией мелкой сошки.
* Поясните, сударь.
* Это когда начинаешь с: «У нас тут собственная гордость. И срать нам на вас!» Нет не всё! И заканчивается классическим (Да! Да!): «А вот такое я говно!»
* Ладно, не буду, – примирился мой собеседник, как-то сразу обмяк и пошел варить кофе.
Уборка квартиры не предполагалась. Мы цедили кофе и перебрасывались ничего не значащими фразами в ожидании нового члена коллектива. Потом, когда стрелки отмерили свой полукруг, он побежал ее встречать, даже не особенно представляя, как она выглядит. Молодец-парень! Не то, что я. Как бы сильно мне самому чего-нибудь не хотелось, все равно сначала я изображаю деликатность и ломаюсь. Но это скорее от страха, чем от желания поманерничать. Так как он я, во всяком случае, никогда бы не смог.
Появились Александр с Мариной. По их виду можно было сразу понять, что они понравились друг другу. Девушка, слегка раскрасневшаяся от быстрой ходьбы и необычного знакомства и рядом – Сашка, не Сашка, а эдакий джентльмен, утомленный опытом жизни. Мое участие в представлении вокруг стола или болтовне только что познакомившихся людей становилось излишним. Отключиться не получилось, да, верно, и не могло получиться. Поэтому, выдержав приличную паузу, чтобы сгладить неловкость первых минут общения, я начал прощаться.
* Ладно, вали! – нежно напутствовал меня Александр. И Марина мило хихикнула вслед.
Я неторопливо брел к остановке по разбросанному району постройки семидесятых и аккуратно обходил глубокие лужи, когда на голову обрушился звонкий гогот и, почти цепляя крыльями крыши многоэтажек, над городом клином прошел гусиный косяк. Уже месяц продолжался сезон охоты. И я непонятно каким образом (очень понятно каким образом!) об этом забыл совершенно. Вот это да! Остальной путь домой я бежал там, где не ехал. И, ворвавшись в квартиру, первым делом позвонил Лехе.
Леха – мой давний кореш. Особенно в делах охоты. Он немного сноб и очень занятой человек. Живет самостоятельно и не сильно привередлив в плане хозяйства и нежного пола. Я слышал, что бойкая и страстная девица послешкольного возраста давно живет у него в качестве содержанки и радуется только дорогим покупкам. Собирается, как мне кажется, втихую подарить ему ребенка и устроить себе грядущую обеспеченную жизнь. Забавно. И еще забавней, что его это не особенно и волнует. Но это – совсем не тема для наших разговоров. Он никогда не откровенничал по сему поводу, а я не лез. Это хоть и было небезынтересно, но не имело к общим делам никакого отношения.
Мы встречались нечасто. Если только не охота. Именно та страсть, которая пуще неволи, которая вытряхивала нас из городской оболочки наодеколоненных хлыщей и давала понять, что и ты часть распластавшегося вокруг мира, мира без строгих граней, сроков и компромиссов.
Леха очень обрадовался моему звонку. Он был как всегда (впрочем, как и я в его) не в курсе моих личных проблем. Но вот наши охотничьи дела! Завтра же грузим в его новый «Ford-Scorpio» пожитки, Лешкиного элитного красного сеттера Гнора, наши приобретенные с таким трудом классические вертикальные МЦ-8 с двумя парами сменных стволов. И – на гусей.
Я предупредил родителей. Не взял, несмотря ни на какие слезы и уговоры, Катю, и уже к вечеру следующего дня мы сидели у костра в 200 км к северу от Петербурга. От Ладоги нас отделяли только каналы. А вокруг: серые поля, канавы, кусты да перелески. В котелке, приправленная несколькими картофелинами, головкой лука, десятком горошин черного перца и ложкой соли, варилась пара тетеревей. Гнор – соавтор обоих чернышей меланхолично полеживал у ног хозяина.
За линией костра жил почти первозданный мир. Жил своей обычной жизнью. Хищники стерегли зазевавшуюся пищу, чтобы поскорей набить брюхо теплым пахучим мясом. Одни спасались и прятались, другие настигали, убивали, рвали на части свежую, сочную плоть. И так было всегда. Норма существования на фоне безмятежного пейзажа. Мы приобщались…
Особенности национальной охоты были представлены поллитровкой ливизовской водки, которая опустела едва на треть. Умиротворенные долгим блужданием наедине с собственными мыслями в замершем осеннем ландшафте, мы избегали разговоров о делах. Наслаждались тишиной пасмурного осеннего дня. Слова произносились в полголоса. Тема беседы тоже соответствовала: как лучше поставить по вальдшнепиным высыпкам собаку, уже хорошо натасканную на дупеля и бекаса. Стоит ли выдавливать с кочкарника перемещенного гаршнепа (он же совершенно скрадывает запах!) или заниматься споротым уже карастелем. Сеттер непременно вязнет и путается в его следах, особенно по некосям.
– Как в этом году на зайцев? – спросил Алексей очень осторожно. Уж он то знал, что тема звериной охоты до сих пор еще находится для меня на грани табу.
Это произошло ровно год назад. Стояла та пора осени, когда деревья растеряли все свои листья и походили то ли на небесные трещины, то ли на щетки. И эти щетки уже соскребли с неба всю голубую краску. Только рябина сохраняла привязанность к ярким цветам. Красные грозди на фоне голубоватых елей.
Птицы улетели. И даже дождь ленился падать на землю. Облака лишь кое-где взбухали мыльной пеной на сплошном сером покрывале. Даже оказавшись на природе, я продолжал мыслить урбанистическими категориями, накладывая их на окружающую первозданность.
Дни точь в точь походили друг на друга. Казалось, что время заблудилось в этом плешивом осеннем лесу. И состояние покоя перетекало в тебя даже если ты пытался остаться в стороне. Я люблю это безвременье года больше всех остальных времен. И чахлый лес, где листья тихонько переговариваются под ногами, и нет необходимости думать о чем-то еще. Монотонность пожухлой листвы. Прозрачность леса. И тишина, которую слышишь даже за собственным дыханием и куролесом гончих у ног.
Я спустил отменную гончую пару со смычка. И они ходом бросились в лес. Заводила Рыдал готов был выпрыгнуть из собственной шкуры. А умница Дара демонстрировала сноровистость породистой выжловки в расцвете лет. Ей вовсе и незачем спешить с таким кавалером. Я успел снова погрузиться в свои мысли, когда неожиданно близко раздался отчаянный вопль выжлеца, помкнувшего на глазок. К его заливистому баритону, который почти не разрывался на отдельные взбрехи, скоро присоединилось ровное бухтение Дары. Подвалила и она. Гон пошел. Собаки гремели почти без сколов. Заяц двинул по малому кругу, норовя скорее уйти на лежку, и опытные собаки не отпускали его больше чем на сотню метров. Я определил направление гона, остановился на чистине и стащил ружье с плеча. Переложил поудобней и стал ждать. Зверь появился вдруг, одним прыжком перелетев половину просеки. Я вскинул ружье, почти не целясь. Бухнул выстрел. Заяц перевернулся через голову, упал и заплакал: «Ой мамочки! Ой-ой-ой, – причитало бьющееся на просеке существо. – Ой, мамочки!» Плачь – настоящий детский плачь – как иголки втыкался в уши. Я выстрелил еще раз. Удар дроби швырнул тельце в сторону, искалечив задние ноги. Но заяц остался жив. Плачь перешел в хрип, перемежаемый всхлипыванием: «Ой, больно, ой!» – звенело в ушах. Руки сами разломил ружье. Пальцы дрожали, и мне никак не удавалось выдернуть из стволов прикуковевшие гильзы. Я все дергал и дергал, суетился как зверь, сам себя загнавший в клетку. Этот хрип, этот крик прилипал к коже, гнал меня прочь. Но ноги не шли. Минуту спустя, вылетевший из леса Рыдал в одно мгновенье прикончил умирающего зайчишку.
Я сел на пень и достал фляжку коньяку:
* С полем! – чокнулся со стволами ружья. – С полем…
Коньяк был хороший и сразу от нёба пошел во внутрь. Азарт – не причина, а спирт – не советчик. Но я тут же вспомнил про нож, висящий на поясе и пустил его в ход. Новые патроны вошли на место старых. Собаки тем временем огрызались у замершей белой тушки. Я встал и пошел резать задние лапы – гончим на гостинцы. И псы тут же захрустели свежатиной по всей округе. Только лес мрачно молчал и топорщил ветки.
И что, после этого с охотой было покончено. Нет! Отдельная смерть в этом спектакле ничего не значит. И Рыдал погиб всего полтора месяца спустя.
– Ну что, идем? – сказал тогда Леха.
– Пожалуй. – Мы забросали костер снегом, нацепили амуницию и двинулись дальше.
Лучшей погоды нельзя было и желать. Резкий – порывами – ветер низко гнал по небу сплошные, однообразно серые облака, отчего полдень уже превращался в сумерки. Но воздух оставался прозрачен. Так – легкая рябь от летящего с ветвей инея. Приладожская зимняя глушь почти не топтаная человеком. Глубина снега едва доходила до щиколоток. Он был легок и совсем не мешал двигаться. Наст еще не появился, и собаки легко шли по лесу. Гоном по первой пороше тут и не пахло, но мы на него и не рассчитывали. Мы разошлись в болотистом мелколесье и быстро потеряли друг друга.
Я потихоньку пропитывался окружающей тишиной и двигался, куда глаза глядят, бормоча под нос бунинское: «… И ветер звоном однотонным гудит поет в стволах ружья»… С покорной грустью. Частые мелкие сосенки на расстояние 20 – 30 метров составляли весь мой окрестный пейзаж. Дальнейшее было скрыто за их плотным строем. Но я не менял направление. Должно же это когда-нибудь кончиться. Собаки упорно молчали. Я уже начал придремывать на ходу, когда почти из-под ног вырвалась крупная птица – должно косач – и скрылась в чапыжнике. Так что, когда я скорее с перепугу содрал с плеча ружье и пальнул вслед, толку от этого не было никакого. Эхо долго гуляло по окрестностям. «Отметился хотя бы». Вытащил окоченевшими пальцами вкусно пахнущую порохом гильзу и швырнул ее в снег. Сунул в освободившийся ствол патрон мелочевки «на рябчика» и уже собрался идти, когда откуда ни возьмись вылетел Рыдал, уперся в меня своими всезнающими глазами. – Пусто. – И снова ринулся в лес.