Оправдание нам
– Это очень интересно, конечно, но ты, мне кажется, не поняла вопрос. Я хотел спросить, с чего ты вдруг начала ему помогать? Такие у вас сложные отношения, и ты неожиданно столько времени начинаешь тратить на то, чем ему заниматься было просто недосуг.
– Нормальные отношения, – ответила она сквозь улыбку, – всего-навсего отец и дочь. Да и дело, собственно, не в «недосуге». Просто он человек очень азартный. Легко увлекающийся. Видит вдалеке слабый свет и бросается к нему сломя голову. И забывает про то, что уже сделал вчера. Точнее, что не доделал. Сам себе объяснил и рвётся дальше, а до других, поймут ли они, ему дела нет. Разжёвывать никому ничего не будет. Не в его характере тратить жизнь на оформление, украшение, на придание лоска, потом на защиту. Пока мама с нами жила, она его как-то умудрялась направлять. И докторская диссертация, и единственная злосчастная книжка, это скорее её заслуги были, чем папины.
Гена стоял к ней спиной, и Лиля не могла видеть, как он ощерился. И в голосе не услышала.
– Знаешь, интеллигентные люди склонны своим плохим привычкам, своим недостаткам и даже порокам придумывать красивые оправдания, а не вытравливать их из себя. Может, у него это просто лень?
– Я думала об этом. Но ведь это не он, а я выдумала красивое оправдание. Я так увидела. А папа, сколько я помню, никогда и не пытался оправдываться. Ни словом. Его всенощные бдения за письменным столом, заваленным книгами, атласами, таблицами, – вот лучшее оправдание в лени. Он куда-то спешит.
– До сих пор просиживает?
Лиля несколько грустно и несколько иронично кивнула.
– А как у него со здоровьем?
– Я слышала от мамы, что у него с ранней молодости какой-то неврологический синдром, но сама за всю жизнь ничего такого не замечала. Не богатырь, не чемпион, но я не помню, чтобы он хоть раз на больничном был. Вообще не болеет. Разве что зубами иногда мается.
– А когда ты с мамой последний раз виделась?
– Три с половиной года назад. Перед кремацией.
И как раскаянье в любопытстве, продолжительное неловкое молчание.
– Извини, ради Бога.
Прощающий жест.
– Не могу с полной уверенностью сказать почему, но папа тогда со мной не пошёл. То ли счёты с ней сводил, то ли родственников её не хотел видеть.
– Счёты?
– Они развелись некрасиво за несколько лет до этого. Он её, можно сказать, выгнал.
Выразив на своём лице недоумение, Рыжов слукавил. Ещё позавчера, собираясь на встречу с Лилей и её отцом, он расспрашивал о них Поповича, и тот, как бы нехотя, но довольно объёмно передал ему то, что слышал от хранительниц сплетен этого маленького городка. О последовавшей через несколько лет за семейной драмой скоропостижной смерти матери Лили или специально, или не придав этому большого значения, умолчал.
– Провожая меня в Москву поступать в МГУКИ, мама сама мне многое рассказала. Учила жизни. Винила в том, что мне пришлось взрослеть в неполной семье, только себя и наставляла всегда быть сдержанной, думать, что говоришь, не влюбляться и тому подобное. Однажды под Пасху, когда мы ещё все вместе жили, отец, как положено доброму христианину, попросил у неё прощения.
– Прощёное воскресение. Это не под Пасху, а за день до Великого поста.
– Ну да. Наверное. – Лиля не сочла уточнение важным. – Мама стояла у плиты, готовила ленивые голубцы и через плечо бросила ему в ответ вместо «Бог простит», как водится, – «Это ты меня прости», легкомысленно и как-то чересчур весело. Через минуту, обернувшись, она увидела совершенно незнакомые глаза, равнодушно глядящие сквозь неё.
– Замковый пазл.
Плечи Лили свела едва заметная судорога:
– Не понимаю.
– Ты похожа на маму? – спросил Гена, чтобы не объяснять про пазл.
– Все, кроме папы, говорят, что очень. Только я повыше.
Рыжов отзеркалил в сознании последнее предложение.
– Тогда многое понятно.
И улыбнулся, не вслух, конечно. Но Лиля услышала.
И целое мгновение она колебалась, как воспринимать эту улыбку – как комплимент обеим или как усмешку над ними? Правая ладонь уже была готова к пощёчине и сокрушалась своей неспособностью быть кулаком. Однако Лиля вовремя задержала дыхание, взяла себя в руки и сделала сознательный выбор. Это был комплимент. Что же ещё?
– Она тяжело умирала?
Гена так сочувственно спросил это, что Лиле даже стыдно стало за промелькнувшие в душе сомнения.
– Саркома, – ответила она, – ничего не помогало; ни обезболивающие, ни наркотики. В сознание приходила редко. Хваталась за меня холодными руками. Плакала. Смотрела в потолок. Говорила мало. Папа два раза приходил и по часу стоял в коридоре. И только один раз вошёл в палату на несколько секунд. И то, мне кажется, она его не видела. Перед выпиской я чётко услышала от неё: «А чего ещё ждать?» И несколько раз: «Наказание, наказание»…
– Отец Андрей говорит: «Наши болезни не наказание наше, а оправдание нам».
– Не люблю я эти двусмысленные премудрости.
* * *
– О, как мучительно скучно мне было заниматься оцифровкой университетских архивов. Представь себе курсовые и дипломные работы студентов семидесятых годов. Благо, более ранние не хранили. А протокол торжественного заседания учёного совета, посвящённого столетию Ленина? И эта мука продолжалась год, пока я не наткнулась на работы деда. Вообще, меня привлекли, чтобы не сокращать третью ставку библиотекаря. И, наверное, благодаря фамилии поручили разгребать материалы биофака и агрофака… Что улыбаешься?
– Смешная рифма напрашивается.
– На «разгребать»?
Ох. Ну, точно вся в маму, Рыжов вспомнил разговор с Поповичем.
– На «агрофака» всего лишь.
Лиля не замедлила изобразить на лице крепкую обиду. Метнула возмущённый взгляд. Гена не сразу понял, что задел болезненные струны её дочерних чувств, и продолжал улыбаться.
– Хам! – перешла она от мыслей к словам.
И вот теперь недоумение Рыжова было искренним. Лиля слишком отчётливо выговорила это древнее имя. Вложила душу. Гена хлопал ресницами, слов не находил. Кто мог подумать, что эта уже вошедшая в обиход и ставшая привычной негритянская рифма так её заденет, так взбесит. «Ах да, «мазе» – мать, а мы совсем недавно говорили о её маме. Как неловко, но я же не её имел в виду, что за чёртов детский сад».
– Лиля, я даже не знаю с чего начать оправдываться. Мне так стыдно, но ты же понимаешь, что у меня и в мыслях не было того, о чём ты подумала. Мы по десять раз на день слышим это «мазефака» из телика и в интернете, прости, больше не буду. Лиля. Лиля?
Лиля плакала.
«Хорошо поговорили, – подумал Рыжов и добавил: – о, женщины! Каким только химерам нет места в ваших головах. Это же надо такое выдумать, такое услышать». И Гена поспешил оправдаться, поспешил унять её дрожь. Вкрадчиво, без агрессии, но настойчиво он приводил ей довод за доводом, аргумент за аргументом, убеждая, что нет его вины в том, что ей прислышалось. Он заклинал её простить его неуместную улыбку, забыть неудачные шутки, он никогда их не повторит. Он оградит своё сознание от двусмысленных рифм, и она никогда больше не услышит ничего подобного. Извинения Гены были логичными и убедительными, и Лиля с жадностью внимала ему и верила каждому слову. Она всхлипывала по инерции и, вероятно, только затем, чтобы он не останавливался, а продолжал и продолжал извиняться.
С последними лучами солнца они примирились окончательно. Пережёвывая баранину и находя ей достойное сочетание с молдавским ширазом, смеялись, рискуя подавиться, но продолжали говорить, говорить, говорить. Запевал Рыжов. Темы были самые разные. Путешествия Гены, его приятели, друзья и партнёры в разных проектах, его онлайн знакомство с Путиным в эфире. Рассказать ему было что. И всё так весело, так смешно, остроты буквально отскакивали от зубов.
Постепенно вернулись к разговору об отце Лили.
– Я не удивлена его отказом. Он одиночка. Он вне общества. Я давно поняла, что ему до лампочки не только общественные заботы, страхи, проблемы, но и его устремления, его надежды на улучшения, на преобразования, на справедливость. Его всё устраивает. Мне думается, это не врождённое качество. Спорил же он раньше с дядей Толей, с дядей Федей и о политике, и об экономике, и об истории. Потом меньше, меньше, меньше. Религия, наверное, так на него повлияла. Одно время он был истым христианином. Мама говорила, чёрт их с дядей Федей затащил тогда в церковь.
– Когда?
– Зимой… Я ещё в школе училась. Дядя Федя Библию хотел купить, просветиться. Ну и разговорились они там со старым попом, заштатным по болезни. Дядя Федя быстро соскочил, а папа стал частенько вечера с тем попом проводить. Мама злилась. А он постепенно всё больше и больше стал отстраняться от всего мира. Деталей его эволюции не знаю, но общее впечатление было такое. Потом, когда я в университете уже училась, я и смеялась над ним, и радовалась за него. Ну как не смеяться над верующим доктором естественных наук, правда? И как не радоваться за того, кто благодаря своим убеждениям, не теряя достоинства, переносит удар за ударом. Они же с мамой на Красную горку венчаться были должны. Он её убедил, упросил, уговорил, но… Не всякий ангел выдержит правду.
– Ангел?
Лиля будто и не заметила.
– Ты бы видел, какой Красный угол он смастерил дома! И как горячо, как проникновенно он молился перед ним и в те дни, когда мама умирала, и после этого. И потом вдруг раз, и всё. Молитв не слышно. По воскресениям из дома ни ногой. Не знаю, почему?
Рыжов знал, но вида не подал. Только спросил, не поднимая глаз:
– Красный угол разобрал?
– Нет. Все иконы на месте. Только теперь лампады перед ними не горят, и никто не молится.
И Лиля с упоением продолжила говорить. Рыжов изредка вставлял уточняющие вопросы. Она рассказала, что в процессе оцифровки архивов нашла записи деда об оптимальном соотношении хвойных и широколиственных пород в городах лесостепной полосы. Соотношение он высчитал сам. Хвойных должно быть больше. Кроме этого, нашла подробный журнал наблюдений за состоянием зелёных насаждений Злакограда в шестидесятых годах. Внимание привлекла запись об очень редкой кустарниковой форме дуба, привезённой из горных уездов Китая. На это растение у деда были особенные планы. Он высадил с полсотни таких саженцев на площади Победы. В ещё одной записи дед упоминал о каком-то губительном поветрии, длившемся не менее трёх лет и вызывавшем у широколиственных деревьев ранний листопад, сворачиваемость листьев и снижение плодовитости. Пострадало каждое десятое дерево. Половина из инфицированных растений на следующий год не зазеленела. Дед высказал предположение о вирусной природе этой заразы и о необходимости дальнейших наблюдений.
Лиля привела эти работы деда в относительный порядок и познакомила с ними отца. Акаций Акациевич так заинтересовался, что перешагнул через себя и первый раз в жизни читал не бумажную книгу или рукопись, а её электронное отражение с экрана компьютера. Сравнивал себя с Персеем. Потом Лиля стала замечать, что отец увлёкся пешими прогулками по городу и окрест по несколько часов каждый погожий день. Попович несколько раз озабоченно интересовался, что Акаций Акациевич делал вчера или позавчера в пригородной лесополосе?
– Подонок. Если бы он не помогал доставать маме наркотики, когда она умирала, я за такие подозрения разорвала бы с ним знакомство.
– А Попович откуда узнавал?
– Ты ещё не понял? У него здесь везде свои глаза и уши.
Гена насторожился.
– Так, значит, он и о том, что я поменял билет, может знать?
– Не сомневаюсь.
* * *
– Городом Злакоградом наше местечко стало только с началом целинной кампании. Академик Лысенко был крёстным отцом. Хвалил здешние почвы и обещал Хрущёву засеять их пятиколосной пшеницей. А до этого к маленькому полустанку на транссибирской магистрали жалось село Злокачево. Колхоз в три сотни дворов, маленькая школа, сельсовет, клуб, маленькая заброшенная церквушка и маленькая, при железной дороге, пивнушка. Отец успел застать эту пастораль. А я вырос уже пусть в небольшом, но городе. От Злокачева одна церквушка и осталась.
– Это та, что недалеко от вокзала? Я про себя ещё отметил, откуда посреди города, в котором нет построек старше семидесяти лет, такая старина с шатровой колокольней. Подумал ещё: может, это новодел от новых русских из девяностых?
Рыжов вспоминал свой разговор с Акацием Акациевичем, который так ничем и не закончился. И пытался понять, почему, в чём была его ошибка, где он дал промах? Ведь сначала старик был даже заинтересован и словоохотлив. После чего он сник? Неужели после объяснения того, как количество просмотров переходит в качество рекламных выплат. Похоже, именно так. Рыжов тёр лоб. И что здесь безнравственного? Что здесь аморального? Что могло оттолкнуть Пулиопулоса?
Лиля, расчёсывавшая перед зеркалом свои роскошные волосы, неожиданно сказала:
– Мне очень к лицу будет твоя фамилия.
Гена приподнялся на локте. Их взгляды встретились в зазеркалье, и, если бы стекло треснуло от столкновения одного о другой, ни он, ни она не удивились бы этому.
Магический посох
Старик, разочарованно пожав плечами, неожиданно тихо ответил, почти прошамкал:
– Может быть. Может быть.
В который уже раз Рыжов непроизвольно возвращался к некоторым деталям своего разговора с Акацием Акациевичем, томился ими, как вдруг услышал у себя над ухом:
– Фёдор Павлович, мы! Мы крайние! Какая удача видеть вас!
Попович расшаркивался перед пожилым равнодушным хипстером, заросшим сединой, в длинном вытертом коттоновом сюртуке и в джонленноновских очках. Сквозняк, гулявший по железнодорожным кассам, шевелил время от времени его пышные чёрно-белые бакенбарды. Не менее кинематографичной была и выбивавшаяся из-под его цветной рубашки буйная растительность на груди. Победно опираясь на необычно толстую трость и не говоря ни слова, хипстер протянул Вясщезлову вялую руку.
Его спутница, примерно тех же пятидесяти с небольшим лет, не потерявшая в чертах лица намёк на былую исключительную красоту, заметно оживилась, увидев Гену, и заулыбалась.
– Добрый день, Ева Дмитриевна. Как вам идёт ваша новая причёска, какой шарм!
Попович картинно поцеловал её пальцы и восторженно спросил, не отрывая взгляда от её ногтей:
– Сколько же вы платите за эту красоту, Ева Дмитриевна? Это же работа настоящего художника, это же…. Анри Матисс, ни дать ни взять!
В улыбке Евы Дмитриевны блеснула едва заметная ирония, но ей нравился Геночка, и, жеманно освободив свои пальцы из его руки, она благосклонно ответила:
– Пустяки.
Услышав слова Поповича, Фёдор Павлович усмехнулся. Он прекрасно помнил, что Вясщезлов-младший именно от него впервые услышал имя этого позабытого французского живописца. Года полтора назад он рассказывал Гене, как швейцарский таможенник вынаблюдал, в смысле, самочинно выследил группу контрабандистов в аэропорту Лозанны. Начальство подняло его на смех, хотя и поблагодарило за бдительность. Тогда он по собственной инициативе, досматривая багаж самого молодого участника той шайки, практически ещё подростка, гениально передергивая карты и блефуя, прижал его к стенке. Напугал всеми возможными карами и добился признания в незаконном перемещении детских рисунков Анри Матисса.
– Мы даже не до конца уверены, его ли это рисунки или других детей.
Подозреваемый в контрабанде трясся, как осиновый лист, и таможенник пропустил мимо ушей его последнее замечание. Испепеляя тинейджера своим насмешливым проницательным взглядом, страж границы сказал, что полицейские, вероятно, уже на подходе.
– У тебя ещё есть возможность, как у любого свободного человека, сходить в туалет без конвоя. Последний раз, вероятно.
Так таможенник из аэропорта в Лозанне стал обладателем дюжины детских рисунков Анри Матисса, подтвердить подлинность которых не взялась ни одна экспертиза. Прежний обладатель детских шедевров конца XIX-го века или кто-то из того преступного сообщества знать о себе не давали.
Фёдор Павлович и Ева Дмитриевна снимали в Лозанне прекрасные апартаменты с видом на горы в семейной гостинице, принадлежавшей матери того таможенника. Часто виделись с ним. Несколько раз хорошо выпивали. Фёдор Павлович ещё сомневался, стоит ли принимать от него такой двусмысленный подарок. А не задержат ли и меня в том же аэропорту? В конце концов, авось и жадность взяли верх.
Не случись этой истории, вряд ли Гена Вясщезлов знал бы теперь о Анри Матиссе. Фёдор Павлович полвечера потратил когда-то на её изложение. И поскольку Гена не пил совершенно, на протяжении всего рассказа роскошный порто для гостей с Фёдором Павловичем потягивала тем вечером Ева Дмитриевна.
– Позвольте познакомить вас с моим московским другом.
Попович протянул руку в направлении Гены-блогера.
Старики уже и сами с любопытством разглядывали стоявшего в сторонке молодого человека, очарованного, как казалось Еве Дмитриевне, ими. Рыжов и правда был подсвечен доброжелательной улыбкой, но какой-то неоднозначной. Хипстер, задумавшись, нахмурил брови, пожевал губами воздух и только теперь подал свой голос, проскрипев:
– Хай, Руфулос!
– Геннадий Рыжов, на самом деле. Очень рад.
– Вот почему Ры, понятно, Рыжов.
– Ох! Я тоже ваша поклонница, – поспешила оторваться от местного Гены Ева Дмитриевна, – извините, что сразу не узнала. Вы в своих передачах так редко бываете в кадре. Но по голосу я всё равно бы догадалась. Неповторимый тембр. Вы так аппетитно выговаривали: «галушки, горилка»! Я выросла в Донецке. Вы показывали панораму вокруг моего дома, от которого осталась одна колонна. Какая жалость…
Понеслось.
Очередь продвигалась быстро, но Рыжов и Фёдор Павлович успеют заинтересовать друг друга настолько, что с удовольствием договорятся взять билеты до Москвы в одно купе. Попович одним ухом слушал их, другим Еву Дмитриевну.
– Не будет никакой войны, у меня точные сведения.
Когда до кассы оставались две русые головы, одна кудрявая, вторая прямоволосая, глаза Фёдора Павловича вдруг округлились. Он сунул в руки Руфулоса два паспорта и две пятитысячные купюры и вцепился в руку Евы Дмитриевны.
– Ева, нам нужно в туалет.
Как заботливо, как бережно она повела его через холл. Как нежно шептала ему на ухо: «Потерпи». Вероятно, так ангелы держат под локоть канатоходцев. Гену-московского тронула эта сцена. Из оцепенения его опять вывел Гена-местный.
– С ним такое бывает.
– Кто это? Местный Монте-Кристо?
– Ну, это слишком, – ухмыляясь, продолжал Попович, – хотя, конечно, Фёдор Павлович побогаче нас будет. Человек, переживший чудо, как он сам про себя говорит. Причём такое чудо, что не дай Бог никому.
Блогер с негодованием смотрел на Гену-местного. Проблематика чуда, его природа и культура, его физика и метафизика, по мнению Рыжова, были единственной темой, о которую стоило бесконечно ломать копья.
– И ты, рассказывая мне об интеллектуальных достопримечательностях Злакограда, умолчал о таком персонаже! Кто он, чёрт побери? Чем занимается?
Явно раздосадованное тоном этого вопроса раздумье.
– Не знаю даже с чего начать. – Без удовольствия растягивал свой ответ Вясщезлов. – В двух словах, он подопытный кролик.
И местный Гена, не обнажая зубы, зло заулыбался. Ева Дмитриевна тем временем довела Фёдора Павловича до дверей в туалет и взяла из его рук тёмно-коричневую трость, инкрустированную затейливым орнаментом из блестящих, как стекло, чёрных камней. Опершись на эту трость, Ева Дмитриевна стала похожа на пожилую фею из красочного современного фэнтези-фильма. Ни добрую, ни злую, а себе на уме. Рыжову показалось, что она с вызовом смотрит из дальнего угла холла в их сторону и пытается прочесть по губам, что рассказывает про неё Гена-местный Гене-московскому.
– Ты знаешь, я его серьёзно не воспринимаю. Может, я поэтому и забыл про него. Я ничего не умалчивал. Ну, повезло чуваку когда-то, и что из этого теперь? Сейчас это совершенно без оснований самовлюблённая развалина, не упускающая случая подначить тебя, напомнить тебе, что ты потомственный гопник и всё такое. А сам-то он кто? Что сделал? Чего добился? Если бы не транснациональные фармацевтические компании, изучающие его состояние, давно бы Ева Дмитриевна упекла его в сумасшедший дом. А ведь ему там самое место. С ним нормальные люди здороваться стесняются. Ты бы слышал, какой бред он иногда несёт. Например, тот костыль, который сейчас держит Ева Дмитриевна, с его слов, сделан из магического посоха верховного танзанийского шамана, поднимавшегося вместе с ним на Килиманджаро за обсидианом. А?
– Получается, только что ты вёл себя как ненормальный?
Вясщезлов тяжело вздохнув, заиграл желваками. Он злился.
– Мне искренне жаль Еву Дмитриевну. Прекрасная женщина, прекрасный человек. Она настоящая миллионерша, а не этот хипстер. Она сводная сестра пред-предпоследнего украинского президента.
В глазах Рыжова читалось недоверие.
– Ну и страсти у вас тут.
– Представь себе… И мне кажется, тебе пора уже билеты брать. Девчонкам сдачу дают.
Рассматривая купленные билеты, молодые люди отошли от окошка подальше. Фёдора Павловича видно не было. Ева Дмитриевна оставалась на месте и продолжала мерить их всё тем же взглядом. И москвич, произнеся несколько следующих слов, буквально почувствовал его у себя на губах.
– Миллионерша и миллионер не поручают кому-то купить билеты онлайн, а сами едут за ними в кассы? Как-то не вяжется.
И подумал: «а ведь и правда читает по губам».
– Даже очень богатым людям тяжело расставаться с многолетними привычками, – отвечал Гена-местный, глядя, как Ева Дмитриевна достала носовой платок и высморкалась, – рублёвыми миллионерами сейчас никого не удивишь, инфляция. А миллионерша, пусть она и долларовая, но заочная. Нагрел её братец ещё в свои лучшие времена, нагрел примерно на половину причитавшегося ей. Правда, обещал постепенно вернуть. И, похоже, возвращает.
Отвернувшись от Евы Дмитриевны, Рыжов спросил у местного Гены:
– А вторая половина?
– А вторую половину национализировала ДНР, по её словам. И она, кстати, не сильно упиралась. Не видела выгоды в обветшалой советской недвижимости.
– Гена, только без обид, – всё так же стоя спиной к пожилой фее, продолжал разговор москвич, – откуда тебе известны такие детали? Это же кем надо быть? Её душеприказчиком или сыном или просто сверх меры талантливым фантазёром?
О том, что ещё можно было быть её любовником, Рыжов говорить не стал. Но Гене-местному и без этого хватило. Особенно болезненным оказался камень о возможной фантазии.
– Я говорю с её слов.
Беседа постепенно переходила допустимый уровень громкости.
– Не ожидал я, Гена, от тебя такого вопроса. Или ты считаешь себя единственной акулой в интернет-океане?
– Вы ссоритесь, мальчики?
Фёдор Павлович и Ева Дмитриевна смотрели на молодых людей с укором.
«С облегчением!» – чуть было не вырвалось у Поповича.
– Ну что вы, просто заговорили о политике.
Завершить свой диалог мальчики смогут только вечером, на веранде у Вясщезловых, без участия в этот раз отца Андрея. Когда Рыжов уже раскается во взрыве своих эмоций. Когда вспомнит, что у местного Гены, по всей вероятности, очень хорошая память. А пока по приглашению Фёдора Павловича просторный таксомотор, почему-то с питерскими номерами, отвезёт их к нему в гости в скромный загородный особняк.
Перед тем, как усесться в салоне, блогер, указывая Поповичу глазами на Фёдора Павловича, успеет спросить:
– Как его фамилия?
– Карачагов.