Отпечатанную на компьютере и размноженную «самопалом» на ксероксе книжку эту обнаружил я в букинистической лавке одного крошечного заштатного городишки (как я туда попал, чувствуя себя будто в ссылке в какой-нибудь Вифинии, – предмет разговора особого, к делу не относящегося).

Полистал, похмыкал, пожал плечами и – в итоге – плюнул и купил: местами показалось забавным, почти повсюду с щедрой долей то ли наивности, то ли глупости, а, может, и того и другого (но разве не все мы, хотя бы иногда допускаем и то, и другое). «В любом случае под настроение в понимающей компании посмеемся,» – подумал.

Предполагавшийся издатель, как очевидно из его предисловия, надеялся пробить в каком-нибудь издательстве, да так ни у кого имприматура, кроме своего ксерокса, и не получил.

Понял не так и подал не так.

Понимаю и подаю иначе. Печатаю как есть, в т.ч. во всей стилевой и жанровой неровности. Прошу и читателя учесть это и внять предостережению в случае, если он согласится с мнением о тексте предполагавшегося издателя (равно как и автора):

В КАЧЕСТВЕ УЧЕБНИКА НЕ ИСПОЛЬЗОВАТЬ!!!

От предполагавшегося издателя

…может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
– М. В. Ломоносов

Предлагаемая читателю книга принадлежит перу замечательного человека – Ивана Петровича Сидорова, доктора физико-математических наук. К великому несчастью, в прошлом году он покинул сей бренный мир. Но он оставил после себя то, что наконец увидит свет в форме книги – наиболее полного собрания его мыслей и идей, – и что особенно ценно – изложенных им самим, из первых рук, из первых уст, из первых глаз, от первых муз (по пословице).

Иван Петрович родился, казалось, в совсем ничем не примечательном городке Нештатинск, затерявшемся в одном из анклавов нашей необъятной a mari usque ad mare Родины.

Он был поздним ребенком у своей матери, потому она щедро изливала на него все тепло и ласку созревшей для материнства женщины. Отца своего он не знал, спрашивал у матери несколько раз. Мать уходила от ответа, сын не настаивал, а с годами стало уже совсем неважно.

В школе мальчик заинтересовался сначала астрономией, которая в конце концов привела его к физике, та – к химии, а оттуда и до биологии, как оказалось, рукой подать. При этом и гуманитарными дисциплинами Ваня не пренебрегал, тем более что давались они ему без особого труда. Он начал рано сочинять стихи, прозу, а также задумывал написать что-то вроде поэмы с названием «Аналогии», где хотел бы собрать микро-макро параллели между различными явлениями природы, метя в сердцевину самых основ мироздания. Дома он любил сесть у круглого зеркала в прихожей над телефонной тумбочкой, натянуть на голову круглую металлическую сетку для промывания овощей и фруктов, одной рукой поднести ко рту карандаш, взять в другую коричневый кожаный блокнот и, сделав задумчивый вид, изображать из себя Сапфо как на известном портрете кисти неизвестного живописца.

Но подлинно расцвел ИП на университетской скамье. И это заметно было во всем: в его успехах научных и в его успехах жизненных – думал даже жениться, но решил отступить, не торопиться. А потом женой ему стала Урания и ее сестры – свояченицами.

Иван Петрович стал подлинным Ломоносовым и Кулибиным наших дней. Обоими в одном лице. Он был ученый-самоучка (автодидакт), одинаково интересовавшийся и физикой, и биологией, и лингвистикой, и всеми остальными науками, не чурался и наукологии. Не побоимся быть обвиненными в преувеличении и скажем со всей твердостью издателя, что кругозор его был соразмерен горизонтам всенеобъятной вселенной, пусть и не в том смысле, что он исчерпал все и достиг самого дна мироздания, но в смысле горизонтоохватывающей своей способности, так сказать, и в смысле темовмещения – от мельчайшего до величайшего, от нижайшего до высочайшего, от посюстороннего до потустороннего. Причем он не просто интересовался, но активно занимался всем этим, высказывая смелые идеи, предлагая оригинальные подходы к решению застарелых и заскорузлых задач (как несомненно заметит внимательный читатель, его незамыленный глаз видел то, на что давно уже никто или не обращал внимания, или что человечество отчаялось уже разглядеть во всех подробностях, где уж там познать!) – в т.ч. и «проклятых вопросов».

Наука не просто занимала И.П., но по-настоящему зачаровывала. Буквально все в своей повседневной жизни он пытался осмыслить как научный факт. Так однажды, увидев качнувшуюся под взлетевшей птицей ветку, он тут же исчислил у ветки скорость раскачки, угол отклонения от оси ее стабильности, максимальную амплитуду качания, засек время угасания этой амплитуды и даже вывел рабочую формулу, чтобы можно было и впредь рассчитывать колебания веток после взлета с них птиц прямо на месте и безотлагательно.

Но в отличие от амплитуды качания ветки мысль И.П. на этом не угасла, а наоборот стала набирать силу, вопреки всем законам физики и природонатуральной энтропии. Выведя формулу, он задался следующим, более широкомасштабным вопросом: а не сопоставимо ли колебание веток от ветра или от прыжков белок и других мелких грызунов, равно как и прочих древолазающих и – прыгающих животных, с колебанием ветки от вспархивающей птицы? (В скобках заметим, что новый отряд – dendrolazans-dendropolzans – в биологический терминологический обиход предложил ввести именно И.П.) Так И. П. пришел к необходимости вывести закон колебания древесных веток вообще.

Но и на этом наш Ломоносов не остановился: он сравнил колебания древесных веток с колебаниями веток кустарников. А потом он задался вопросом: каково сопротивление – ведь колебание вызывается в сухом остатке именно сопротивлением веточного вещества веществу птичьих (или сопоставимых с птичьими, в случае с dendrolazans и -polzans) конечностей – каково сопротивление одного материала другому, от которого с известной силой толчка это последнее отрывается? И насколько сопротивление это зависит от (NB) намеренности, интенциональности толчка?

Таким образом, начав с тривиального взлета птицы и качнувшейся от этого ветки, И.П. уточнил слишком общо и не до конца сформулированный закон Ньютона о действии, которое равно противодействию. Как широко известно в кругах, близких И.П., именно так родилась блестящая поправка И.П. ко второму закону Ньютона: он свел воедино действие-противодействие, сопромат и целеполагание, иными словами, ввел в научный обиход переменную намеренности действия, без которой закон оставался неполным несколько сот лет – и никто этого даже не замечал! А ведь и в самом деле действие может быть намеренным, и тогда противодействие (читай: сопротивление материалов – отсюда, сопромат; кстати, сокращение, столь популярное сегодня, ушедшее в народ, первым употребил в курилке тогдашней Ленинки, между прочим, что бы там ни говорили, именно И.П.!), как подтверждает опыт, активней, чем в случае действия ненамеренного.

Некоторые восхищенные этой мыслью (простой, как и положено быть всему гениальному) отечественные ученые снеслись с Нобелевским комитетом по премиям в области физики, и там пообещали обязательно наградить И. П. Но – воистину: не верь никому! – время церемонии приближается, а приглашения все нет и нет. Хорошо, ждем… Год следующий. А от комитета – ни ответа, ни привета. И еще год проходит. И еще. Ни гугу. Только несколько лет спустя все выяснилось, и то через знакомых, по неофициальным каналам, обходными путями, почти случайно. Оказалось, даже в Нобелевском комитете, этом, казалось бы, храме всех девяти муз, правит бал та же банальная бюрократия, фактически самопровозгласившая себя одной из сестер – «музой» номер 10, если хотите. Эта дама, с ног до головы увитая красными и розовыми лентами, решила передать дело Ивана Петровича из комитета по физике в комитет по премиям мира (справедливо, впрочем, – надо отдать ей должное, – уловив не только физическую, но и этическую составляющую поправки Сидорова к закону Ньютона, как та официально была названа для протокола, обнародованного задним числом). Ну это и понятно: гениальный в одном – гениален во всем, и трудно порой решить, по какому комитету проводить блестящую, междисциплинарную по своей сути идею. Но при переносе из одного комитета в другой папка с делом, представьте, затерялась! А ведь Иван Петрович передал в Нобелевский комитет существовавшую лишь в одной-единственной копии формулу – запечатленную на картонном клочке от пачки «Беломора», который подвернулся ему под руку в кармане брюк в исторический момент наблюдения за колебанием ветки, описанный выше. И вот утрачен и клочок, и в порыве научного озарения спешно набросанная на нем гениальная формула – утрачены, увы, навсегда! Как рассеявшийся дым выкуренной, из все той же пачки «Беломора» папиросы!

Оправившись от удара, сегодня мы благодарим судьбу за то, что сохранилось от этого нового Ломоносова хоть то, что сохранилось.

Как было сказано выше, И.П. не только новый наш университет, он и мастер-изобретатель Кулибин. Кстати, любопытно, что И.П. был еще и левша (sapienti sat – разумеющий да уразумеет)! Он изобрел и сам смастерил целый ряд приспособлений и механизмов, действующих моделей и аппаратов, которые могли самостоятельно и лишь с незначительной топливно-энергетической подпиткой (которой можно смело пренебречь) двигаться, вращаться, летать и проделывать разные операции от счетно-исчислительных до забавного гримасничанья и подмигивания игрушечных человечков! Таким образом, можно смело утверждать, что Иван Петрович вплотную подошел к решению проблемы конструкции вечного двигателя, в возможность создания которого свято, подвижнически верил. Как смеялся он над горе-физиками, которые свое бессилие решить задачу оправдывают пораженческой псевдологикой известного чеховского персонажа: мол, этого не может быть никогда!

На страницах этой книги непредвзятый читатель найдет богатую, щедрую россыпь бисера – практических идей и задумок нашего Кулибина. И все это не просто пополнение общечеловеческой копилки знаний или, как сказал бы Вернадский, обогащение ноосферы. Реализация даже небольшой части его идей в народном хозяйстве может улучшить и облегчить жизнь огромного количества людей, преумножить богатство всей страны в целом и даже поднять ее ВВП.

Перед тем как предоставить слово самому нашему герою, пожалуй, следует отметить еще одно важное свойство предлагаемого читателю текста. Автор его – не только ученый и мыслитель, но и, не побоимся сказать, даровитый художник слова. Ссылаясь на известный спор физиков и лириков, можно с уверенностью сказать, что Иван Петрович – физик и лирик в одном лице в той же степени, в какой он в одном лице и Ломоносов и Кулибин (заметим в скобках: тут он, безусловно, напоминает нам первого не только как ученого, но и как литератора). Он физический лирик и лирический физик! Физико-лирик и лиро-физик. В этом смысле он новый наш Лукреций: о науке он пишет художественно, порой и в стихах (хоть и не рифмованных, но ведь и Лукреций не рифмовал)!

Итак, не смея более томить читателя, превращая здоровые предвкушения в патогенные танталовы муки, скажем только: то, что читатели (и, благодарение, в многочисленных копиях!) держат в своих руках, – это плоды трудов и дней Ивана Петровича Сидорова, изложенные его собственными словами и собственноручно. Пусть эта книга найдет своего благодарного читателя. Кто знает, может, и какой-нибудь служитель патентного агентства пролистает эти записки и оформит один-другой патент, пусть и посмертный. Увы, Нобелевская премия посмертно не дается, да вряд ли Иван Петрович и принял бы ее, после того как в Нобелевском комитете обошлись с одной из лучших его идей. Как бы там ни было, мы уверены, что все сидоровские идеи, мысли, наблюдения, соображения, догадки и интуитивные прозрения найдут свое достойное место в современной науке, а он сам – в пантеоне великих умов человечества.

P.S. Кстати, издание снабжено приложением – одной до сих пор бывшей неизвестною статьей ИПС, предметом которой является не что иное, как смысл жизни человеческой с точки зрения физики, и Эпилогом с последними текстами, вышедшими из-под пера ИПС. В настоящее время готовится также собрание сохранившихся СМСок и электронных писем, любезно извлеченными для нас близкими Ивана Петровича из памяти их телефонов и из почтовых онлайновый ящиков, доступ к которым нам не менее любезно предоставили спецслужбы, которых мы благодарим, но (по их просьбе) не называем.

P.P.S. Кстати, чтобы подготовить читателя к композиционной неординарности записок И. П., скажем: их то замысловатость, то игривость, то причудливость, а то и витиеватость, то легкое и свободное ручьисто-кристальное бурление, то суровое наводнение мысли, от которого не уйти, не скрыться, которое захватывает и которое влечет с собой (куда, неизвестно!) – записки эти основываются на ассоциативном сцеплении мыслей, переживаний, наблюдений, размышлений, рассуждений; махина эта, кажется, дыбится без единого замысла, без красной нити, без стержня, краеугольного камня, замкового (ср. пушкинское «Куда ж нам плыть?»). Но дойдешь до конца, остановишься, оглянешься, задумаешься, – и встанет все, как по велению свыше, на свои места и развернется гобелен вековечной вселенной, в которой живет человек, природа, в которой вращаются миры, в которой рождаются и умирают…

P.P.P.S. Указание чтецам, которые пожелают включить отрывки из публикуемого текста в свои сценические выступления: слово «атом» и его производные должны произноситься с ударением на «о», а не на «а», – физически. Кстати, и «симметрию» ударяйте на втором «и».

Предисловие автора

Стоя в дyше, весь в пене, я любил наблюдать за тем, как углубление в пространстве-времени засасывает в себя пенящуюся воду.
– Из воспоминаний Эйнштейна
(пер. мой, И.П.С.)

Книга эта – результат каждодневных размышлений об устройстве мироздания, о большом и малом и об их удивительных, но закономерных переплетениях, взаимообращениях, трансформациях, то порожистых и абруптивных, то гладких и плавных, об их перетеканиях друг в друга, то как бы выложенных на ровной, словно катком укатанной плоскости Эвклидовой геометрии в порядке возрастания или убывания, то взбегающих по невидимой спирали или опадающих в ямы и рытвины, выкопанные каким-нибудь Риманом или Лобачевским.

Эта книга о разности взгляда первичного и последующего: первый может принять делимое за неделимое, в то время как последующий может превратить микрокосм в макрокосм, хаос – в познанный порядок, несекомое (а именно так правильно переводили в восемнадцатом веке греческое entomon или латинское insectum, пока его не исказили в не имеющее смысла вследствие утраты прозрачности внутренней формы насекомое) во вполне себе секомое. При повторном взгляде простое имеет тенденцию превращаться в нечто составное, структурно сложное, а сложное, наоборот, возможно, в простое – если его сопоставить с еще более сложным или если его окинет дистанцированное от него око. Мироздание не только расслаивается, но и иерархизируется, и синонимы оборачиваются чуть ли не антонимами, а противоположности вдруг начинают сближаться и срастаться, как двоящиеся предметы и образы в глазке фотоаппарата, которые благодаря наведенному фокусу обретают четкие очертания и единолинейные контуры. Мир на глазах диверсифицируется и одновременно упорядочивается, классифицируется.

Более того, благодаря этому своему пристальному и пытливому взгляду чистая и бессребреническая созерцательность неожиданно даже для себя самое вдохновляет практику. Наблюдения любопытного облекаются в формулы, которые пропеллируют инженерную мысль. Созерцание подобно человеку, который способен поднять глаза к звездам, облакам, солнцу; инженерия подобна четвероногим, взор которых неизменно обращен к земле в поисках поживы. Но и это нужно!

Взгляд в окно облекается, как рыцарь в доспехи, в уравнения, которые, в свою очередь, укладывают числа, детей той самой мысли инженерной, – как младенцев в ложа – в уравнения. Младенцы растут и зреют – физико-математически мужают, формулизируются, становятся законопослушными гражданами республики Фюзис. Потом мысленный взор фокусируется, как зрачок, на практике; чистое созерцание встает обеими ногами на твердую землю. Так когда-то единороги были обращены в лошадей, которых одомашнили, оседлали; так когда-то Зевса-быка впрягли в плуг.

Как же сорганизовать бесконечную цепную реакцию событий, происходивших в долгой истории известной вселенной, Большой Ойкумены, которая объединила естество и естествознание, либо слепила события и происшествия как слепую случайность, где одно просто следует за другим, либо скрепила их как причинную закономерность, где одно следует из другого? Лучшие книги мира не навязывают естественному ходу истории жестких сюжетностей, а просто прослеживают его, как взор авгура, следящий птичий полет, послушен этому полету, как нить – игле; лучшие авторы нащупывают сюжеты свободной, незажатой рукой, как осязает новую для себя поверхность рука слепца, в своей мудрости открывающая на ней то гладкости и ровности, то мельчайшие сучки и задоринки по мере своего движения навстречу их феноменологическому (данному ей в ощущении) самоявлению.

Вот и в том, что развернется перед взором читателя на последующих страницах, сорганизовано с помощью слабой силы, аналогом которой в реальном мире нередко пренебрегают: видите ли, действует она на смешные расстояния, не больше каких-то 10^—15см!

Но, позвольте, ведь – действует!

Конечно, куда ей до электромагнитных или сильных взаимодействий рассказов, повестей, романов с их лихо закрученными как пружины сюжетными линиями и искусственно генерируемым мощным магнитом авторского воображения максимумом событий при минимуме действующих лиц! Зато цепь, выстраиваемая последовательностью сопряженных слабой силой малых сих – элементарных частиц, – это и громады солнц, и бескрайние галактики, и ухающие бездонности черных дыр.

Итак, предлагаемое повествование скорее сродни хроникам, очеркам, заметкам на полях, коробам опавших листьев. Объединены они глиссандирующей через натуру, как персты, пробегающие через весь диапазон струн арфы, спонтанностью, воздухоплавательной способностью языковой игры, переносящей и автора, и читателя в мгновение ока за три-девять земель, от образа к образу, от картины к картине, от сцены к сцене – из одного уголка мироздания в другой.

Иначе посмотреть: последующие страницы сцепляют события в формы глагольно-временной парадигмы: сперва расстилается прошедшее время, прошедшее недавнее и – фоном к нему – давнопрошедшее (тот самый утраченный близорукой русской грамматикой, но сохранившийся в других индоевропейских языках плюсквамперфект); далее на сцену выступает настоящее, в котором сосредоточено, как в острие иглы – сила иглы, в лезвии ножа – сила ножа, все человеческое ощущение времени; настоящее постоянное, описывающее незыблемые законы природы, а потом и настоящее сиюминутное (дающее о себе знать в русском языке лишь лексически и лишь иногда – иду, а не хожу); настоящее сиюминутное, кажущееся таким реальным и осязаемым, но тут же, как будто разрезаемое каким-то невидимым ножом, расслаивающееся на недавнее прошлое, с одной стороны, и будущее, с другой; а будущее… этот горизонт, который всегда видишь, но до которого никогда не дотянуться, которого никогда не достигнуть, будущее, которое осязается лишь после того, как оно обратится в настоящее или вспомнится впоследствии как прошедшее. Таков наш план.

Книга перфекта

в которой читатель узнает о прошлом – о зарождении жизни, о ее матери и об отцах; в этой книге со строго научных позиций и с привлечением новаторского терминологического аппарата также подвергается критике квазизакон о счастливых семьях и семьях несчастливых

Ἐν ἀρχῇ ἦν…
В зачине было…
– Евангелие от Иоанна
(пер. мой, И.П.С.)

Песнь о Матери

И если я.., то только ради мамы, дело в том…
– Тонино Гуэрра (пер. Р. Сефа)

Ах, как она обрадовалась, когда узнала, что результаты синтеза аминокислот очень даже многообещающие; как затрепетала, в сущности еще девчонка¹; как закипело все ее жидко-металлическое нутро; в жилах с новой силой забурлила кровь-магма; заволновались ветры во всклокоченных волосах ее облак; закипел, забурлил ее первобытный океан, когда в нем началось необычное брожение и затеялся первичный бульон.

Поначалу это было еще только робкое подрагивание, не ритм даже, а только едва-едва наметившееся биение, зарождающийся, сбивчивый пульс чего-то микроскопического, чего и не разглядеть-то было (будто зачесалось, а глянешь – ничего не видно, но ведь не просто так зачесалось, что-то же шевельнулось…).

Жизнь!

Конечно – это забилась жизнь!

Нельзя сказать, что было здесь одно только материнское бескорыстие, жажда служить и отдавать, не получая ничего взамен. Она отдала себя жизни, а жизнь взамен дала ей, простите, повышение статуса среди всего сонма планет и планетоидов и в Солсистеме и дальше, куда взгляд ни доставал (тогда еще без подзорных труб-хабблоидов).

Теперь она не чета какому-нибудь облысевшему, засохшему и скукожившемуся Марсу! Ведь ровесник ей – а старик-стариком! Тоже ведь в зоне Златовласки, а вот нá тебе, когда-то кипучий-могучий, когда-то со своей даже жидкой водой, а все растерял, все просадил: ни достойного тебе магнитного поля, ни атмосферы, вода и та вся заледенела. Все профуфукал, все просквандорил, все как есть: было – да как песок сквозь пальцы…

Вулкан Олимп – лучший символ всего Марса: торчит, высоченный, огроменный, выше любого другого вулкана или горы не то что на планете, а во всей Солсистеме – мертвый, обрюзгший, бесформенный, бесполезный. Кометы-дурочки шуткуют – загадку сочинили про громадину (не без скабрезности, зато в самую точку): большой, толстый, а не извергается!

Земля же – теперь мать. Мать, породившая высшую форму материи – жизнь. Теперь она не просто мятущийся без толку в пространстве-времени кусок застывшей базальтовой лавы, завернутый, как кирпич в пергаменную бумагу, в атмосферу, который может похвастаться максимум – лужами жидкой H₂O; теперь она единственный во всей Солсистеме оплот жизни, оазис! А может, и не в ней одной!

Когда жизнь завязалась на Земле, все еще не ясным оставалось, уникальна она или нет. Бухучет ведь никто не вел, каков и где приход. Материя, хоть и представляет собой безграничный океан креативных потенциальностей, сама по себе темна до тупости, лежит, почти что валяется, твори с ней что «хошь» и в любой ее части, ни перед кем отчета не держа. (Напрашивается сравнение с пьяной девкой под забором, но развивать его было бы все-таки грубовато и несколько прямолинейно, поэтому не будем… Хотя что-то в этом есть…)

Земля настаивала: жизнь на ней уникальна. И предлагала всем, кто не верит, оглянуться. Видно хоть где-нибудь хоть что-нибудь похожее на жизнь? Темень одна и холод замогильный. Ей возражали: дескать, вода есть не на ней одной, а стало быть, и жизнь не на ней одной возможна. Экзожизнь возможна! Тыкали пальцами в сторону юпитеровой Европы и Сатурнова Энцелада с их залежами льда. «Возможна еще не реальна, – кипятилась, молодуха еще, Земля. – Вы не путайте актуальность с виртуальностью! – и заключала пословично-лапидарно: – Лед – не вода!» Большинство в ближайших кругах вселенской общественности вынуждено было с ней согласиться, и вопрос был снят, по крайней мере, до поры до времени… Земля же еще долго не хотела угомониться и за глаза, недипломатично, обзывала Энцелад энцефалитом, а Европу – коровой недойной.

Итак, по крайней мере в Солсистеме первенство за Землей было принято как факт. Что до экзопланет, поди-тка разберись, что там на них есть, а чего отродясь не бывало!

Земля: (запальчиво) Булыжники! Куски!

Собственно, и сейчас (и с Хабблом, и с Кеплером, будто гипнотизирующими вселенную своим немигающим циклопическим одноглазьем с околоземных орбит) в их отношении не больше ясности. А так называемся «науч/интуиция» (оксюморон по сути, как «обоснованное предположение» или «educated guess»²: ты или гадаешь, или знаешь, tertium non datur, третьего не дано). Иначе: от лукавого и гаданье на кофейной гуще.

Поэтому, породив жизнь, перво-наперво, Земля потребовала, чтобы всякой бесплодной шушвали запрещено было с нею фамильярничать, окликать ее с каждой встречной-поперечной орбитки и траекторишки обидным прозвищем «Трешка». Она попыталась и имя поменять с прозаической «Земли» на романтическую с налетом эдакого fin-de-siècle’ского декаденства «Зою». Но в этом ей было отказано. Ну да ладно, по крайней мере про обидную кличку «Трешка» никто уже не вспоминает, а детишки ее никогда об этой «Трешке» и не слыхивали.

Вдобавок к обидной кличке астероиды, буквально измордовавшие все безатмосферные планеты, норовили бухнуться и ей на девственную грудь, уже, впрочем, покрытую прозрачным газом и белоснежным пухом облачности.

Но прошло то время, когда носившиеся по не сформировавшейся еще толком системе обломки планетарной массы шлепали ее куда ни попадя и пытались свалить с облюбованной ею орбиты в придорожные канавы пространства-времени, наваливаясь на нее всеми своими полями притяжения, тыкались в нее своими остроконечностями, дышали на нее своими горючими испарениями и обдавали ее брызгами искр и жаркими фонтанами растаявших от трения паров, пота, соков и прочих жидкостей. Насилу устояла. Одному налетчику пришлось хорошенько врезать, чтобы присмирел. Вон до сих пор обхаживает – на расстоянии и почтительно.³

Земля заставила Солнце пообещать, что впредь оно будет отвлекать на себя (ему-то что! ничем не пробьешь!) и растапливать особо разнузданные залетные кометы, гоняющие как бешеные по своим эллиптическим орбитам и вдоль системы и поперек, наперекосяк всем такими усилиями установившимся трафикам; некоторые то и дело даже за Пояс Койпера выпадали. Не ровен час врежется такая – не знаешь, где окажешься, и не факт, что вообще уцелеешь и на куски не развалишься!

Конечно, Земля прекрасно понимала: на одно Солнце полагаться нельзя. К тому же, что оно, увалень, несмотря на всю свою дебелую массу, могло сделать с астероидами, например? Это тебе не кометы. Комету подогреешь, подтопишь слегка, она лишь зашипит да дух и испустит. Не то астероиды! Те – камни, булыжники – битум: так могут огреть!

И Земля решила поработать над телом, поднарастить атмосферки, отелеситься, в чем ее новорожденные детки, молодцы, ей и пособили: кто газик выдохнет какой, кто, извините, пукнет. Смотришь, шубка потолще, жирок по бочкам, и благодаря этому всякая гадость, как только залетит, так тут же себе конец и обрящет: только пшик да кучка пепла. Благодаря этой сметливости-саморегуляции назвали ее детки красивым древним именем – Гея. (Считайте это местью за «Зою». )

В основном, от всего чужеродного и опасного Земле успешно удалось защититься. Хотя два дестроера пробились-таки и устроили содом-гоморру. От одного булыжника не удалось увернуться, и он рухнул в нынешний Мексиканский залив, чуть не угробив всю с таким трудом выпестованную жизнь. Другой, поменьше, влетел, да удалось в тайгу отвести, подставив сибирский бок и минимизировав урон: только что деревьев поназавалил да двух медведей, мать с детенышем, насмерть прибил.

В общем, на Солнце надейся, а сама не плошай!

Но вернемся к архэ – к началу жизни. Конечно, что и греха таить, не все порадовались за молодую мать, не все пожелали ей и первым ее сине-зеленым чадам здоровья, счастья и долгих лет жизни. Некоторые просто откровенно позавидовали. Венера, красавица писаная, воротя розовую рожу к Солнцу, лишь хмыкнула. Только сама с того самого времени заволоклась кислотными облаками и с горя-зависти угарными газами затоксикоманила.

…«Чем-то станет она для меня и для всей вселенной, эта крошка?» – думалось молодой матери, когда она умиленно смотрела на первую клеточку, зарезвившуюся в первобытном аминокислотном супе. «Резвись, резвись, дочурка. Расти большая-пребольшая…»

Не успела Земля промолвить это, как клетка вдруг набухла и раздвоилась. Земля вздрогнула: не гибнет ли на глазах у нее ее чадо, по швам не лопается ли?

Но через секунду-другую половинки-внучки тоже набухли и раздвоились. А потом распались на четвертинки…

И пошло-поехало.

Земля удивленно раскрыла глаза: вот так резвость! вот так прыткость! И сама, будто помолодев вдруг, набавила пару-тройку оборотов в сутки. Потом, правда, остепенилась, осознав, что теперь она уже не просто мать, а и бабка, и прабабка, и прапрабабка. Праматерь!

А «пра-» наслаивались – какой там не по дням! не по часам даже – по секундам! Как часы завели, не остановить: деления следовали за делениями, из одной крошки у Земли появилась уже горсть крошек, а дальше – больше. Наступило то самое неотвратимое и нескончаемое «время, вперед!»: время, данное в ощущении-созерцании; которое, едва только доходило оно до «переда» одного мгновения, как тут же отталкивалось от этого мгновения, как спринтер от стартовых колодок, и устремлялось к новому, а за ним – к следующему, и к следующему, и к следующему, перескакивая через мгновения, как тот же спринтер – через барьеры, весь устремленный вперед – лихорадка сердцебиения, ноги как крылья, мышцы на грани разрыва, натянутые жгуты жил на шее. Это-то и значило – «время, вперед»!

Земле, конечно, было знакомо понятие «время, вперед!» и раньше, еще у костра молодой, только раскочегаривавшейся Солсистемы. Тогда планета была совсем девчонка-резвушка, крутилась вокруг оси всего за шесть, плохо – семь часов. (Et in Arcadia ego…⁴) Она и другие будущие планеты вращались еще в спаянных кругах одного сплошного диска, и новости тогда распространялись куда быстрее, чем сейчас, когда они едва успевают перемигнуться, проносясь мимо по своим железобетонным орбитам. А некоторых она уж и из виду потеряла. Как верно скажет потом поэт, один из отпрысков этих вот мельтешащих и самоделящихся крошек («Подумать только!» – дивилась она, смотря на рой одноклеточных), а другой поэт повторит: иных уж нет, а те далече. Утерла слезу… Но, как предложит другой потомок («Композитор!» – гордо добавила мать): не будем печалиться, о други, – и, вторя еще одному поэту, призовет миллионы обняться и (а их уж и в самом деле миллионы, смотрите!) войти в храм радости. Но и ностальгия по собственной юности не отпускала – нет-нет да и подкатывал комок к горлу…

1. Sub specie aeternitatis (с т. зр. вечности), конечно.

2. Буквально что-то вроде «догадки, сделанной осведомленным», т. е. не просто так – тык пальцем в небо, а тык с претензией – пальцем эксперта.

3. Имеется в виду Луна, метаморфически представленная здесь как один из мужчин, добивавшихся Земли в ее юности, т.е. на раннем этапе ее формирования. (Изд.)

4. И я в Аркадии родился.