Аштонянц, коллега Тимура по стройке, переселенец из Степанакерта, был большим любителем поболтать на религиозную тему. Так он сразу определил Тимура в разряд неверующих, давно, ещё после первой же попытки поговорить с ним о Боге.
– С тобой легко говорить об этом, я не боюсь тебя обидеть, тебе всё равно. Отабек или вон Рустам порвали бы меня! Я с ними очень вежливо, очень внимательно говорю, не спорю. Жаль, по-русски плохо могут! Половину понимаю, половину не понимаю, но всё равно очень интересно, а с тобой не интересно.
С тех пор Тимур избегал Аштонянца. И мыслей о вере предков избегал. Только Марина и сын, только они. И что теперь делать? Отказаться? Нет, нет. Просто не возглавлять, войти в штаб разработчиков, взять на себя историческую часть и обеспечивать литературное оформление. Зарплата будет меньше. Кафедру не дадут. Ну и пусть, отцовской премии нам с головой хватит на всю жизнь.
В таком смятении Тимур выходил из служебного автобуса на объекте. Соотечественники сразу передали ему, что его срочно ищет инженер Сергеев.
– Пиши заявление на отпуск на две недели. Вчерашнюю дату поставь.
Проблемы. Пришла беда, откуда не ждали. Аштонянц подхватил коронавирус, самый опасный, новый кишечный штамм. Хорошо хоть успел позвонить. Сейчас понаедут медики-педики, силовики-передовики. Мало не покажется. У нас шесть человек без разрешения на работу, пятнадцать без прививок, а ты вообще без регистрации. Пиши быстрей и уматывай подобру-поздорову. Карантин, сказали, поголовный будет, и в нём не только здоровье проверят.
Не задавая вопросов, Тимур взял авторучку.
– Не волнуйся, место за тобой железно! Зарплату на карточку скинем. Телефон мой у тебя есть, позвони через недели две, раньше не выпустят. Теперь давай, давай… Только без кипиша! Ни слова никому!
Удалившись от стройки метров на триста, Тимур видел, как на её территорию въехал большой эпидемобиль, ноу-хау московских чиновников, и как два автобуса ОМОНа остановились рядом, и как их пассажиры стали быстро рассредотачиваться по периметру. Опять повезло. Ай, Рудик-джан, какой молодец! А Сергеев!
Больше часа, глядя только под ноги, он пешком добирался до дома Марины. Продрог, но шёл не торопясь. Было о чём подумать. Случившееся воспринял как знак, как указание свыше. Понятно, что двумя неделями не обойдётся. Что без толку сидеть дома, проедать детское пособие. Без законного вида на жительство перспектив здесь нет. Надо ехать, там состояние. Оставаться или нет, определюсь на месте.
О своём окончательном решении с Мариной заговорил только вечером, после звонка Семёна Константиновича. Странно, что в течение дня она сама молчала об этом. Весь день играли с малышом. После обеда выглядывало солнце, и им даже удалось погулять часа полтора. Вечер приближался неотвратимо. Тимур не нервничал, но телефон вытаскивал поминутно. И вот, как и договаривались, в начале седьмого Тимур поднёс трубку к уху. Слежанков ничего другого, кроме положительного ответа, и не ожидал услышать. Договорились встретиться в среду утром для уточнения деталей. Ближе к концу разговора Тимур спросил:
– Как вы думаете, в какую сумму мне обойдётся путешествие на родину? Не хочу тратить лишнего.
– Что вы, Тимур Каримович, с момента устного согласия вы на полной дотации правительства Узбекистана, не беспокойтесь! Фирма платит.
* * *
– Политика – это когда с одной стороны красные, а с другой стороны белые, а то, чем вы занимаетесь, – это уголовные разборки. А я, говорю я ему, с уголовниками не хочу иметь ничего общего. И моей аудитории нет никакого дела, посадите ли вы своих оппонентов или они посадят вас.
Глазунов был на взводе. Две недели уже его преследовали всякие неприятности. Самая большая – взломали сайт. Изгадили или тупо заблокировали кучу материалов, переформатировали все заготовки. Рекламы не видно, новые публикации не проходят. Фёдор Ильич грешил на одного оппозиционного депутата Мосгордумы, который ровно две недели назад выходил с ним на связь и которому он в сотрудничестве отказал.
– Семэн, ну кто ещё? Я со всеми – само обаяние, только с ним так вот резко поговорил и назвал вещи своими именами. Ну да, погорячился. Но ты бы его слышал! Куда? Нет, давай ко мне, я на старой даче. Конечно, один!
Дача действительно была старая, Фёдор Ильич помнил эти стены с детства. Хотя последний владелец изрядно её обновил: голландская печь с дореволюционными изразцами чистосердечно свидетельствовала об её преклонном возрасте. Когда-то для деда и бабушки это был дом, для родителей ФИГа он стал дачей. В смутные времена они её продали знакомым знакомых, чей бизнес четверть века оставался успешным, но с появлением невиданной заразы стал чахнуть. После третьей волны у них совсем опустились руки. Фёдору Ильичу, конечно, повезло, что они о своём желании продать дачу его оповестили одним из первых. И, не задумываясь ни на минуту, ФИГ взял кредит в «РосРезервБанке» (своих не хватало) и выкупил своё детство.
Слежанкову пару раз тоже пришлось встречать здесь рассвет, первый был после школьного выпускного вечера. Но он и представить себе не мог, как изменились окрестности. Даже с навигатором еле нашёл. Эстакады, тоннели, развязки.
– Да, я всего год назад здесь проезжал, этого тоннеля не было.
– Через год ещё два будет. А почему ты автопилот не включил? Зачем тебе такая дорогая машина?
Семэн и правда освоил только половину функций бортового компьютера, чего стеснялся, однако, лишь когда ему напоминали об этом. Ирина лучше, чем он, разбиралась в чудесных возможностях его автомобиля. Ведь находила же время разобраться! Со дня их свадьбы прошло чуть больше года. Семён Константинович в качестве частного детектива по щекотливым делам не перетруждался. Брался далеко не за каждое. Дорожил своим свободным временем. Не отказывал только бывшему начальству. По сравнению с ним Ирина Викторовна была ответственной и прилежной труженицей. Вернув себе статус замужней женщины и утвердившись в должности мера, она поняла, что значит счастье. После условного медового месяца с головой окунулась в работу и проводить целый день с мужем могла только по воскресеньям. Семён Константинович и гордился её успехами, и клял их. Его надежды на то, что карьера скоро наскучит супруге, не оправдывались.
– Я смогу у тебя заночевать?
Вопрос Семэна вызвал удивление у Глазунова и улыбку.
– Всё? Конец семейному счастью?
– Сплюнь! Ирина на форуме «Малые города России».
– Ах, да! Видел в новостях. Ладно, найду местечко.
– Тогда вот!
– Вах! Любимый виски Станкевича! Как у него дела, кстати?
Семён Константинович погрустнел и вместо ответа хотел отделаться странным жестом, смысл которого Глазунов перевёл как «могло бы быть и хуже».
– Пока всё так же: домашний арест, электронный браслет. Скоро будет второй суд, его признают частично виновным, условный срок и принудительное лечение. Сам виноват. Если бы его дружки не подняли в сетях такой шум в его защиту, спустили бы на тормозах. Ирина забрала бы заявление, я её почти уговорил.
– Домашний арест? – переспросил Фёдор Ильич. – Так у него и дома-то нет.
– Местом жительства определено место прописки. У сестры будет жить, вернее, уже живёт, в Злак-Загорске.
Ещё раз изобразив в воздухе странный жест, Семэн добавил:
– Ладно. Давай лучше о твоих проблемах. И давай стаканы.
Конструктивный разговор сначала не задавался. Семэн мыслил слишком процессуально. Уличить депутата совершенно нереально, опять же неприкосновенность. Опубликовать в сторонних СМИ содержание беседы ФИГа и депутата? Опорочить честь и достоинство? Ещё неизвестно, чьей репутации это повредит больше. Да и к чему это всё? Сайт восстанавливать в любом случае придётся своими силами.
– В рамках кодекса, естественно, нереально. Но если у меня будут признания хакеров, я бы мог изложить картину случившегося со своей колокольни. Хотел бы я, чтобы все узнали, что с ФИГом шутки плохи. Я его так охарактеризую, благо материала вагон…
Фёдор Ильич задыхался от злости, а Слежанков думал, наблюдая за ним: «Или ему так в голову виски ударил, или мания величия». Но вида не подавал, просто слушал, прищурившись. И Глазунова несло. Он вспомнил много об этом депутате и много интересного вообще.
– А сам по себе – пустое место. В пропрезидентской партии не состоялся, опоздал и всплыл как оппозиционер.
– Такие не скоро тонут.
Посмеявшись, говорили дальше.
Семэн настаивал не кипятиться. Он подумает на трезвую голову. Вагон материала, конечно, пригодится, ты только его упорядочи! И, пожалуйста, не ставь перед собой цель отомстить. Это нерационально, бессмысленно и некрасиво.
– Каких конкретных результатов от моего вмешательства ты ждёшь?
Фёдор Ильич призадумался. Возмещения убытков, извинений или просто гарантий, что посягательств на его информационно-аналитическую империю больше не будет?
Последнее Семэну показалось самым разумным и потому самым реальным. Программа минимум определена.
– Начать бы надо с хакеров. Есть мысли?
– Так я почти уверен, кто это. Таких умельцев немного.
– Отлично! Если это действительно так, считай, что дело в шляпе. А чем напугать его дальше, я придумаю.
– Ловлю на слове! – повеселевшим голосом сказал Фёдор Ильич.
– Но наперёд сделай выводы! Не связывайся больше с этой публикой, не объясняй им, что такое политика. Чин – чин!
ФИГ тоже приподнял стакан, потом пригубил и как-то очень резко сменил тему беседы, заговорил о кино. Сожалел, что времени не хватает на все новинки. Стал хвалить ремейки старых исторических фильмов, особенно новое прочтение «Земли обетованной», где изменили сюжетную линию, исправили неточные детали. Восхищался новыми звёздами. Кому-то прочил большое будущее. И всё пытал Семэна: это видел, это смотрел? Тот ничего, конечно же, не видел и признавался, что не особо хочет. Когда через пару лет покажут по центральному телевидению, тогда и оценит. Ибо если фильм не добирается до телевизора, значит, грош ему цена, значит, и время на него не стоит тратить.
– Телевидение, – подхватил Глазунов, – важнейшее из искусств. Не согнул его интернет. Есть талантливые исполнители, клипами которых завалена вся паутина, а рейтинг чуть выше нуля. В это же время по телевизору пару раз покажут какого-нибудь дурака, и он уже в топ-листе. Это я к тому, что и с кино так же. Смотрят то, что показывают, а не то, что надо выискивать.
Семэн пожал плечами.
– Я вообще люблю в сети порыться, – продолжал Фёдор Ильич, – поискать новинки, и вот недавно я смотрел новый узбекский сериал, недублированный ещё, с субтитрами. Просто шедевр! Краски, костюмы, натура – супер! Актёры, как у раннего Курасавы!
– На тему?
– Девятнадцатый век. Первые годы Бухарского ханства под властью Российской империи.
– Русские козлы?
– Не угадал, русские почти спасители. Честные, добродетельные, без камня за пазухой, только глуповаты и наивны слегка.
Семён Константинович засмеялся.
– Догадываешься, кто сценарист и режиссёр?
– Ну, слава Богу! Значит, пришёл в себя. Я, если честно, когда ты мне позвонил, думал, что ты о нём хотел поговорить. Наследил он у тебя в душе? Оставил память?
– А у тебя?
Семэн не стал отвечать. Погрузился в воспоминания. Он знал-то Худайбергенова всего несколько дней перед отъездом. Не то, что ФИГ, тем более Станкевич.
– Точно он режиссёр?
– Однозначно. Я сначала в титрах увидел «ssenariy muallifi Temur Hudaybergen», потом описание сам перевёл, он.
– Пойдём на воздухе покурим?
– Я бросил, но с тобой постою, подышу, – ответил ФИГ, добавил виски и себе, и Семэну и со стаканами поднялся со старого дивана.
Не дожидаясь наводящих вопросов, Слежанков стал говорить:
– В высшей школе КГБ со мной учились двое ташкентцев. После беловежских соглашений один сразу домой уехал, а второй остался доучиваться. Мама у него, как у Тимура, русская была. Потом принял присягу, получил гражданство РФ, служил в Екатеринбурге, сейчас живёт в Москве. Я через него вышел на того, что сразу вернулся в Узбекистан. Он там где-то в ташкентской администрации, рулит кадрами. От него кое-какие сведения о Тимуре и получил. Думаю, достоверные. Встретили его хорошо, чуть не с оркестром. Я несколько фотографий видел. Тимур на станции метро имени своего отца, Тимур возле старой девятиэтажки, в которой провёл детство, которую киевские строители построили после землетрясения, мемориальная доска об его отце на том доме. Тимур с родственниками в когда-то отобранной у него квартире. Тимур со студентами ташкентского филиала МГУ и так далее. Фоторепортажа о встрече с первым вице-премьером не видел, но встреча была. И, оказывается, он не просто однофамилец, он дальний родственник. Понимаешь?
Фёдор Ильич сначала кивнул головой, а потом сказал «нет».
– Азиаты. Какая на фиг… Извини. Какая национальная идея? Бабки – их национальная идея. Этот вероятный наследник трона подзаработать так хотел. Добился премии давно почившему троюродному деду и хотел её прикарманить. Но не учёл один момент. По их же законам (стыдно не знать своих законов) такого рода государственные бонусы передаются только ближайшим родственникам по нисходящей линии. Даже родители не смогли бы получить, только дети. Вот тогда ему Тимур и понадобился.
– Кинули?
– Естественно, но не на самое дно. Тимур, конечно, угорел от восточного гостеприимства, и, когда ему подсунули допсоглашение на реализацию национальной премии, постеснялся вникнуть, подписал. Вице-премьер все деньги перевёл в свой банк, расплатился с нами, наверное, ещё с кем-то, и платит ему теперь по триста долларов в национальной валюте в месяц. На восемдесят лет выплату растянул. Поселили Тимура в загородном особняке с охраной, с поваром, с домработницей, но без кондиционера. Сделали Тимура невыездным. Работу дали, но не ту, которой соблазняли. В университет и обратно возят на лимузине. Уважают. Он сначала брыкался, голодовку объявлял, хотел к сыну, к Марине. Всё тщетно. Говорят, хочешь, мы их в Ташкент привезём?
Фёдор Ильич был подавлен и опять забыл, что бросил курить. Припомнились ему Станкевич и те турки, которым он за пятьсот долларов слил роман о Тамерлане. «От этого родственника турки были» – понял Фёдор Ильич. Семэн продолжал чертыхаться, когда ФИГа ужалила стыдливая мысль: «А ловко мы им торганули».
– Нормальные узбеки отсюда деньги домой шлют, а Тимур Марине из Ташкента каждый месяц переводит всё до копеечки. Так вот.
Когда замёрзли, вернулись в дом. Слежанков предложил растопить печку. Ревматизм, говорит. Сам принёс дров, сам настругал щепок и зажёг огонь. Потом прикрыл дверцу печки, распрямился и спросил ещё:
– А что с тем солдатом случилось дальше?
ФИГ даже не переспрашивал, с каким.
– Окрепнув и набравшись сил, решил идти искать своих. А у зороастрийцев праздник. Ночь, полнолуние, костры, дорожка из дышащих жаром углей, молитвенные песни, смех детворы. Солдат говорит им, что должен идти. Зороастрийцы научились его понимать и, улыбаясь, закивали головами. Вот сюда, показывают ему на угли. Даже его автомат с парой патронов принесли и положили с той стороны дорожки и стали на прощание с ним обниматься. Дети развязали шнурки на ботинках, старушка принесла пиалу молока. «Откуда молоко? – думал солдат, – коров нет, коз нет, лошадей нет…» И, выпив всё до капли, снял ботинки, засучил штаны. Все притихли, и он сделал первый шаг. Можно терпеть, и сделал второй. Реально можно терпеть. Между пальцами только больно. Но не буду же я плясать перед ними. Нет, нет, я дойду. И он дошёл. Обернулся – никого, тишина, молитвенная песня и огни где-то в горах. Кое-как обулся и стал спускаться в долину. Преодолевая боль от лопнувших между пальцами волдырей, он шёл и шёл вниз до самого утра. И вот вышел на асфальтовую дорогу с хорошей разметкой. Асфальтовая дорога в Афганистане? Неслыханное чудо. Вдруг звук мотора, и он прячется в придорожных камнях. И не может поверить глазам – мимо него проезжает на мотоцикле с коляской милиционер. На коляске надпись «ГАИ».
ФИГ запнулся и глубоко вздохнул:
– Мне слов не хватает, у Тимура это было так сказочно реально. И обречённость этого солдата, хотя про неё ни слова в тексте, была очевидна…
И Семэн в сердцах швырнул окурок в ночь:
– Я, кажется, всё понял.
Таня опаздывала
Запрыгнув в маршрутку и бросив водителю горсть монеток, она поблагодарила Небо. Успею. Солнце было ещё не так высоко и касалось её щёк. Обернувшись к салону, она поняла, что путешествие на другой край города придётся провести стоя. Тренировка на выносливость. Один из пассажиров снял солнцезащитные очки и беззастенчиво смотрел на её волосы, бросавшие вызов солнцу, на её подбородок, плечи и руки, сжавшие поручень. Таня почувствовала, что румянец выступает у неё на щеках. Хотела отвернуться, но вместо этого просто отвела глаза. Может, ей кажется. Через несколько секунд молодой человек, намерения которого были очевидны и понятны, это читалось в его восторженном взгляде, встал со своего места и сделал шаг в её сторону. И если бы у него в запасе было хотя бы одно лишнее мгновение, он бы вежливо, но несколько развязно, как это свойственно самоуверенным молодцам, успел бы сказать ей: «Садитесь». И, поймав её взгляд, по-доброму, без намёков, улыбнулся бы ей в ответ. Но ни улыбок, ни «Садитесь» не последовало. Едва он встал, его место заняла какая-то цыганка, уже на четвёртом, похоже, месяце беременности, с большой перемётной сумой. Вовремя заметив это, молодой человек промолчал. Насупился. Таня всё поняла и не удержалась от вспышки понимающего, благодарного взгляда в его почти закрывшиеся от встречного солнца глаза. Это окрылило молодого человека, и он сделал ещё один шаг в сторону водителя, ближе к ней. Но разжать пересохшие губы у него не получалось.
Чем ближе был центр, тем больше пассажиров набивалось в маршрутку. Таня уже слышала его дыхание, чувствовала запах туалетной воды, но ни единого прикосновения не было. Когда весь автобус безжалостно топтал друг другу ноги, Таня стояла настолько комфортно, что уже начинала жалеть об этом. Так бы всё и продолжалось, наверное, если бы через пару остановок на пешеходном переходе не замешкался какой-то инвалид. Водитель дал по тормозам, и такого коварства не выдержали бы даже руки Геракла. Молодой же человек больше был похож на Аполлона. Законы механики Ньютона оторвали ноги Тани от рифлёного пола маршрутки и бросили её на грудь молодого человека. Она громко охнула, то ли от неожиданности, то ли от испуга, то ли от неведомого ранее необъяснимого чувства благодарности этим законам. Отталкиваясь от его груди, как приличная девушка, и подняв голову, чтобы сказать «извините», Таня увидела, что, закрыв глаза, он смотрит в потолок. И едва успев этому улыбнуться, она почувствовала резкий обратный напор. Молодого человека будто толкнули в спину, и теперь уже он наваливался на Таню. Но он крепко держался одной рукой за верхнюю перекладину поручней и смог устоять. Второй рукой он держал Таню за талию. Она не могла поверить своему молчанию. Через секунду-другую Аполлон разомкнул свои губы:
– Всё-таки в общественном транспорте есть свои прелести.
Таня не нашлась сразу, что ответить, и спросила, немало тушуясь:
– Какие же?
Их диалог тонул в гвалте общепассажирского возмущения попыткой водителя уровнять человека с дровами. Гвалт был аккомпанементом их первого разговора, их первого объяснения.
– Разве вы не прелесть?
Много лет спустя, точнее, сорок два года, таким же солнечным днём, когда Таня бросит горсть земли в ещё отверстую могилу мужа, в её слезах будет во всех деталях отражаться та сцена. Ведь только из-за неё Таня тогда опоздала к прибытию его поезда.
Несчастный случай
Посвящается 79-й годовщине создания СМЕРШ
– Командуйте отбой, лейтенант! Это гроза, – донёсся голос с белорусским акцентом.
Как безмятежно, как успокаивающе звучало сейчас слово «гроза». Высокий, до чистого неба берёзовый лес. Не больше футбольного поля лужайка. Пахучее медоносное разнотравье. Ещё не испорченный чей-то покос. Вездесущие насекомые, бесстрашные и вечно голодные. Солнце в зените. Безжалостная толща зноя. Пот в глазах, пот на губах. Даже с расстёгнутым на две пуговицы воротом трудно дышать. Воздух, как в бане, а ветер как бы присмирел в ожидании второго раската. – Ого-го! Совсем рядом, а где же туча? И как по команде «равнение на праву», одновременно вершины всех берёз склонились на восток. Такая сила порыва ветра казалась невозможной. И вновь оглушающие литавры грома. И всего одним мигом раньше ослепляющая белая молния. Литавры лопнули, и треск разорванной небесной кожи в мгновенье ока обогнул весь горизонт. Выше солнечного сплетения собралась в большую, почти с кулак, каплю какая-то холодная жидкость, какая-то испортившаяся лимфа и давила на диафрагму.
И из-за леса показался край безжалостно-бархатной чёрной тучи. Два вдоха – и на половине луга уже сечёт дикорастущие злаки крупный беспощадный град. Неимоверная скорость. И раскат за раскатом. И молнии одна за другой. Майор СМЕРШа Трофимов смотрел на страшное священнодейство природы из блиндажа.
– С детства ничего подобного не помню, – говорил ему насквозь мокрый вернувшийся лейтенант. – Два раза ослеп и два раза оглох, пока лужайку перебежал. Смешно было бы на войне от молнии сгибнуть.
– А мне бы не было смешно из-за вас потом штрафротою командовать. Лейтенант, вас кто учил во время грозы по открытому пространству бегать? Эх, нет здесь гауптвахты.
– Виноват, товарищ майор! – вытянулся лейтенант.
– Вольно. Обсохнете и займитесь почтой. Ищите намёки или предположения о нашем дальнейшем передвижении. Обращайте внимание на названия населённых пунктов в районе нашей дислокации, или рек, или болот, ручьёв, на любые ориентиры.
– Слушаюсь.
Выглянув на улицу, майор вернулся и взял плащ-палатку.
– Концерт стихает, я до Залесского.
Гроза уходила в сторону Череповца. Раскаты звучали всё реже и дальше. В лесу запели птицы, над лугом поднимался пар. Лейтенант вывесил гимнастёрку под лучи солнца и, спустившись обратно в блиндаж, занялся подготовленной почтой. Обычно почту на месте сбора не просматривали, но после того, как не вернулись две разведгруппы, майор решил перестраховаться. Лейтенанту было стыдно, но он внимательно читал скучные, безграмотные письма, где речь шла об очень далёких населённых пунктах, о далёких реках, где солдаты благодарили, предостерегали, хвалили или ругали своих близких, знакомых, любимых. Постепенно лейтенант увлёкся чтением. Только два треугольника он отложил для майора. Потом решил поинтересоваться официальной корреспонденцией, такой же скучной и безграмотной, но более лаконичной, и потому читалась она быстрее. Когда лейтенант взял в руки список безвозвратных потерь, он с удивлением почувствовал, как непривычно заныло его молодое здоровое сердце. За каждой фамилией он видел лица незнакомых ему солдат и в каждом улавливал свои собственные черты. И в тех, кто первый раз побрился накануне мобилизации, и в тех, кто погиб в бою уже орденоносцем. Майор вернулся хмурым. Буквально с порога раздражённо спросил:
– Почему в исподнем, лейтенант?
– Виноват, товарищ майор. Повесил гимнастёрку просохнуть.
– Есть что интересное? – майор взглядом показал на стопку писем.
– В одном письме о старообрядческом погосте в ближайшей деревне. Там автор на одной из могил увидел свою фамилию Протосмыслов и спрашивает у родни…
– Короче, лейтенант! Что ещё?
– Виноват. Во втором письме о взорванном железнодорожном мосте через речку, которую мы форсировали месяц назад. Странно, но здесь поблизости и железных дорог-то нет никаких. Я с картами сверил.
– Действительно странно. Дай мне эти письма. До заката надо будет поговорить с ротными этих бойцов. Ещё что?
– В списке безвозвратных потерь и в подготовленном извещении о смерти рядового Жукова – странная причина гибели.
Майор метнул грозный взгляд.
– И туда успел заглянуть? Похвально, лейтенант. Так что там?
– Несчастный случай.
У майора выразительно заходили желваки. Но он молчал, и лейтенант не мог определить, чем возмущается майор: нелепой причиной смерти или тем, что лейтенант о ней упомянул.
– Дайте взглянуть! Кем составлено?
– Старший лейтенант Цюлепа.
– Оденьтесь по форме и сначала к ротным, а потом получите объяснение у этого Цюлепы. Припугните его сразу, что, скорее всего, объяснения придётся давать письменные.
Лейтенанту понравилась такая реакция своего командира, и с ответом он не тянул.
– Разрешите выполнять?
Майор уже был поглощён другими мыслями, тревожными и мрачными. Вторую неделю командование ждёт языка. Наступление отложено. И вот пропали две разведгруппы. И связи с партизанами нет с весны. А немец задирист, каждую ночь перестрелки. Позиционное затишье, казалось бы, но потери недопустимые. Залесский самочинно убрал с переднего края всех окруженцев, лично их вычислял, троих красноармейцев за самоволки отдал под трибунал. Трофимов одобрял эти меры, хотя и видел их безрезультативность. Не передать оперативную информацию через линию огня. И радисты все на контроле. В ближнем тылу передатчик, а с ним связать может только полевая почта или новая версия – полевая кухня. Версию с кухней, сам того не ведая, высказал Залесский. Майор промолчал, но решил её обдумать. Просматривать всю почту здесь? Придётся. И к кухне придётся присмотреться.
Лейтенант вернулся, когда солнце уже еле пробивалось сквозь чащу леса, и на лужайке от него оставался только прощальный намёк.
– Обоих бойцов их командиры характеризуют лучшим образом. Дисциплинированные, инициативные, смелые.
– Политически как?
– Надёжные.
– И старовер надёжный?
– Протосмыслов? Он вовсе не старовер, бывший студент, призван с пятого курса, комсомолец. А в письме писал, что на старообрядческом кладбище видел могилу однофамильца.
– Второй?
– Жытников, через «ы»! Оказался детским писателем. До войны две книжки написал про пионерские лагеря. Доброволец, кандидат в члены партии. Письма сыну часто писал. Для красного словца, наверное, и выдумывал там всякие подробности про взорванные мосты. Писателям без подробностей скучно.
– Ясно. Теперь, лейтенант, всю почту будете просматривать здесь. На письма этих надёжных смотрите внимательнее, всё равно к ним надо приглядеться.
– Не получится, товарищ майор. Странно, конечно, но оба погибли прошлой ночью.
На выбритых щеках майора опять заходили желваки. Он махнул рукой и сказал:
– Вольно, лейтенант. Идите отдыхать. Завтра дам ещё одно задание, только мне надо его продумать. Идите.
– А как же Цюлепа?
– Забыл про него. Что он говорит?
И лейтенант доложил, что сначала Цюлепа настороженно так прищурился, злобно помолчал и спросил: «Надо было неправду написать? Что сталось, то и написал». Смотреть, мол, надо было рядовому перед собой, а не ворон на деревьях считать. Тогда, быть может, и успел бы от бочки с соляркой увернуться.
– Так что произошло?
– Пополнение, наполовину из новобранцев, третьи сутки шли к нашим позициям. Вологодские. Уже на подходе Цюлепа принял над ними командование. С ними три полуторки. Две с боеприпасами в ящиках, одна с соляркой в бочках. Та, что с соляркой, в ручье застряла. Цюлепа командует: «Толкаем, навались!» Не тут-то было. Простояли полчаса, но в конце концов одолели ручей. И вот когда машина уже своим ходом стала выбираться из оврага, пополнение построились и месили грязь позади неё, почти вплотную. Рядовой Жуков девятнадцати лет в первой шеренге посередине. Задний борт у полуторки возьми да откройся, бочки посыпались, крайние отпрыгнули, а Жуков, по словам товарищей, на белку загляделся…
– Завтра этого Цюлепу ко мне. И замполит пускай будет. Всё ясно?
– Так точно! – выкрикнул лейтенант. Хотя ему только интуитивно, только поверхностно было ясно, почему у майора Трофимова вздулись вены на шее и кровью налились глаза. Ему ещё нескоро предстояло узнать, что значит для взрослого человека девятнадцатилетний сын.
Ночью с переднего края, а это было недалеко, полтора километра от рощи, доносились отдельные выстрелы. Периодически взлетали и наши, и немецкие осветительные ракеты, чётко прорисовывая жёлтый контур границы между небом и лесом. Трофимов не ложился. С Залесским сегодня обсуждали предстоящую третью попытку взять языка. Оба нервничали, оба боялись провала. Перемыли косточки каждому бойцу разведроты. Подобрали несколько кандидатур. Дату не подобрали. Датой могла стать любая ночь. Прощаясь, Залесский достал фляжку и предложил смыть послевкусие сегодняшнего ужина. Свежих продуктов не подвезли, и повару пришлось мешать остатки старой сечки с остатками старого горохового концентрата. Если бы не американская тушёнка, такую кашу трудно было бы съесть.
– За победу!
«Не подвезли!» – стучало в голове майора, когда он возвращался в свой блиндаж. Повар? Возничий, связной? Но откуда у повара нужные сведения? На передовой должен быть ещё кто-то. Да и в ближнем тылу тоже. Чуть позже рассказ лейтенанта о Цюлепе сбил накал размышлений. Но стоило небу почернеть, они снова воспламенились. «Завтра додумаю» – снимая сапоги, говорил себе Трофимов. Сон долго не приходил, и тревожная полудрёма не давала ему ни расслабиться, ни сосредоточиться на своих мыслях. Они беспорядочно бились в его сознание, как мухи бьются в стекло. Каждая сама по себе, но каждая хотела сказать о том же, что и другие.
Едва просветлело небо, майор уже брился при выходе из блиндажа. Лейтенант раздувал небольшой самовар и поминутно косился, не пора ли давать полотенце.
– Алексей, – майор очень редко обращался к лейтенанту по имени, – сначала найди замполита, объясни мои претензии к Цюлепе и передай, что я жду его в полдень. Будет ли это воспитательная беседа или товарищеский суд, решим на месте. Потом сообщи Цюлепе, во сколько мы его ждём. И очень тихо, аккуратно, не привлекая внимания, узнай мне всё о нашей полевой кухне. Что за повар, кто подвозит продукты, кому они подчиняются, давно ли были в отпусках, ранения, награды. Весь послужной список. С сегодняшнего дня их непосредственному командиру установить наблюдение за обоими. С кем из офицеров общаются чаще? Отчёты каждый день. Почтой займёшься ближе к вечеру. Понятно?
– Так точно. Разрешите выполнять?
– Выполняй, лейтенант.
Алексей так и не смог объяснить замполиту суть претензий Трофимова к Цюлепе. Слов не хватало. Замполит всё равно пообещал быть в означенный час, даже чуть раньше. Цюлепа выслушал Алексея свысока. Возраст, звание выше на одну ступеньку, медаль – всё позволяло ему так вести себя. Самолюбие Алексея уклонилось и не пострадало от выразительного пренебрежения его словами. Во-первых, ему уже приходилось сталкиваться с чем-то подобным; недолюбливали бойцы СМЕРШ. А во-вторых, Алексей заметил в глазах Цюлепы ещё и хорошо скрываемый страх. Алексей почувствовал своё превосходство и напоследок, отчеканивая слова, переспросил: