Закон сохранения. Книга 1 трилогии «Связь времен»

Войдя без билета в большой старый автобус, он прошел в самый хвост и сел на задний ряд к окошку. В будний день пассажиров было немного. Когда водитель, взойдя на подножку, пересчитывал всех по головам, Егор пригнулся, прячась за спинкой предыдущего сиденья. Автобус тронулся.

Больницу он нашел, расспросив прохожих о маршруте. Дежурная в приемном покое поворчала на него за то, что он не знает номера палаты, но потом нашла в книге нужную запись:

– Жди вот там, на стульчике, сейчас позовут.

Мама вышла в стареньком застиранном больничном халатике. Егор бросился к ней, и она обняла его, целуя и гладя ему макушку.

– Сыночек, родной мой, вы все-таки приехали. А я уже отпрашивалась сегодня, чтоб к вам ехать – вижу, вас нет. А где отец?

– Мам, я сам приехал.

– Как сам? Один? И он тебя отпустил?

Мама посмотрела на Егора испуганными глазами.

– Мам, ты не переживай, я уже взрослый. Видишь, я сам тебя нашел.

– Родной ты мой, взрослый. Не надо – люди ведь разные встречаются.

Они сели на потертые стулья, обитые коричневым дерматином.

– Да ладно, мам, все хорошо. Ты-то тут как?

– Да как, сынок. Смотрел меня профессор, говорит, надо срочно оперироваться. Тянуть нельзя – уже почти полный стеноз, то есть непроходимость желудка. А отчего – никто не знает. Подозревают опухоль, но точно увидят, только когда разрежут. Такая, видать, моя доля. Кому жизнь – радость, а у меня – долг. Я не ропщу. Просто как же ты-то будешь, если со мной вдруг что? Нельзя мне сейчас уходить!

Мама посмотрела на Егора, как смотрит, наверное, раненая птица на своего птенца, которого она не может больше защитить от клыков и когтей. Она не сдержалась и заплакала, прикрыв лицо руками. Егора поразило, какого они желтого, неживого цвета.

– Извини, сынок, это я так, – мама постаралась овладеть собой и улыбнулась, утирая слезы. – Ничего, бог даст, все будет хорошо. У тебя как дела? Что ты сегодня кушал?

– Я не голодный, мам, спасибо.

– Где ты взял деньги, чтобы доехать?

Обратный автобус шел уже в темноте. Егор сидел у окна, вглядываясь в бесконечную тьму и высматривая далекие одиночные огоньки. Весь мир был чужим, бесприютным и тоскливым. Егор сунул руку в кулек, который ему дала мама «на дорожку», и достал кусочек печенья. Оно пахло больницей.

Операция прошла успешно. Самого страшного, чего опасались – злокачественной опухоли – не было. Стеноз возник из-за наслоения рубцов от многолетней язвы. Сделав резекцию, профессор еще раз осмотрел операционное поле и кивнул:

– Шейте. Все нормально. Еще поживет.

Он был хирургом от бога и, хотя операция этим методом очень травматична, сделал все ювелирно, щадяще. Получилось красиво, аккуратно, и профессор покидал операционную удовлетворенным.

А вот медсестра Валя в это время, напротив, готова была себя убить. Новые капроновые чулки со швом – и дырка на второй день. Только вчера она почти час крутилась и пританцовывала перед зеркалом, защепив пальцами и приподняв подол юбки – любовалась модным оттенком, который придавали чулки ее стройным ногам. Тем более на Новый год она грохнула чуть ли не ползарплаты, но сделала себе подарок: купила гэдээровский кружевной пояс! Это вам не советское сатиновое убожество, лежавшее на прилавках. У спекулянтов взяла, восемь рублей сверху! Вообще, такие чулки, со швом, они же не на каждые ноги сядут. Вон Любка с ее кавалеристскими гачами как наденет – святых выноси! Еще и перекрутятся они у нее обязательно. А у французов, между прочим, как говорили Вале знающие люди, есть пословица: лучше две морщинки на лице, чем одна на чулке! Это Валя запомнила на всю жизнь! И она особенно глубоко, всей душой чувствовала себя женщиной, когда шикарные чулки как влитые красиво облегали ее ноги. И вот – на тебе. Зацепилась за старый стул, когда переодевалась к смене. Зачем она вообще их сегодня надела – Леша ведь не дежурит. Но под белым халатиком они смотрелись так отпадно, не удержалась. И теперь вот ходи в зашитых. Когда еще удастся купить новые! Один вопрос – деньги, на ее зарплату не разбежишься. А второй – где такие достанешь? Шла – случайно выбросили в конце месяца. Рижская сеточка!

– Ладно. Надо работать, – взяла себя в руки Валя. – Так. Кто там у нас сегодня после операции…

Отделения реанимации, именуемые тогда «противошоковыми кабинетами», где каждому больному обеспечивается индивидуальный присмотр, пока что существовали только в нескольких крупных медицинских центрах страны, а на периферии больных с операции сразу везли в общие палаты.

– Так, в шестой мужчина, пятьдесят два года, удаление желчного пузыря… В восьмой – женщина, сорок лет, резекция желудка…

Что-то дежурный врач говорил сделать по поводу этого дядьки из шестой, но Валя была так расстроена проклятой дыркой, что даже не расслышала. Ладно, пусть пока лежит. Не забыть потом переспросить. А сейчас надо поставить капельницу тетке. Валя еще раз посмотрела лист назначений, взяла зажим, достала из стерилизатора рыжие резиновые трубки и стала подсоединять к ним стеклянные детали капельницы. Наконец система была готова, и, принеся ее в палату, Валя четко, с первого раза ввела иглу в вену пациентки. Молодая медсестра всегда гордилась своим умением безошибочно попадать в сосуд. На самом деле это даже от опыта не всегда зависит – бывает, со стажем медсестра, а по нескольку раз перекалывает, и все то мимо, то насквозь. А бывает, пигалица приходит – и в такие ниточки попадает, что их и венами-то можно назвать только из вежливости.

Металлическое колесико на старой капельнице прокручивалось в резьбе и плоховато зажимало трубку. Вале пришлось помучиться, пока она установила нужную скорость введения. Но вот вроде ничего, держится. Валя потрогала пальцами кожу руки вокруг иглы – не поддувает ли? – и мельком взглянула на пациентку:

– Господи, трупяк трупяком. Вообще, после сорока, по-моему, лучше уже и не жить – кто на тебя посмотрит?! Ладно, надо будет не забыть зайти, проверить скорость капельницы.

Ее позвали из четвертой палаты – пожилой пациентке стало плохо с сердцем. Пришлось вколоть камфару. Дежурство пошло по накатанной. В голове опять крутилась эта чертова дырка. Если аккуратно зашить… нет, ничего не выйдет – место видное. Бесполезно. Если бы просто петля поползла или затяжка – она бы ювелирно сделала, но это же рижская сеточка! Она вообще не ползет! Ее порвать – еще умудриться надо! А тут, как назло, прямо с мясом вырвало. Вот такая дырища! Как ни стягивай, все равно позорище будет.

Свернутое колесико старенькой многоразовой капельницы слегка шевельнулось, и маленькие капельки, мерно падавшие в стеклянной трубочке, зачастили, постепенно сливаясь в тоненькую струйку.

Валя помнила точно, сколько какие чулки она проносила. Рекорд был – почти год! А тут – в первый же день.

– Обидно, просто обидно! – не могла успокоиться она.

– Что? – переспросил пациент.

– Нет-нет, ничего… – улыбнулась Валя. Она поняла, что бормочет свои мысли вслух. – Все в порядке. Извините…

И тут же нахмурилась: «Ой, совсем забыла – капельницу у тетки надо проверить!»

Мама умерла от острой левожелудочковой недостаточности, а можно сказать – оттого, что многоразовая капельница была старой и негодной, а еще можно сказать – оттого, что медсестра Валя порвала чулок.

Похороны пришлись на дождливый день, но в последний момент выглянуло солнышко. В такие моменты люди склонны видеть в погоде какое-то сопереживание. Хороним в дождь – значит, природа плачет вместе с нами. Хороним в погожий день – значит, светлого человека провожаем. Есть в этом что-то лживо-надуманное как в индийском кино, где стоит героям поссориться – тут же обрушивается ливень, а едва они помирятся – сияет солнышко.

Егор ехал в кузове грузовика, везущего гроб, вместе с плачущей родней. Он не плакал. Не было ни слез, ни мыслей, только одна фраза по кругу повторялась в голове: «Вот и все. Мамы больше нет».

На кладбище он наклонился к гробу в последний раз поцеловать маму, и его ладони легли на ее скрещенные под саваном руки. Это неожиданное соприкосновение вдруг вывело Егора из полусонного ступора. Трудно объяснить, но у него возникло ощущение, что в эту минуту они с мамой заключили молчаливый, только им ведомый договор. Он почувствовал, что мама здесь, с ним. И она останется с ним, но только об этом никто не должен знать.

Когда гроб опустили в узкую темную щель могилы, отец, трезвый и хмурый, бросил туда горсть земли и, отходя в сторону, увлек за собой Егора:

– Все, сынок, нет больше нашей мамочки.

Егор теперь знал, что это не так. Он вывернулся из-под руки отца и исподлобья посмотрел ему в глаза. Тот, пряча взгляд, полез в карман за носовым платком.

На поминках люди садились за длинные, сдвинутые из нескольких столы, пили водку из разнокалиберных, собранных по соседям стопок (первую – скорбно, а третью – уже смачно) и с аппетитом ели. Отец не удержался, перебрал, его стало развозить, и хмурая скорбь превратилась в пьяные сопли. Шум за столами нарастал, и скоро только черные платки да отсутствие гармошки отличали это застолье от любого другого.

Егор незаметно ускользнул в сад, в самый дальний угол. Он присел на корточки, спрятавшись от чужих взглядов, и только здесь из его глаз неудержимо брызнули слезы.

То одно, то другое воспоминание вспыхивало в его памяти, обдавая волной тепла и тоски.

Вот он в январе, загулявшись до глубокой темноты, вбегает с мороза в ярко освещенную кухню, а там мама делает вареники. Она шумовкой вынимает их из кипящей воды, и они исходят ароматным паром – маленькие, аккуратные.

– Мама, а почему ты делаешь их такими маленькими?

– Это только у ленивых хозяек они здоровенные, как лопухи. А маленькие вареники лучше провариваются, не разваливаются и поэтому вкуснее.

А вот они в июле выбрались искупаться на речку. Он бежит из воды, цокотя зубами – перекупался, и мама подхватывает его, закутывает в пушистое китайское полотенце с этикеткой «Дружба», обнимает. Рядом на траве на чистой скатерочке уже разложены крупные красные помидоры и в обмотанной тряпицей кастрюльке – горячий молодой картофель в сливочном масле с укропом.

Неужели мы действительно проживаем короткую земную жизнь, чтобы потом обрести другую – вечную? Не будет ли та вечная жизнь бесконечной тоской по этой скоротечной, жестокой, бесценной земной жизни?

Мой чудный лес, мой лекарь и судья,

Познав азарт и пыль дороги дальней,

Вернулся я в твою исповедальню

Поговорить о сути бытия.

Как мало нам отпущено на жизнь

Желанных встреч, находок безобманных,

И лишь надежд, несбыточных и странных,

Так много нам отпущено на жизнь.

И полосу сменяет полоса,

И дни уходят, и видней потери.

И все труднее верить в чудеса.

И все сильнее хочется в них верить.

ГЛАВА 4. СТИХИ

Глеб Родионович Пшеничный родился еще в девятнадцатом веке. В том самом, до которого всего четыре года не дожила Екатерина Великая и который начался с присоединения Грузии к России царем Павлом Первым, прожившим в этом веке чуть больше двух месяцев.

А закончился век строительством Транссибирской железной дороги, пересекшей вдоль всю огромную империю, третью по величине за историю человечества – после Британской и Монгольской.

– Я, конечно, того столетия почти не застал, – рассказывал Глеб Родионович, – семь лет всего захватил. Хотя кое-что помню. А вообще-то, в целом тот век получился такой, знаешь, романтичный и самонадеянный. Мне кажется, его дух лучше всего передали удивительные фантазии Жюля Верна и Герберта Уэллса. В девятнадцатом веке человечество уже почувствовало мощь современной техники, но еще не знало порожденных ею катастроф. Не было пока ни крушения «Титаника», ни пожара на дирижабле «Гинденбург»…

Будь это лет на двадцать позже, Глеб Родионович, несомненно, добавил бы: «ни Чернобыльской трагедии». Но к моменту этого разговора роковую АЭС еще даже не начали строить.

А разговор продолжался уже довольно долго. Спешить обоим собеседникам было некуда. Егор слушал, стараясь удержаться от вопросов, чтобы не перебивать рассказчика. Этого человека, жившего по соседству, он уважал до обожания и привязался нему, как может привязаться только ребенок, недоласканный в собственной семье.

Говорил Глеб Родионович правильным книжным языком, не заумно, но без всяких скидок на возраст собеседника. При этом слух Егора улавливал особенности речи, которые казались странными и забавляли. Например, вместо «дверь» у Глеба Родионовича получалось «дьверь», вместо «булочная» – «булошная». Вокруг никто так не говорил.

– В науке к концу того века, – продолжал он, – сложилось мнение, что все главные законы открыты, картина мира ясна и осталось лишь уточнить некоторые детали. Ни ядерная физика, ни теория относительности еще не смущали умы своим противоречием бытовому опыту. На карте мира практически не осталось белых пятен, но она не пестрела красками: все пространства были поделены между несколькими империями. Вот возьми-ка атлас, вон тот, темно-серый.

Егор снял с полки увесистый фолиант, кожаный корешок которого украшали тисненые золотые узоры и надпись: «Географическiй Aтласъ».

– Вот, смотри, – сказал Глеб Родионович, раскрывая книгу.

Внутри Егор увидел пустые желтоватые страницы – пустые, без всякого текста. Но когда хозяин стал их аккуратно разворачивать, оказалось, что это сложенные карты.

– Видишь, даже в Европе: Российская империя раскинулась на пол-Скандинавии, до самой Швеции с Норвегией.

Глеб Родионович придерживал сгиб карты длинными прямыми пальцами. Руки его, несмотря на натруженность, сохраняли особый аристократизм формы.

– Южнее мы граничили напрямую с Германской империей и Австро-Венгрией, а совсем на юге – с огромной Турецкой империей, которая покрывала Южную Европу, Ближний Восток и Северную Африку. Если идти дальше в Африку и Азию – там сплошь колонии европейских метрополий. Европа тогда безраздельно господствовала в мире. Никто и подумать не мог, что она постепенно станет отходить на второй план.

От сипловатого завораживающего голоса собеседника по коже у Егора бежали приятные мурашки, и хотелось слушать и слушать. Глеб Родионович помолчал, потом добавил:

– И не было еще даже понятия такого: мировая война.

Мальчишка с любопытством разглядывал затейливо разрисованные карты и, конечно, не предполагал, что через много лет именно картография станет его главной профессией. Только не сухопутная, а морская.

– В девятнадцатом столетии, – продолжил рассказчик, – ушли наконец в прошлое средневековые варварство и мракобесие. В первой половине века были упразднены португальская и испанская инквизиции, а во второй половине – практически одновременно – отменены рабство в США и крепостничество в России. При этом человечество в основном оставалось неграмотным и проживало в сельской местности. Города были немногочисленными. Жизнь большинства людей с рождения и до смерти определялась вековым укладом и традициями. Это было последнее столетие, когда внуки жили так же, как деды.

Для Егора, родившегося в год запуска первого спутника, общаться с человеком, который застал еще царя, было завораживающе интересно.

– А как это вообще – жить не при социализме? Ведь гнет же был, эксплуатация! А где вы все покупали? У буржуев? Государственных магазинов ведь не было? А сколько что стоило? – мальчишка все-таки не удержался и завалил Глеба Родионовича вопросами.

Тот по-доброму посмотрел на своего слушателя и пустился в воспоминания:

– Я, когда учился в гимназии (слово-то какое допотопное: «гимназия»! – отметил Егор), то подрабатывал пением в церковном хоре. Получал за это пятак.

– Всего пять копеек?

– Да. Но это были не такие уж и маленькие деньги. Копейка была не та, что ныне. За рубль можно было купить воз рыбы.

– Воз?

– Да, при продаже рыбы была и такая «расфасовка» – возами. На Дону шум косяков был слышен за километры, а в пору нереста вдоль реки выставлялись казачьи разъезды – следили, чтоб никто рыбу не пугал. Белуг вылавливали – по тонне и больше. Икры с каждой – по пяти-шести пудов! Бывало, во время ледохода прибьет льдиной к берегу косяк стерляди, так руками можно пару мешков нахватать! А еще была такая рыба – чехонь, что-то в последнее время и не видать ее. Кривая, как турецкая сабля. Ловили ее по осени, когда она жир нагуляет, сушили и потом всю зиму печку ею топили – дешевле дров выходило.

– Печку – рыбой? Классно! А что вы покупали на тот пятак, который в церкви зарабатывали?

– Погоди. Чтоб его получить, надо было сперва у батюшки исповедаться. А он был мужчиной крупным, по сравнению с нами – и вовсе великан. Усядется, бывало, огромный такой, ряса – черная, бородища – тоже черная, с проседью, глаза – смоляные, щеки – как яблоки, крест на груди массивный, серебром посверкивает – а мы боимся подходить. Вот он нас по очереди подзывает, сверлит тяжелым взглядом и таким зычным басом вопрошает: «А не грешен ли ты, сын мой, в деяниях и помыслах своих?» И ты стоишь – ни жив ни мертв от страха – и только киваешь, моргаешь да повторяешь торопливо: «Грешен, батюшка… Грешен, батюшка…» А он, как я уже позже понял, для смеху: «А не грешен ли ты, сын мой, в воровстве, разбое, убийстве, прелюбодеянии?» И ты: «Грешен, батюшка…»

Глеб Родионович не выдержал и засмеялся своим воспоминаниям, покачивая головой, будто до сих пор все еще удивлялся проказливости того батюшки.

– Да… И вот только тогда он сжаливался: «Ну, ступай себе с Богом! Вот, держи свой пятак». А к нам прямо во двор гимназии к большой перемене приходил полный, румяный, рыжеватый мужик в фартуке. Он ставил деревянный стол, на него – сверкающий самовар и фарфоровые чашки с блюдцами. Чашка чаю – полкопейки. И булочка – она почему-то называлась «жулик» – тоже полкопейки. А сахар – колотый, камушками, бери к чаю – сколько хочешь. Вот куда все наши денежки и уходили, – Глеб Родионович помолчал и добавил уже более серьезно: – Методика обучения в гимназии была другой, не та, что в нынешних школах. Вам сейчас стараются как можно больше всего объяснить, разжевать, чтобы даже самые отстающие поняли. А нас заставляли как можно больше просто выучить наизусть. На первый взгляд, вроде глупость. Зубришь, как попка, ничего не понимая. Но память-то в детстве хорошая. Залипает все на раз! И потом, когда уже начинаешь вникать, кумекать, что к чему, у тебя к этому времени в памяти целый багаж! Хочешь – цитируй, хочешь – осмысливай. Но это все – оно уже с тобой, в тебе! И древнегреческие поэмы, и сочинения римских историков. А главное – языки. Вот ты сейчас какой учишь? Немецкий?

– Да, – кивнул Егор.

– Всего один. И что ты можешь на нем сказать? Дорогу путнику объяснишь? С дамой познакомишься?

Егор только вздохнул в ответ.

– Вот. А мы учили сразу три. И учили так, чтобы можно было общаться.

Глеб Родионович, видимо, и сам в молодости имел волосы как у того батюшки – цветом в вороново крыло. Вьющиеся, несмотря на короткую стрижку, они и поныне сохранили завидную густоту. Седина не выбелила их до конца, а придала оттенок патинированной стали, и лишь на ярком солнце они вспыхивали чистым серебром.

Долгие годы Глеб Родионович работал геологом и объехал все просторы нашей страны, пока она меняла свои очертания, названия и правительства. Жена делила с ним непростую походную жизнь. Рожденные и выросшие в экспедициях дети тоже стали геологами и так же колесили по стране, изредка пересекаясь маршрутами с родителями. Уехал в поле Глеб Родионович молодым инженером Геологической части Кабинета Его Императорского Величества, а вернулся советским пенсионером в год Съезда строителей коммунизма и полета в космос Юрия Гагарина. Год-перевертыш – 1961.

Полезные ископаемые у нас интересовали любую власть, так что без куска хлеба Глеб Родионович не оставался никогда, а в полевых условиях многого и не требовалось. Искал он и руду, и самоцветы, и уран, и нефть, и золото. Одно время даже подался было в старатели на золотые прииски – до сих пор колени болели после студеных речушек Колымского края. Но, как Глеб Родионович доверительно сообщал Егору, ведомы ему места, где можно и сегодня неплохо намыть золотишка, причем не только в далекой Сибири, но и поближе, тут, на Кавказе.

– Будь побольше здоровья – непременно поехал бы, – говаривал геолог.

Был он большим любителем чая, видимо, еще с тех, гимназических времен.

– Лизонька, а завари-ка нам с молодым человеком чайку с мятой и чабрецом, – обращался к супруге Глеб Родионович, и они с Егором могли не по одному часу беседовать обо всем на свете, воздавая должное ароматному напитку и плюшкам с маком.

По праздникам к десерту обязательно добавлялись пьяные вишни, моченый терн и пирог с начинкой из тыквы с вкраплениями того же терна. Почему-то эти старинные блюда совсем не встречались Егору в его дальнейшей жизни.

Сахар к чаю употреблялся только вприкуску – твердые камушки, которые специальными щипцами кололи на маленькие кусочки, медленно тающие во рту. В магазинах такой сахар был редкостью, но Глебу Родионовичу присылали друзья из Москвы. Давней привычке, приобретенной в гимназическом дворе, он не изменял никогда – вкусы и запахи, полюбившиеся в детстве, на всю жизнь остаются самыми желанными.

Французские парфюмеры не так давно попытались найти универсальный запах, который нравился бы всем, чтобы на этой основе сделать идеальные духи. Ученые провели масштабные исследования обонятельных предпочтений людей самых разных групп и выяснили, что такого идеального запаха не существует. Те, кто провел детство на природе, выбрали ароматы с нотками трав, листвы, цветов, но те, кто вырос на асфальте, предпочли синтетические запахи, а природные оставили их равнодушными – им не с чем было ассоциировать эти ароматы.

Иногда Глеб Родионович играл на виолончели. Егора удивляло, какие сильные, низкие и надрывные звуки исторгает этот инструмент из своего деревянного лакированного чрева. Лет через десять, пробуя себя в амплуа композитора, он узнает, что так же, как в рок-группе основу звучания задает пара: ударные и бас-гитара (и сто́ит им разойтись между собой – сразу рухнет вся композиция), так и в классическом оркестре именно виолончели вкупе с контрабасами ткут основную материю звука. А всякие прочие там скрипки и флейты лишь вышивают узоры на этой ткани.

Однако пока что Егор был совсем неискушен в музыке и с интересом вслушивался в печально-тревожные мелодии, скользя взглядом по корешкам книг обширной библиотеки Глеба Родионовича.

К чтению мальчишка пристрастился в третьем классе. До этого как-то не шло. Мама даже переживала, что сына не тянет к книгам. А потом вдруг как прорвало. Особенно фантастика, про экспедиции в древние пески Марса и непроходимые влажные джунгли Венеры. Он быстро перечитал все, что было интересного в школьной библиотеке, и попробовал записаться в районную. Но там отказали:

– Мал еще, приходи классе в шестом.

Поджав губы, Егор вышел в коридор и тут не удержался, расплакался.

– Что случилось? – из своего кабинета выглянула директор библиотеки.

– Не записывают… – с трудом, сквозь всхлипы, выдавил Егор.

Директор улыбнулась:

– Не раз видела, как плачут дети, которых родители заставляют записываться в библиотеку, но впервые вижу, чтобы плакали оттого, что не записали. Девчонки, господи, да сделайте вы исключение!

У Глеба Родионовича была богатая коллекция книг. Где уж он ее хранил, пока странствовал – бог весть, но тут встречались удивительные издания. Некоторые даже рукописные. Или вот, например, первая «Большая советская энциклопедия». Она выпускалась с 1926 года специально созданным акционерным обществом, которое потом преобразовали в государственное издательство. Поначалу разогнались – решили переплюнуть царскую энциклопедию Брокгауза и Ефрона, а заодно и знаменитую «Британнику». На одну только букву «А» ушло четыре тома. Процесс растянулся на многие годы, а страна стремительно менялась. Большинство авторов были объявлены оппортунистами и посажены, а то и расстреляны. В итоге энциклопедию скомкали, ужали до шестидесяти пяти томов и, едва закончив ее выпуск в 1947 году, сразу взялись за второе издание.

В первой энциклопедии оказалась куча неувязок: в начальных томах встречались ссылки на статьи, которых не было в последующих. Зато в поздних томах Егор нашел вкладыши, которые следовало вклеить в ранее вышедшие тома – на место статей, рекомендованных к удалению. Даже давались инструкции, как аккуратно подрезать «неправильные» листы. Глеб Родионович этим инструкциям почему-то не последовал и оставил книги нетронутыми.

В пятнадцатом томе, выпущенном в 1929 году, Егор прочел, что «пресловутые гороховые законы монаха Менделя» были наголову опровергнуты трудами советских ученых Мичурина и Тимирязева. А из сорок седьмого тома, изданного в 1940-м, узнал, что – да, было некогда такое государство – Польша, но погрязло в великопанском шовинизме, затеяло агрессию и, будучи прогнившим насквозь, молниеносно пало под совместными ударами доблестного советского и германского оружия.

– Глеб Родионович! Вот вы родились еще в том веке, а живете уже в этом. А в каком веке вообще вы хотели бы жить?

– Ты, знаешь, Егор, в Китае пожелание «чтоб ты жил в эпоху перемен» считается проклятием. Но я полагаю: мне повезло. Моя жизнь пришлась на интересные времена, и вряд ли бы я захотел поменять их на какие-то другие. Любопытно было бы, конечно, посмотреть: что там будет дальше, – но это, наверное, просто желание пожить подольше, присущее нам всем. Старикам – особенно.

– А мне вот хотелось бы жить в далеком будущем! Когда будут звездолеты, роботы всякие, путешествия на разные планеты.

Глеб Родионович улыбнулся:

– Каждый век по-своему интересен. И каждый не похож на другие. Вот про девятнадцатый мы с тобой уже не раз говорили, а возьми восемнадцатый. Он совсем иной! В девятнадцатом веке народ туда-сюда по Российской империи уже вовсю сновал. Какие-никакие, а дороги все-таки появились: верстовые столбы, почтовые станции, где можно было сменить лошадей. Поезда по рельсам пошли, а это уже совсем другая жизнь. В восемнадцатом столетии всего этого и в помине не было!

Мы сегодня говорим: планета сжалась. И это правда. Гагарин облетел «шарик» за сто восемь минут! Мы можем позвонить в любой город мира, посмотреть по телевизору репортаж с края света. Можно позавтракать в Хабаровске и обедать уже в Москве! Но ведь работает и обратный отсчет: два века назад планета была неизмеримо больше нынешней! Чем труднее пути сообщения, тем длиннее ощущаются расстояния! Даже Римская империя с ее средиземноморской навигацией, мощеными дорогами и благодатным климатом в этом смысле в подметки не годилась России восемнадцатого века с ее снегами, бездорожьем и распутицей.

Самая свежая новость из Петербурга достигала Москвы будучи уже недельной давности. Что говорить о других городах! Назначенные чиновники добирались до места службы месяцами, а то и годами! Совсем другой масштаб времени! В период дворцовой чехарды после смерти Петра даже не самые дальние губернии неделями управлялись указами уже смещенных или мертвых царей! Когда в девятнадцатом веке капитан Невельской впервые привез на Камчатку грузы морским путем вокруг Южной Америки и через весь Тихий океан с заходом на Гавайские острова, это была неслыханная скорость: всего восемь месяцев! Раньше-то через Сибирь два года везли!

А если забраться еще глубже, в семнадцатый век, в шестнадцатый?

– Ну, тогда вообще, наверное, народ всю свою жизнь по домам сидел!

– Если бы все по домам сидели, откуда бы империя взялась? Нет. Предки наши, несмотря ни на что, были духом неугомонны! Мы как-то привыкли считать, что Россия до Петра была дикой и изолированной от мира. И вроде бы только он, когда прорубил «окно в Европу», одним махом сделал нас империей.

– Ну да! Вы же сами давали мне книгу про Петра!

– Но скажи: а почему Иван Грозный не прорубил окно в Европу?

– Не знаю… Наверное, не был таким передовым.

– Не в том дело. Рубить просто нечего было: Прибалтика в те времена и так была наша, мы потеряли эти земли позже.

– Да?

– Да. И вообще, я советую, покопайся в истории родного отечества, не ограничивай себя школьным курсом. Это ведь очень интересно – проследить: как так получилось, что мы стали самой крупной в мире державой? Как можно было создать такую империю и управлять ею, когда не было ни телефонов, ни поездов, ни самолетов? Вот ты только представь… – Глеб Родионович слегка прищурился, будто глядя в необозримую даль. – Сибирь. Нехоженая, неизвестная, страшная… Буреломы, заросли, обрывы, утесы, а за ними, там, где-то, великие реки, а за ними – горные хребты… И опять, и опять… Тысячи верст, тысячи дней пути, тысячи и тысячи неведомых врагов… И так до тех диковинных краев, где, по слухам, живут люди с песьими головами и где земля обрывается пропастью прямо в геенну огненную. И никаких дорог. Идти можно только звериными тропами. Ты видел когда-нибудь звериную тропу?

– Видел, – серьезно ответил Егор, припомнив кордон и ходы, ведущие из леса к кринице, продранные кабанами в густом подлеске. В эти ходы, испещренные понизу раздвоенными отпечатками, можно было заглядывать, как в трубы.

– Ну да, ты же у нас человек лесной! – рассмеялся Глеб Родионович. – Только наши леса сибирским не чета! Но прошли ведь люди весь этот простор! До самого океана! Об этом как-то мало написано, или мне не повезло найти. А должны быть великолепные книги и захватывающие фильмы! Колумба знает весь мир! А наших первопроходцев не помнят даже те, кто живет на разведанных ими землях, в основанных ими городах! Колумб плыл от Канар до Америки по теплому океану всего-то чуть больше месяца! А сколько до той же Америки шли наши первооткрыватели? Вообще, как все это случилось? Как из маленьких княжеств, неспособных противостоять дикой, но организованной Орде, за столетия выросла огромная страна? Как духовный посыл Сергия Радонежского и Андрея Рублева реализовался сперва в победе князя Дмитрия над абсолютно непобедимыми монголами, а потом – в движении Ивана Грозного на Казань и дальше – в походе Ермака в Сибирь. И потом вплоть до плавания Семена Дежнева через Берингов пролив – кстати, на восемьдесят лет раньше самого Беринга, в честь которого этот пролив назван. Очень интересна фигура отца Петра Первого – царя Алексея Михайловича. Прозвище его знаешь?

– Нет.

– Тишайший. Именно при нем мы достигли наибольших успехов в присоединении Сибири, он даже в Китай первое посольство направил для налаживания отношений. И присоединение Украины также началось при нем. Именно тогда решился вековой вопрос: какая из двух славянских империй имеет будущее – Великая Польша или Великая Россия? Даже первый русский боевой корабль был тоже построен по его указу. Назывался «Орел». Правда, его через год после спуска на воду Стенька Разин угробил.