Кавказ под управлением князя М. С. Воронцова (1844–1854 гг.)

2.2. Даргинская экспедиция

Назначение наместником графа М. С. Воронцова совсем не означало, что император потерял решимость лично руководить из столицы ходом событий в Кавказском крае. Николай I по-прежнему считал, что война против горцев слишком затянулась. Император, хотя и был разочарован результатами 1844 г., «не видел причины менять свое мнение относительно того, что должно быть сделано с теми средствами, которые он отдал в распоряжение своих генералов на Кавказе»^[170].

Он решительно был настроен покончить с этой проблемой в самые короткие сроки, а потому в приказе, адресованном графу М. С. Воронцову, потребовал: «Разбить буде можно, скопища Шамиля. Проникнуть в центр его владычества. В нем утвердиться»^[171].

По мнению А. М. Дондукова-Корсакова, в Петербурге ошибались, и «Государь, при всей своей прозорливости и высоких дарованиях, имел тоже слабость думать, что раз окинув своим орлиным взором страну или какое-либо дело, он проникал во все подробности оного и лучшим был судьей при решении обсуждаемых вопросов: при характере Николая Павловича трудна была борьба с его убеждениями»^[172].

Надежды разрешить кавказский вопрос одним ударом не оставляли Николая I с самого начала его вступления на престол^[173].

И хотя армия уже прежде не раз рассеивала горские «скопища», брала штурмом, казалось бы, неприступные твердыни, желанного умиротворения в крае не наступало. Как свидетельствовал очевидец, «центры восстания менялись, войска наши, исполнив с огромными потерями предписанные программы, возвращались обратно с большим уроном, преследуемые неприятелем. Бежавшие, при наступлении наших войск, жители вновь возвращались на прежние места под власть того же Шамиля, которую он умел поддерживать возбуждением религиозного фанатизма и строгими наказаниями, а наши кратковременные движения вовнутрь страны никак не могли поколебать впечатления подобного действия имама»^[174].

Между тем мюриды все более усиливали свою мощь, и каждая победа над ними давалась труднее предыдущей. Приходилось вести планомерную осаду их позиций в соответствии со всеми требованиями военной науки^[175]. Тем не менее отказаться от заманчивой идеи – быстро и решительно преломить ситуацию в свою пользу – официальный Петербург не хотел.

К решительным действиям подталкивали чувствительные и дорогостоящие неудачи 1840-го, 1841-го и 1842-го годов, которые «разразились катастрофой 1843 года в Дагестане»^[176]. Все эти события, как и «нелепая военная прогулка 1844 года <…> в глазах туземцев <…> являлись победами Шамиля»^[177], что достаточно болезненно переживалось в кавказских войсках, ожидавших исправления сложившихся последствий^[178].

Отвечая в какой-то мере таким ожиданиям, в 1845 г. император решил предпринять сильную экспедицию, которая бы устрашила и потрясла горы.

План экспедиции в сердце родины горцев – Дарго, бывшем резиденцией имама Шамиля, был составлен в Петербурге в начале 1844 г. и в готовом виде вручен М. С. Воронцову для исполнения.

С этой точки зрения начало деятельности нового корпусного командира и наместника ничем не отличалось от того, как начинали свою деятельность на Кавказе ближайшие его предместники – генералы Е. А. Головин и А. И. Нейдгардт. По мнению М. М. Блиева, «как и раньше, сценарий действий против Шамиля был предложен самим императором»^[179]. М. С. Воронцову оставили право только уточнить детали и сроки начала похода в горы.

Императорский план предусматривал «…произвести наступательные движения в горы, для чего войска, собранные у Воздвиженской крепости, т. е. Чеченский отряд, двинуть к Маиортупу и в соединении у этого аула с войсками, имеющими прибыть с Кумыкской плоскости через Куринское укрепление, оба отряда сии направить в Дарго (столицу Шамиля), которое разорив, следовать в Андию; войскам же Дагестанского отряда в то же время произвести наступательное движение от Чиркея, через Салатау и Гумбет в Андию же. Сосредоточенные таким образом в Андии Чеченский, Кумыкский и Дагестанский отряды должны оставаться там такое время, какое нужно будет по соображению обстоятельств на месте, причем для вящего обеспечения Андии построить временное укрепление для 6-ти батальонного гарнизона»^[180].

Чуть позже, после совещания в Петербурге по планируемым военным действиям на Кавказе в 1845 г., куда для этого вызывался начальник штаба Кавказских войск генерал-лейтенант В. О. Гурко, сделано было изменение, согласно которому «войска Чеченского отряда, расположенные у Воздвиженского, у Кумыкского укрепления Амир-Аджи-Юрта, сосредоточить в Маиортупе; оттуда двинуть их во Внезапную и Салатау, где на Бортунайских высотах соединяясь с Дагестанским отрядом, через Гумбет, занять Андию. В Андии устроить укрепление для 6-ти батальонов пехоты и, снабдив гарнизон провиантом на всю зиму, Чеченскому отряду следовать в Ичкерию, взять и разорить Дарго – жилище Шамиля, и выйти через укрепление Герзель-аул на линию; остальное затем время года употребить войска Чеченского отряда для окончательных построек по Воздвиженскому укреплению»^[181].

Наместник (при незнании настоящего положения дел) хотел бы отложить экспедицию до его личного и подробного ознакомления и проникновения в существо предписанной ему задачи, но желание императора Николая I унять Шамиля и присутствие большого количества войск на Кавказе в 1845 году решили вопрос в пользу начала немедленных действий.

В Петербурге никак не хотели понять того, что время многочисленных экспедиций прошло, и опыт прошлого доказал их несостоятельность и пагубность. Подобные экспедиции делались и прежде, но не приносили никакой существенной выгоды, а «отступление (сопряженное обыкновенно со значительными потерями нашими) возвышало дух горцев и значение самого Шамиля»^[182].

Большинство кавказских военных начальников было против плана экспедиции вообще, или в том виде, в котором он был предписан. Опытные кавказские вояки (среди них были наиболее авторитетные генералы – Р. К. Фрейтаг и М. З. Аргутинский-Долгоруков, И. М. Лабынцев) предрекали экспедиции полную неудачу^[183].

Н. И. Дельвиг считал, что «экспедиции такого рода имели даже вредное влияние на край, возвышая нравственный дух горцев, видевших, что большие массы войск, испытанной храбрости, хорошо вооруженных, отлично снабженных всем необходимым, одерживавшие так часто славные победы в Европе, почти ничего не могут сделать против их беспорядочных скопищ»^[184].

Князь М. З. Аргутинский-Долгоруков, командир Самурского отряда, еще в августе 1844 г. подавал записку вышестоящему начальству, в которой высказывал свои опасения относительно хода и результатов планируемой экспедиции. Он писал: «Войска, двинувшись вперед, будут иметь более или менее жаркие дела с неприятелем, что, однако ж, не помешает им <…> идти вперед. Неприятель, по мере движения нашего вперед, будет отступать в глубь страны, <…> терпя урон в бою, но, не расстраиваясь совершенно. Дальность отступления неприятеля будет зависеть от дальности движения наших войск, и неприятель, без сомнения, пользуясь местностью и большею движимостью, всегда имеет возможность предохранить себя от наших решительных ударов <…> Движение наше в глубь страны будет зависеть от запасов продовольствия, которые будем иметь с собою, но во всяком случае должно будет прекращено <…> в виду более или менее сильного неприятеля, который при возвращении нашем, не упустит случая преследовать войска наши, чему также будет много способствовать большая его движимость. <…> Таким образом, край, в который мы сделаем вторжение, будет опять оставлен нами. Кроме некоторого разорения, которому подвергнутся жители, средства неприятеля, заключающиеся в его вооруженных силах, останутся без большого изменения. <…> Наступательное движение наше в Аварию, Гумбет и Андию и возвращение оттуда без всяких, по вероятности решительных результатов, не может произвести выгодного для нас впечатления, как в жителях занятого ныне неприятелем края, так и во всех жителях Дагестана, ныне нам покорных»^[185].

Писал к графу Воронцову в период его подготовки к Даргинской экспедиции и генерал Р. К. Фрейтаг: «На марше Вы столкнетесь в лесу с такими трудностями и таким сопротивлением, какого, вероятно, не ожидаете. Я не буду пытаться доказать, что эта операция практически невыполнима. Напротив, я уверен, что Вы прорветесь на равнину, но потери будут огромны. Вы увидите, что чеченцы умеют драться, когда это необходимо. <…> Какими бы успешными ни были Ваши маневры, они не окажут серьезного влияния на покорение Чечни <…>»^[186].

При главкоме А. И. Нейдгардте, и как то было всегда, никто не решался перечить воле императора. Не произошло этого и при наместнике графе М. С. Воронцове, который не мог начинать своего поприща на Кавказе ссорою с императором, тем более этого не было в его правилах. Кроме того, опыт показал, что «редко когда возражения их возражения против того или другого неправильного действия были принимаемы в уважение»^[187].

После приезда в Тифлис наместник оставался там только месяц, так как Петербург торопил. Для Петербурга в кавказском вопросе «военные действия представляли главный интерес»^[188].

Приготовления к экспедиции поражали воображение старожилов, бывших тогда на Кавказской линии. Никогда в сборах не принимало участия такого числа отдельных отрядов, назначенных для одновременных и согласованных действий на противоположных пунктах и направлениях театра войны с горцами. Как свидетельствовал К. К. Бенкендорф: «Никогда еще отряды эти не имели такой численности, особенно же главный отряд, при котором должен был находиться сам главнокомандующий – это целая армия»^[189].

Главная квартира войск и местопребывания М. С. Воронцова располагалась в станице Червленной, где «не было ни одного почти дома, который не был занят приезжим постояльцем; все кипело жизнью, все вполне наслаждалось новизною впечатлений и ощущений.

Громадные средства приезжих тратились в станице, все обзаводились лошадьми, оружием, азиатскими костюмами и с беспечностью молодости тратили свои силы и деньги в ожидании скорого выступления…»^[190].

Граф М. С. Воронцов объехал Линию, попутно обсуждая запланированную экспедицию с линейными командирами разных рангов, сообразуясь с предстоящими ему действиями. Но после встречи с генералом Р. К. Фрейтагом и князем М. З. Аргутинским он начал терять уверенность в успехе похода в горы.

Своими сомнениями он поделился с военным министром А. И. Чернышевым, которому писал в мае 1845 г.: «Если бы даже полученное мною приказание действовать в этом году наступательно, прежде, чем вновь приняться за устройство передовой Чеченской линии, было противно моему мнению, как не согласны с ним здешние генералы, то я все же исполнил бы его с тем же рвением, но я откровенно говорю здесь всем, что это также и мое мнение, что неблагоразумно избегать встречи с Шамилем и возможности нанести ему вред, что устроит наши дела лучше всего. Если Богу неугодно будет благословить нас успехом, мы все-таки сделаем наш долг, не будем виноваты и обратимся к методической системе»^[191].

М. С. Воронцов, не желая открыто противоречить высочайшей воле, старался мягко предупредить Петербург о том, что столичные идеи и упования не находят отклика в кавказской армии. Несмотря на это, он, верный слову и долгу, выполнит все предначертанное ему, в этом не должно сомневаться, даже вопреки царящему вокруг несогласию: он с государем. Но, если все же не будет успеха, который в воле Бога, то после исполнения высочайшей воли он перейдет к иным действиям, сообразным местным кавказским условиям.

Сомнения, однако, не проходили и продолжали угнетать М. С. Воронцова по мере приближения сроков выступления в горы. Тяжесть ответственности перед императором и теми безмерными ожиданиями, которые были связаны так же с ним, М. С. Воронцовым лично, с его репутацией и прежней славой, тяжелым грузом давили ему на плечи.

Незадолго до начала экспедиции наместник снова обращается с посланием к военному министру, а через него, естественно, к Николаю I: «Повергните меня к стопам Его Величества, я не смею надеяться на большой успех нашего предприятия, но сделаю, разумеется, все, что будет от меня зависеть, чтобы выполнить Его желание и оправдать Его доверенность»^[192].

Граф М. С. Воронцов приступил к реализации назначенной ему задачи с внесения сомнения в стан противника. По его указанию уполномоченные им военные чины вступили в отношения с крымским муфтием Эскер Сеид Халил эфенди и его помощниками для того, чтобы убедить их действовать в пользу российской стороны и склонять горцев и стоящих над ними мюридов «расположиться к России»^[193].

Одновременно, по указанию наместника, стали предприниматься усилия по привлечению на российскую сторону наиболее видных наибов Шамиля. Как отмечает М. М. Блиев, «Петербургу, судя по всему, была известна “несклеенность” имамата по его наибской “линии”, и потому возможность усугубить разрыв между главой государства и его “автономными” образованиями представлялась очень привлекательной»^[194].

М. С. Воронцову стало известно, что «среди наибов самой значимой для Шамиля и в то же время наиболее неустойчивой личностью является Даниель-бек»^[195]. Важность этой фигуры для российского командования определялась не только его влиянием в горах, сколько авантюрностью его характера и непомерно развитым честолюбием. Это позволяло надеяться, что при определенных предложениях, способных стать выше существовавших обстоятельств, этот человек мог бы резко поменять основания своей судьбы.

По мнению наместника, переход Даниель-бека на сторону российского командования был бы весьма важной для Шамиля и мюридизма потерей^[196]. Как свидетельствуют документы, представители графа М. С. Воронцова искали путей к установлению связей и с другими наибами – Хаджи-Муратом, Кибит-Магомой, Джемалом Чиркеевским^[197].

Тайные сношения российской стороны с наибами Шамиля, однако, не удалось сохранить в секрете, и имам узнал о них. Его реакция была быстрой: чтобы перевесить силу предложений, которые могли сделать русские, имам выложил свои самые важные козыри – он предоставил права чеченским наибам Дубе, Саадуле и Атабаю делать в своих вилайетах «все то, что целесообразно и полезно для веры, не воздерживаясь и не ожидая»^[198]. Пойдя на такой шаг, имам пытался пресечь намечавшийся в имамате сепаратизм и пророссийские настроения, появившиеся в отдельных горских обществах.

Наместник также обращался с воззваниями к жителям Дагестана, которые представляли для имама не меньшую опасность, чем сношения представителей наместника с наибами. За долгие годы противостояния люди устали от напряжения и нестабильности и могли поверить предложениям русских.

Лазутчики приносили в горные селения воззвания графа М. С. Воронцова, в которых было немало привлекательного для горцев. Наместник писал: «Е.И.В., удостоив меня Высочайшим доверием, соизволил облечь меня полною властью и повелеть мне водворить мир в стране вашей, восстановить порядок и спокойствие, возвратить всем племенам Кавказским тишину и безопасность, которые одне могут обеспечить счастие и благоденствие края.

Многолетний опыт показал вам, что не с оружием в руках и не беспрестанными враждебными действиями вы можете снискать сии благоденствия. Напротив того, упорствуя в дерзком сопротивлении, вы подвергаете опасностям ваши семейства, вы нарушаете благосостояние вашей страны, которую вовлекаете в неизбежные бедствия войны; вы принуждаете правительство употреблять против вас меры строгости, кои будут для вас гибельны.

Жители Дагестана! Подумайте о затруднительном положении, до коего довели вас честолюбие и коварные наущения некоторых людей, употребляющих во зло ваше доверие и вводящих вас в заблуждения. <…> Для меня было бы гораздо утешительнее, чтобы вы, вняв гласу рассудка, доставили мне случай привести в точное исполнение благодетельные предначертания Г. И. Единственная цель их состоит в том, чтобы прекратить претерпеваемые вами бедствия и даровать вам блага, коих вы можете желать. Имейте полное ко мне доверие и знайте, что все, что бы ни обещал я вам от имени Г.И., будет свято соблюдено и исполнено»^[199].

Только жесткими репрессивными мерами имаму удалось не допустить гибельного для него воздействия воззваний наместника. Шамиль предписал своим доверенным людям выселить из сел Хунзаха сто пятьдесят дворов сторонников нечестивых <…> в местах, где есть наибы^[200].

Наместник также обращался и к русским перебежчикам, поселившимся на территориях имамата. Им обещано было прощение в случае добровольного возвращения из «бегов»^[201]. Зная, насколько Шамиль дорожил этой группой населявших имамат людей, часть которых служила среди личной охраны имама, а также участвовала в производстве орудий, холодного и огнестрельного оружия для войск имама, граф Воронцов надеялся посеять несогласие в данной среде и ослабить общие силы Шамиля.

С точки зрения М. М. Блиева, наместник «верно угадывал наиболее уязвимые стороны политической жизни имамата и пытался ими воспользоваться. Сказывался его опыт политической и административной деятельности. Продолжи он “политическую борьбу” с Шамилем, но без военных акций, сыграй он в оборону, но не так, как это приказал император в 1843 г., и время, так же как и наибы имама, сработало бы на наместника»^[202].

Шамиль быстро распознал в графе Воронцове опаснейшего противника и действовал безжалостно по отношению колеблющимся в своем стане. По свидетельству К. К. Бенкендорфа, «палачи его не переставали отсекать головы <…> и к этим отсеченным головам привязывались надписи: “Такая же судьба ожидает всякого мусульманина, который заговорит о мире с русскими” <…> Меры эти достигали своей цели: перед мечом и секирой исчезла всякая оппозиция, и мы не только что лишились всех своих партизан, но уже не находили и лазутчиков»^[203].

В то же время Шамиль знал, что он не сможет даже серьезно напугать русских, и у него нет реального шанса разбить столь крупные силы русской армии, направляющейся в горы. Но он так же знал и то, на что указывал князь Аргутинский: русские смогут пройти в горы, но не смогут там закрепиться. Шамиль надеялся на своего главного союзника – кавказскую природу. Природно-климатические условия и тяжелейшие условия ландшафта, как и ожидалось, во все продолжение экспедиции русских испытывали на прочность их человеческие качества.

Отдельный Кавказский корпус уже при генерале А. И. Нейдгардте стал усиливаться новыми войсками. Общая численность кавказских войск к 1844 году достигла 107 914 человек (по списочному составу), при 900 орудиях (из них на Северном Кавказе – 359) и 36 378 казаков^[204].

По указанию из Петербурга туда был направлен еще и 5-й пехотный корпус генерала А. Н. Лидерса, и стрелковый батальон, но ни войска этого корпуса, ни сам генерал, ни его штаб не были знакомы с условиями ведения войны на Кавказе. Таким же было большое число генералов, присланных в тот отряд, составивших большею частью лишь бремя для войск^[205].

В связи с этим наместник был обязан подчиниться и не назначать в экспедицию наиболее опытных, внушавших доверие кавказским войскам командиров. Кроме того, желая сделать приятное многим влиятельным особам при дворе, граф М. С. Воронцов не хотел противиться приезду из Петербурга для участия в экспедиции значительного числа именитой молодежи, привлеченной его громким именем, которому благоволил император.

Среди искателей воинской славы было много аристократов, и людей влиятельных, их родственников – князь Ф. И. Паскевич, сын фельдмаршала, граф А. С. Строганов, князь А. Голицын, князь Эмилий Витгенштейн, барон Николаи, князь А. И. Гагарин, князь М. А. Дондуков-Корсаков, князь с. И. Васильчиков, князь Яшвиль, граф Чапский, барон Врангель, князь М. Лобанов-Ростовский, князь Трубецкой, С. М. Воронцов, сын главнокомандующего и многие другие.

Аристократ М. С. Воронцов не упускал случая проявить сословную солидарность и оказать услугу представителям аристократических фамилий, помочь им сделать карьеру и тем самым расположить к себе мнение света и придворных кругов, косвенным образом укрепляя свои позиции в обществе, а в отдаленном намерении, на всякий случай, получая себе защитников перед императором. Наконец он следовал традиции и предпринимал то, чему сам был участник в молодости при князе П. Д. Цицианове.

Будучи свидетелем и участником происходящего, Н. П. Беклемишев писал: «Громкая слава и высокое положение графа М.С., заманчивость блестящих подвигов и самый характер Кавказской войны всех увлекали. К числу многих представителей самого цвета русского дворянства, собравшихся под знамена графа М.С., присоединился принц Александр Гессен-Дармстатский»^[206].

Им всем казалось, что прежняя европейская слава графа М. С. Воронцова, победителя Наполеона в битве при Краоне, превратит их поход в горы, если не в занимательное приключение, то, во всяком случае, обеспечит наградами и славой, укрепит их положение, по возвращении, при дворе они предстанут героями.

Желание нравиться Петербургу и недостаточное знание истинной сути Кавказа привели М. С. Воронцова к непростительным ошибкам при организации сборов к походу в горы. Так, при нем была составлена многочисленная свита из разного рода людей, военных и гражданских, привлеченными разными видами своему будущему. К ним присовокуплен был штаб самого главнокомандующего с походной канцелярией. Одновременно М. С. Воронцов сохранил свиту и штаб своего предшественника генерала А. И. Нейдгардта, вероятно рассчитывая получать от этих людей дельные советы при определенных обстоятельствах, буде в них потребность. Еще ему хотелось своим вниманием к ним загладить негативное впечатление, произведенное отставкой их начальника и свою косвенную к ней причастность.

Все это скопление людей в соединении еще со штабом, адъютантами и ординарцами генерала А. Н. Лидерса, «составляло весьма значительную, небывалую на Кавказе по размерам группу лиц штабов и свиты, требовавшую значительное число вьючных лошадей, что увеличивало обоз, затрудняло его продовольствие и усложняло его прикрытие, в ущерб подвижности, проходимости и боеспособности отряда»^[207].

Непростительным было соединение кавказских батальонов с полками 5-го пехотного корпуса, частями различных казачьих полков и кавказскими милициями, что, нарушая постоянную организацию частей, повело к полной разнородности состава отряда. Все это не только свидетельствовало о явном просчете главного командования, но и «подало повод острословам к шутливому наименованию отряда – “армией Ксеркса”»^[208]. В этой шутке, запущенной в ход острыми на язык кавказскими старожилами, заключался и саркастический намек на исход ксерксова воинства в войне с греками.

М. С. Воронцов полагал, как то мыслилось и в Петербурге, что многочисленность отряда также должна была внушить горцам мысль о всемогуществе российского императора, воочию продемонстрировать его силу, который, если того потребуют обстоятельства, может заполонить горы и леса Кавказа своим воинством, не оставляя шансов непокорным.

В Петербурге до самозабвения увлеклись идеей захвата резиденции имама, чтобы окончательно сломить Кавказ и заставить его покориться. В основе такого расчета лежала мысль, может быть, правильная по отношению к Европе, но совершенно ложная для Кавказа – захватом столицы противника разом решить исход противостояния^[209].

Не понимая условий и нравов Кавказа, в Петербурге преувеличивали значение роли резиденции Шамиля. Как свидетельствовал опытный кавказец К. К. Бенкендорф: «В этой стране не существует такого центрального пункта, занятие которого решило бы ее завоевание. Кавказские племена лишь в весьма ничтожной степени находятся в зависимости друг от друга и в политическом, и в материальном отношении. В настоящее время их связывает только власть Шамиля, и его авторитет господствует только там, где он находится лично, не привязываясь, однако, к одному месту более чем к другому»^[210].

Однако, приняв на себя обязательства перед императором выполнить его наказ и предпринять все запланированные меры повредить Шамилю, М. С. Воронцов, даже поняв к концу мая 1845 г. всю неподъемность возложенной на себя ноши, не разрешил себе открыто об этом сказать Николаю I, поскольку ожидания победы и славы, прежде всего для государя, продолжали витать при дворе и в светских салонах. М. С. Воронцов решил довериться Божьей воле и непременно исполнить свой долг: вдруг вывезет!

Вся экспедиция в горы была составлена из нескольких последовательных или одновременных операций и этапов, охватывая территории Чечни и Дагестана. По мнению М. М. Блиева: «Даргинская экспедиция предполагала не только наступление на резиденцию имама, но и имела более широкий фронт действий, направленных на ликвидацию имамата как государственности Шамиля»^[211].

Для отвлечения внимания горцев от действий главных сил часть войск была выдвинута по следующим направлениям: Самурский отряд под командованием генерал-майора князя М. З. Аргутинского проводил операцию против неприятельских сил Южного и Центрального Дагестана, прикрывая южный фланг главного отряда; Лезгинский отряд, под командою генерал-лейтенанта Г. Е. Шварца, наблюдал за лезгинскими обществами, находясь в постоянном контакте с Самурским отрядом. Владикавказский комендант генерал-майор Нестеров наблюдал за горскими обществами на северо-западе от главных сил. Наконец, начальник Левого фланга Кавказской линии генерал-майор Р. К. Фрейтаг, «соображаясь с обстоятельствами», должен был отвлекать чеченцев от района действия войск главного отряда^[212].

В походе на Дарго было определено участвовать Чеченскому отряду под командованием генерал-майора А. Н. Лидерса и Дагестанскому отряду под командованием генерал-лейтенанта князя В. О. Бебутова. Официальной датой начала похода на Дарго считается 31 мая, а завершающей – 20 июля 1845 г.

Перед началом выступления в горы, после общего молебна, граф М. С. Воронцов здоровался со всеми войсками, и все отвечали радостными кликами. Поход в горы начался легко и весело и почти без столкновений с горцами. Петербургская молодежь предавалась веселости и самым блистательным надеждам. По свидетельству Э. С. Андреевского, бывшего среди них: «Князь Барятинский, князь Паскевич, флигель-адъютант Бенкендорф, князь Витгенштейн и многие другие вели жизнь беззаботную, собирались часто и веселились, как в столице. <…> Щербинин и Николай были весьма веселы; <…> Веселость характера первого из них разливалась на и других. После обеда он всегда находил средства забавить гостей какою-нибудь фарсою и, между прочим, танцевал несколько раз лезгинку с графом Гейденом и бароном Минквицем, которая надолго остается в памяти каждого. Нельзя себе представить что-нибудь более комическое»^[213].

Однако на марше все шли в большом порядке и продвигались быстро. Торопливость была такой, «к которой здесь не привыкли и которая при прежних движениях, особливо в последние годы, считалась невозможною»^[214]. М. С. Воронцов по образцам европейской войны старался поскорее выйти на оперативный простор и опередить противника, заняв выгодные позиции. Но Кавказ не допускал торопливости, и понятия оперативного простора здесь не существовало. В конечном счете, торопливость, которой был привержен тогда М. С. Воронцов, невольно усугубила и без того неудачный проект экспедиции.

Первый лагерь разбили у разоренного аула Чир-Юрт. Авангард переправился вброд через Сулак и, заняв противоположный берег, служил прикрытием для саперов, которые устроили мост для переправы орудий и других тяжестей.

В первой половине 1 июня прибыли в Мятлинскую долину. Разбив лагерь и устроившись по обыкновению походной жизни, члены свиты графа Воронцова провели остальную часть дня, как и прежде, «довольно весело, навещали знакомых и обошли все почти сады вдоль по течению реки. До тех пор мы еще не слышали неприятельских выстрелов. <…> Наш поход был не что иное, как прелестная прогулка, оживленная толпою веселых и радушных лиц, из которых мало кто подумывал о предстоящей опасности. Несколько выстрелов в арьергард переранили четырех человек, но почти никто на это не обращал внимания»^[215].

После соединения 3 июня Чеченского и Дагестанского отрядов граф М. С. Воронцов начал лично распоряжаться в качестве главнокомандующего, а до тех пор все распоряжения делались через генерала А. Н. Лидерса, хотя и от имени графа.

Войска по обыкновению, вышедшему из кавказского опыта ведения горной войны, а также из разумной предусмотрительности генерала А. А. Вельяминова, выстраивались длинным четырехугольником, фасы которого составляли авангард и арьергард и два боковых прикрытия.

«Такою живою крепостью отряд и двигался: авангард и арьергард по ущелью или долине, а боковые прикрытия – по горам, и на таком расстоянии, чтобы пули горцев не могли бить в колонну, где были остальные войска и обоз» со штабами, адъютантами и многолюдной свитой главных командиров, а чтобы удерживать боковые прикрытия на своих местах и чтобы цепи стрелков не разрывались в закрытой или пересеченной местности, их часто окликали сигнальными рожками^[216].

При таком построении движение отряда не могло быть слишком быстрым или маневренным (хотя М. С. Воронцов постоянно поторапливал войска), что давало подвижному неприятелю полную возможность сосредоточивать свои силы в местах, наиболее удобных для обороны. При совершенном знании местности горцы всегда могли предполагать цель и направления российских войск. Однако все их преимущества ослаблялись важным обстоятельством, о котором знала русская сторона – противники ее были обыкновенно слабо обеспечены продовольствием, а потому тяготились медлительностью движения войск. Если же получали повсюду хороший отпор, то скоро падали духом.

Самая трудная роль доставалась арьергарду, а относительно легкая – авангарду. В боковых прикрытиях все зависело от свойств местности. Войска в боковых прикрытиях сильно утомлялись от беспрестанных спусков и подъемов, при которых надо было выбивать неприятеля из засад и завалов, которые горцы делали наперед, зная из условий местности, что прикрытия не минуют этого места. Если случалось, что отряд слишком растягивался, тогда боковые прикрытия усиливались войсками из главной колонны.

Батальоны и роты прикрывали главный отряд с обеих сторон боевыми линиями, которые, в свою очередь, прикрывались боевыми цепями с взводами. Первоначально в звеньях цепей использовалось по 2 человека стрелков, обязанных взаимной поддержкой, но опыт скоро показал, что в кавказских условиях этой численности звеньев было недостаточно – они были очень уязвимы. Поэтому по указанию генерала Р. К. Фрейтага, «лучшего знатока этого дела»^[217], было установлено иметь звенья в составе взвода численностью в 20–30 человек, под командой офицера или унтер-офицера с придачей ему горниста-сигнальщика. Звено такой численности обладало уже достаточной силой сопротивления. Эти взводы не должны были только терять друг друга из вида, внимательно выбирать при расположении на предназначенной им местности пункты, имевшие тактическое значение и согласовывать свои действия при передвижении. В движении батальоны и роты, составлявшие боковые цепи прикрытия, как раз и были разделены на группы – взводы, продвигавшиеся или в шахматном порядке, или в затылок друг дружке.