– Один, два, три…двадцать два, двадцать три…, – время тянется нестерпимо медленно.
– А может? – поднимает голову Сашка. И в этот момент раздается страшный грохот, как будто со всего размаха ударили в жестяной барабан только в сто, нет в тысячу раз громче. Летят комья земли, мы вскакиваем и с изумлением смотрим на столб пыли крутящийся вокруг лома. Направляющая выдержала, ракеты нет. Сашка задирает голову и приложив ладонь ко лбу смотрит вверх, в бескрайнее синее небо.
– Хорошо пошла! – важно говорит он, – по траектории.
Я ничего не вижу, но мне хочется думать, что с Васькой все хорошо, и я согласно киваю. У меня есть часы, хорошие, японские, подарок дяди Миши. Я нажимаю на кнопку «Пуск» и запускаю секундомер. По Сашкиным расчетам, которые он делал огрызком карандаша на внутренней стороне книжки про выход в открытый космос Леонова, полет должен длиться пять минут. Потом ракета должна вернуться и выпустить парашют. Это была моя гордость! Я сшил его из ткани, отложенной на Лизкино платье. Мама была не в курсе, но я, как мне казалось, справедливо решил, что если тканью два года не пользуются, значит можно! Ткань была что надо! Белая, крепкая и легкая. И что хорошо, не было на ней дурацких надписей или картинок. Шил я вечерами, на машинке, когда мать уходила во вторую смену работать в магазин. Зимой, она часто мастерила в полутемной комнате выводя строчку за строчкой и мне нравилось сидеть рядом и слушать ее рассказы, иногда она давала пробовать шить самому. Так и научился. В парашюте я был уверен на все сто. Главное, чтобы сработал, мы сделали реле времени из будильника и хлопушек, и несколько раз запускали пусковое устройство, засыпая двор конфетти и блёстками.
Пять минут прошло и часы запищали, я тревожно всматривался в небо, пытаясь разглядеть парашют. Внезапно, борщевик раздвинулся и на поляну вышел Сашкин отец. Мы изготовились было бежать, но солдатский ремень он бросил под ноги, подошел к нам грубо обнял, собрав в охапку и спросил, заглядывая в глаза:
–Целы? Ох, какое вы дурачьё!
Я бегу третьим. Кросс, пять километров. Руки согнуты, дыхалка в порядке, с каждым шагом все меньше и меньше чувствую ноги. Подъем. Моросит мелкий противный дождь, бежать все тяжелее, и предательская мыслишка остановиться, бросить, отдохнуть шевелится как червяк, выползая на поверхность. Раз, раз, раз! Я не могу быть сегодня третьим. Я вообще не могу, быть не первым. За подъёмом, еще подъем и с поворотом. Трасса проложена в парке, дорожки утрамбованы отсевом, хорошо, что в дождь не пылит. Темп, темп, темп! Сразу за подъемом, дорожка разворачивается и идет мимо старой эстрады – длинный прямой участок, и я сразу вижу кто бежит впереди меня: 11 номер – это Аранин из первой роты. Я его знаю, он крупнее, больше, ему тяжелее бежать. Не смотреть, не ловить его ритм, у меня свой. На прямой легче, и я сокращаю дистанцию не ломая темпа, еще и ещё. Сосну у поворота мы проходим уже друг за другом. Я сел ему на хвост и чуть экономлю силы, мне слышно, как шумно он дышит, фыркает и отплевывается словно тюлень. Еще подъем, это то что надо. Я выхожу из засады и спокойно обгоняю Аранина, тот явно просел на подъеме и сбавил темп. Не оглядываюсь, я знаю, он отстанет и уже не опасен. Сердце работает как мотор, чувствую, как в унисон ложатся его удары и ритм бега. Выпуск из училища ещё только следующей весной, но все решается уже сейчас. Телеграмма о смерти матери пришла за день до похорон. Я стоял тогда в кабинете начальника учебной части и слушал как мне читают ее вслух. А на завтра должна была приехать комиссия из Звездного. Сейчас, конечно, никуда не возьмут, но запомнят. Запишут в компьютеры, запишут в записные книжки. А матери я уже ничем не мог помочь. И еще, мне страшно было её увидеть такую. Наверное, она бы меня поняла, а может быть и нет. Ночью я лежал с открытыми глазами в казарме и вспоминал, как она тогда еще здоровая и такая красивая улыбалась и показывала мне как шить на машинке. Я не поехал на похороны.