С тобой и без тебя. Стихи о любви

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО ИЗ 1937 ГОДА

Струйки дождя из небесного вымени…

Хоть бы они, гомоня,

мне помогли у Всевышнего вымолить

лёгкую смерть для меня.

Так нагрешил я, что пахнет и вышкою,

как ни крути, ни порхай,

и поведёт, в исполнительстве вышколен,

к плахе меня вертухай.

Но не грусти, дождь окно твоё вымоет

и заплутает в плюще…

Здравствуй, далёкая! Здравствуй, любимая!

Я это – в мокром плаще.

Вспомнишь меня лишь когда-то при случае,

одолевает ли грусть?

Ждёшь ли по-прежнему? Веришь ли в лучшее —

в то, что когда-то вернусь?

Я не вернусь, ничего тут нет странного,

я не вернусь вообще.

Это – не я. Видишь ты только странника,

странника в мокром плаще.

Тот, кем был я, стал лишь рожью озимою,

в эти подснежные дни…

Здравствуй, далёкая, здравствуй, любимая!

Коль что не так, извини.

* * *

Минут убегающих шорох —

так ветер листает тетрадь, —

и время сгорает, как порох,

и некогда это понять.

Ты слышишь, как в ветках синица

поёт нам, таким молодым?

Не надо ещё торопиться,

давай ещё здесь посидим.

Прикрой утомлённые веки,

давай никуда не уйдём,

чтоб это запомнить навеки,

как помнят о счастье своём.

…было это совсем не во сне…

* * *

Я не знал, что с собою не совладаю,

а ты не старалась помочь —

такая счастливая, молодая,

как новогодняя ночь.

Серпантинною лентой струилась гибко

звёздное пламя, падая в снег,

и какая же всё-таки вышла ошибка,

что было это совсем не во сне!

Вернуть бы время, да невозможно,

несусь куда-то – сплошной накат,

и только белая вьётся мошка,

и не растает она никак.

* * *

Закрыло облако полнеба,

дождь без разбора лужи метит…

Нет одиночества полнее

когда один ты в целом свете.

Рождаясь из дождя и дыма,

как туча, прячась в голубое,

оно, как рок, неотвратимо

нависло мраком над тобою.

Молчанье… Нет его заразней —

никто и слова не промолвит.

Но ты встречаешь без боязни

сверканье яростное молний.

И так порой грохочет с неба,

как бьют кувалдою с размаха,

и нету чувства, кроме гнева,

и только в сердце нету страха.

Но небо вовсе не яснее

и вновь тучнеют тучи градом,

и для тебя куда страшнее,

что нет меня, как прежде, рядом.

* * *

Жизнь время мотает на спицы,

впадает душа в летаргию.

Но снова, как раньше, не спится,

всё помнятся ночи другие.

Я слышу листвы шелестенье,

и ветка мелькает кривая.

Своею летящею тенью

она мою тень накрывает.

И гром в отдалении охнет,

и вечер томительно-розов…

А помнишь: стучала нам в окна

такая же ветка берёзы?

С судьбою тогда ещё в споре,

мы вздрагивали от стука,

не зная, что нам семафорит,

что нас настигает разлука.

* * *

Бурлит вокруг людской поток

и неба майского сатин.

Давай оставим на потом,

то, что сказать с тобой хотим.

Зачем гадать, что впереди?

От мыслей пухнет голова.

Сегодня, видно, не найти

необходимые слова.

Терпел почти я целый год.

Когда б комфорт ни возникал,

я убегаю от него,

я не могу без сквозняка.

Но эти горькие слова

живут отдельной жизнью слов.

И наступает их обвал,

когда никто и не готов.

Когда придавит, как мешком,

беда, что мир ещё не знал,

когда покажется смешной

воздушных замков крутизна.

И не весна – разгар зимы.

когда поймём и я, и ты,

что забрели случайно мы

на наше кладбище мечты.

* * *

Боже, мурашки опять по коже,

вишенная весна…

Лишь силуэтами мы похожи

на позабытых нас.

Солнце заходит в поздних аллеях,

даль растворяет дым…

Станет ли краешком нам светлее,

если всё оживим?

Чтобы вернулся запах душицы —

пряный, густой, как джем…

Сможем ли снова мы воплотиться

в тех, кого нет уже?

В тех, кого ввысь поднимали крылья

и в глубину влекло, —

в тех, что когда-то в себе открыли

спрятанное тепло.

Ты не жалей, что хворобы душат,

острой тоской садня,

может, согреются наши души

возле того огня?

Станет ли этот огонь помехой

для монументов льда,

или проклюнется слабым эхом

выстрела в никуда?

* * *

В зимнем мире – он захлопнут —

ничего не происходит,

он, как чемодан с вещами —

им давно в утиль пора.

Только замерзают окна,

и мороз совсем не холит,

и часы нам возвещают,

что сегодня – лишь вчера.

Как поверить в то, что верить

невозможно в этом склепе,

задремавшем в нафталине,

где один сплошной покой?

Кто сказал, что тут мой берег?

Я не слышу этот лепет.

Мир опять безбрежно-синий

и нечаянный такой.

И с минуты на минуту.

жду я важного сигнала,

пусть ещё всё очень зыбко,

намечается едва,

я припомню почему-то

ту улыбку, что согнала

с губ беда – твою улыбку

и забытые слова.

В неспокойном мире этом

я не массовик-затейник,

я пришёл сюда учиться

пробуждаться после сна,

исцеляться ясным светом…

Зацветает даже веник,

коль настойчиво стучится

в двери поздняя весна.

* * *

Сиреневый туман…

Нет, это не Париж.

Но горько пахнет март,

курится дым из домны.

И ты, как этот дым

нетающий, паришь —

такой же, как и он,

свободный и бездомный.

Взгляни вокруг: всё вновь

готовится цвести,

расти, благоухать.

Динамика, движенье.

Но это – лишь запев.

Мир истину постиг:

венец всему – один.

Пора плодоношенья.

Вот яблоня. Её

сечёт весенний дождь,

но так она горда,

вздымая ветви круто.

И, может, счастье в том,

что даром ты даёшь

тепло и аромат,

стихи и жизнь кому-то.

…не могу без тебя, не могу…

* * *

Вновь на стёклах – налёт серебра,

и казенные голые бра,

и столбы – по колено в снегу,

и на ужин, как прежде, лапша,

и опять каменеет душа.

Не могу без тебя, не могу!

Костыли и линялый халат,

запах хлорки, больничных палат —

пожелать бы такое врагу!

Перевязки, врачебный обход.

Что потом? Неизвестен исход.

Не могу без тебя, не могу!

Как ты там? Тебе грустно? Одна?

Любопытная смотрит луна

из окна, предвещая пургу.

Дрогнет лампой очерченный круг…

Ненавистное время разлук.

Не могу без тебя, не могу!

* * *

Как спички, молнии о крыши чиркают,

но только видятся, как в забытьи,

твои большие и чуть с горчинкою,

глаза заплаканные твои.

Раскаты грома звучат, как выстрелы…

Но над загадкой я бьюсь опять,

как получилось, что столько выстрадав,

ты можешь буднично меня предать?

* * *

В нашей жизни много спорного,

не понять порой всего,

не достиг я, видно, полного

пониманья твоего.

Стало тошно – впору вешаться,

я до крайности был зол

и ушёл в тайгу медвежиться

и берложиться ушёл.

На поляне спела ягода,

был цветенья карнавал…

Вместе с сойкой, птичьей ябедой,

я и вправду горевал.

Там, у счастья за обочиной,

где мы с ней совсем одни,

вспоминал я озабоченно

все потерянные дни.

Забывал, что ты – попутчица,

что сошла на вираже…

Забывал, да не получится,

не получится уже.

* * *

Было ли это? Всё-таки, было:

это случается лишь весной,

и девочка, что не меня любила,

сидела в беседке рядом со мной.

Она смотрела на мир с досадой:

никто такого совсем не ждал!

Только вот голос ночного сада

в чём-то обратном нас убеждал.

Впрочем, признаюсь: на самом деле

в этом весеннем саду вдвоём

просто на звёзды мы вместе глядели,

просто думали о своём.

Просто дурманяще пахла вишня,

я отвечал, как всегда, невпопад.

Просто всё это нечаянно вышло —

вряд ли тут кто-нибудь виноват.

Надо ль винить те глаза, что шире

неба и яркие, как финифть?

Можно ли эти глаза большие

в чём-то когда-нибудь обвинить?

* * *

– Останься! Но поезд трогает,

перроны бегут назад.

Не надо смотреть так строго:

тебя выдают глаза.

Читаю я в них: «Ну что же

уставился, как баран?

Ещё не поздно, Серёжа,

в вагоне сорвать стоп-кран.

Ещё твой путь неопознан,

он пройден всего на треть.

Ещё ничего не поздно —

даже и умереть…».

А я, на подножке стоя,

от смерти не жду вестей,

раздавленный пустотою

бессмысленных скоростей.

* * *

Не успел тормознуть – уехала,

и молчание режет уши мне.

Позову тебя – слышу эхо лишь,

отголосок давно минувшего.

В этом лиственном летнем лепете,

пролетающем тёплой стаею,

белым лебедем, белым лебедем

ты в пределах иных растаяла.

Из ушедшего, из забвения

жду ответа и сердцем слушаю,

чтоб, назло всем своим сомнениям,

верить в лучшее, верить в лучшее.

* * *

Тихими шумами, белыми цветами

приходи с ветрами вместе с облаками,

свежестью лесною защити от зноя,

посиди со мною, погрусти со мною.

Мы давно в разлуке, мы давно не вместе,

повилики руки тянутся из мести

к горлу… Перехватит сразу же дыханье…

Только знаешь, хватит, кончено свиданье.

Счастья не прибудет. Ты не виновата.

Будь же всё, как будет, хоть не так, как надо,

хоть дорога – камни, хоть повсюду – змеи,

дай забыть тебя мне, если я сумею.

* * *

Она утонула в том мареве мая,

когда ещё спят, и дома на засове.

Я всё не припомню, но я понимаю,

как мало я знаю об этой особе.

Она укатила на чёрном фиате

(потом я её обнаружу в Париже),

умчалась в фиате с глазами фиалки

куда-то, наверное, к морю поближе.

Туда, где не надо подробностей быта,

где киснуть не надо над постными щами,

где слёз не пролито, где будет забыто,

всё то, что случилось, чего не прощали.

Но если придётся судить по-другому,

не стану я думать о верности женской,

я выключу память и брошусь в тот омут,

в тот омут, фиалковый омут блаженства.

* * *

Двери рассохлись… Прижмусь щекой.

Ты не ждала гостей?

Слышишь, скулит за окном щенком

осень беды моей?

Я пережил тот резкий виток,

горький судьбы сухарь,

я, как в безводной степи цветок,

медленно засыхал.

Я, словно тля в шумящем овсе,

счастье извёл под ноль.

Я позабыл, похоже, совсем,

что ты была женой.

Видишь, я стал, как папирус, жёлт,

запах принёс мышей?..

Я позабыл, для чего пришёл,

ты не гони взашей.

Окна твои затянуло льдом

в утренней тишине…

Это был вроде наш общий дом,

но его больше нет.

Я, словно этот клён во дворе,

к старости порыжел.

Я забываю о той поре,

что не придёт уже.

* * *

На клёнах – увядания печать,

и прах листвы дымится у крыльца.

Исход один: нельзя, увы, начать

то, что уже в преддверии конца.

Ни матери, ни сына, ни жены —

их след земной упрятала трава.

И только вязкий шёпот тишины,

её неразличимые слова.

Ну, что ж, теперь, наверное, пора

собраться в путь, один остался шаг.

От этого октябрьского костра

не вспыхнет ярко твой родной очаг.

Ты только этот шорох не забудь,

чуть слышный шёпот в сквозняке аллей.

Ну, вот и всё. Ты выбрал этот путь.

Пока не поздно, слышишь, не жалей!

…грустное прощание с вылеченным детством…

* * *

Подавали ей устрицы на обед —

эта девочка дьявольски хороша.

Эта девочка знала цену себе,

но черна была у неё душа.

Ей за благо – боль причинять другим.

Полюбить её – это смертный грех.

Только любим мы, не кого хотим, —

это выше наших желаний всех.

Я носил охапками ей цветы,

по трубе водосточной к ней ночью лез,

и меня арестовывали менты,

заподозрив грабительский интерес.

А она флиртовала, с кем ни пришлось,

наблюдая, какой у меня был вид.

Я терпел. Но однажды, как гейзер, злость

прорвалась из хранилищ моих обид.

Я сказал… Я не помню, что я сказал.

Это было где-то в начале дня.

Ничего не помню. Только глаза,

где читалось, что любит она меня.

Я не вник. Ушёл. Впору в петлю влезть.

Это явь была? Или только сон?

Это месть? Ну, да. Ну, конечно, месть

самому себе. До конца времён.

* * *

Спасибо за то, чего не было.

Малька не поймаешь неводом.

Мы были смешны и серьёзны.

«Серёжа, прости, Серёжа!».

Тоненькая, как веточка,

только что расцвела,

спасибо, девочка,

спасибо, что ты была.

Но вот представился случай —

и нам узнать довелось:

мы так несхожи, что лучше,

что лучше, наверно, врозь.

Спасибо, что ты забыла.

Да разве что с нами было?!

И вот ты уходишь гордо,

дощатый скрипит настил.

И что-то сжимает горло,

как будто и впрямь любил.

* * *

Порошками пичкают,

делают уколы.

Девочку с косичками

жду я после школы.

Вот взяла за правило.

Отчего молчишь ты?

Что тебя заставило

навещать мальчишку?

Что тут было личного?

Или чьё веленье?

У окна больничного

жду твоё явленье.

Скачет сердце радостно,

словно на батуте.

Может лопнуть градусник

от напора ртути.

…Как то детство давнее

далеко-далёко!

Спрятались за ставнями

створы тёмных окон.

Обветшало здание —

никуда не деться.

Грустное прощание

с вылеченным детством.

* * *

Лена была подвижной.

Быстрая, как волан.

Я лишь её увидел —

и ненормальным стал.

Но Воробьёва Лена

сразу оборвала

всякие ухажёрства,

всяческий неформал.

Если мы и общались,

то это диспут был:

есть ли жизнь во Вселенной,

где бывал Одиссей.

Леночка Воробьёва!

Как я тебя любил!

Знай: без тебя мне жизни

нет во Вселенной всей.

Странствовал я по свету.

Много медуз-горгон

встретилось, и, наверно,

мне вспоминалась ты.

Где-то на перекрестке

мыслимых всех времён

вижу твою улыбку

ангельской чистоты.

Вижу, как по-библейски

вздрагивают крыла…

Тошно мне в этом мире,

мире сплошных реклам.

Кем же на самом деле

ты для меня была,

Леночка Воробьёва

в сером пальто-реглан?

ДЕВЯТЫЙ КЛАСС

Ты всех на свете лучше,

но мне открыться – в лом,

что обморозил уши

я под твоим окном.

Невелика потеря —

я без того лопух.

И наплевать теперь мне,

что буду лопоух.

Я знаю это точно:

мы вроде не враги,

меня тревожит то, что

ты, кажется, с другим.

Я думал: это сплетни,

их сочиняет враг,

но это был последний

предупрежденья знак.

Стирает, словно ластик,

следы твои метель…

Среди девятиклассниц

ты лучшая модель.

Ты хороша на диво,

ты символ красоты…

Но как же ты строптива,

как своенравна ты!

И от такой непрухи

хожу я, как больной,

и буду лопоухим

назло тебе одной.

* * *

В шумном муравейнике, где мы выросли,

старую халупу экскаватор снёс.

Только уж, пожалуйста, не надо сырости,

только вот не надо бы глупых слёз.

Здесь играли в прятки мы душным вечером,

здесь пыхтел под чайником керогаз,

но искать здесь прошлое больше нечего —

спрятано надёжно оно от нас.

Притаилось прошлое за туманами,

лечат каземат его и дурдом,

лечат как обманами, так дурманами,

даже тем, что всё ещё мы живём.

Нас прельщали райскими с детства кущами,

только не попали мы в пансион,

и звучит, как эхо, жалобой минувшего,

угасая в вечности, колокола звон.

* * *

Окатил не июльский ливень,

это – лишь на него намёк.

Но зачем я такой счастливый,

если я, как губка, намок?

И не знает судьба слепая,

и не знает тьму-таракань,

что с дождём к тебе прилипаю,

словно платья влажная ткань.

И дневник в моём школьном ранце,

в дневнике я том не пойму,

почему не могу пробраться

к сердцу гордому твоему.

Пасмурь муторная в округе,

влажный сумрак лесных утроб,

горечь первой моей разлуки,

прожигающей всё нутро.

И надежде опять не сбыться,

да, наверно, и ты не ждёшь,

что не может она забыться,

как тот хилый весенний дождь.

* * *

Обдуваемый ветром июня,

я стоял, незнакомый с тоской,

бесконечно счастливый и юный

и беспечный, как ветер морской.

Плыли тучи над берегом плоским,

запоздалый закат оттеня,

и девчонка в костюме матросском

неумело ласкала меня.

И глядела, как быстрою рысью

волны мчат на дощатый настил.

И грустила со мной бескорыстно,

если я ненароком грустил.

И не знал я, что гулкие грозы

жизни выпятят горькое дно,

и не сбудутся вовсе прогнозы,

что сулили блаженство одно.

Фейерверком тонуло светило,

в воду блёстки роняя огня,

чтобы помнить мне это хватило

до последнего самого дня.

* * *

Всё в жизни было не мило,

был я, как на фронте, ранен:

тоска меня прищемила,

как будто палец дверями.

Прогноз на поправку зыбкий,

но, к счастью, мне просияла

припрятанная улыбка

забытого карнавала.

Деревья усыпал иней,

и было так мало света…

Снегурочкой в шубке синей,

мне встретилось чудо это.

Оно меня вдаль уносит,

туда, где печалей мало.

Сиянием лунной ночи

оно меня обнимало.

Я мог от него согреться,

забылась навек подагра.

Так счастьем сияют в детстве

от маминого подарка.

* * *

С печалью затяжною

храню обрывки сна,

где я иду с княжною,

что вовсе не княжна.

Тогда я был румяней,

чем юный пионер.

Всё было, как в романе, —

там я искал пример.

Всё так банально было,

и повод, вроде был:

она меня любила,

а я себя любил.

Ответить ей? Куда там!

Какая тут нужда?..

Уехала куда-то

в Прибалтику княжна.

И лишь подруге Даше

сказала: это – месть,

поскольку знает даже,

что я не тот, кто есть…

Я был от злости чёрен,

обидно мне до слёз.

Скучал я, как Печорин,

по никому всерьёз.

Судьбой не оглушен,

никем не покорён,

я вешал всем на уши

гирлянды макарон.

Но совесть укоряла,

проклюнувшись опять:

искомкав одеяло,

не мог я ночью спать,

рвал из подушки перья,

бросая на диван,

и вспоминал свой первый,

неконченый роман.

* * *

А ты была какая-то другая,

и не похожа на себя нисколько.

Тебя такую я совсем не знаю

и собираю в памяти осколки.

Но досконально всё это не помню,

я помню лишь слова, да твоё имя.

И образ этот мишурой наполнен,

деталями какими-то другими.

Прости великодушно, если это

поможет в чьей-то памяти остаться

любимой неизвестного поэта,

которому всего-то лишь семнадцать.

И он наивен. Он – совсем ребёнок,

как первогодок в армии, салага.

И в сердце столько у него пробоин,

что даже меньше было у «Варяга».

…теперь уже тепла не будет и в помине…

* * *

Какой я всё же был болван —

не рассчитал орбит,

где размещаются слова

надежды и любви!

Другими их не заменить —

те лишь сплошной обман,

другие могут заманить

в какой-нибудь капкан.

Я говорил слова не те —

как будто бред сливал,

и повисали в пустоте

те нищие слова.

И я ушёл. И ты ушла —

попутал нас лешак.

Но те слова, как серый шлак,

на дне души лежат.

* * *

То были дни, когда с тобой мы жили вместе,

когда я покупал в комке аперитив,

и расцветал пион в бутылке из-под пепси,

доверчивый, как мы, к тому, что впереди.

Теперь уже тепла не будет и в помине,

а без него наш мир мгновенно опустел,

и отблески тех дней души не опалили,

концовка тут одна – остывшая постель.

Увы, ценить тепло мы просто не умели,

не разглядели явь сквозь призрачную муть.

Нам трудно было жить, свой резвый пыл умерив,

теперь безумно жаль всего, что не вернуть.

Торопятся часы. Уже осталось мало,

и я как будто сник, и к худшему готов,

но хочется опять того самообмана,

той мягкой теплоты оранжевых тонов.

* * *

Ты печали свои не смакуй,

отгони дней усталый табун.

Я помочь всё равно не смогу

вспомнить всё. Не нарушу табу.

Вечер был по-февральски уныл,

обвиваясь вокруг, как лассо.

Карнавальную маску луны

он напялил тебе на лицо.

Я сказал: «Дорогая Луна,

улыбнись, всё останется сном».

Ты была, как луна, холодна,

холоднее, чем снег за окном.

И к тебе больше нет мне путей,

всё горит, как в духовке пирог.

То предчувствие горьких потерь

оправдалось, хоть я не пророк.

Что осталось? Лишь зимние сны,

этот белый, как мельник, январь,

карнавальная маска луны

и холодная черная гарь.

* * *

Вовсю курортная страда,

но едешь ты не в Крым —

ты исчезаешь навсегда,

как туч летучий дым.

Кишит людьми большой вокзал,

как рисинками плов…

А я тебе и не сказал

каких-то важных слов.

Теперь меня и не проси,

слова уже не те:

они застряли, как такси,

в вокзальной суете.

И наше время истекло.

Прощается родня,

и ты глядишь через стекло

уже не на меня.

* * *

Желтый бисер фонарей,

в окнах – белый шёлк.

Я прошу тебя: налей

мне на посошок.

На дорожку посидим,

глядя на паркет…

Стану я совсем седым

через десять лет.

Давят сверху этажи.

Вот пора и в путь.

Я прошу тебя: скажи

ну, хоть что-нибудь!

Я шагну сейчас в мороз,

выстудивший двор.

Я бы легче перенёс

этот наш раздор,

если б не глядела вслед,

как глядят друзья,

чтобы всё свести на нет,

что уже нельзя.

* * *

Лупит в стёкла дождь шальной,

пахнет сшибленной сиренью.

Подожди, побудь со мной

ветром, шелестом, цветеньем!

И опять, беспечно юн,

слышит этот старый город,

словно звон гитарных струн,

светлых струй веселый говор.

И пускай все дни дожди,

пусть идут они стеною,

только ты не уходи,

будь со мною,

будь со мною!

Ты до крайности нужна.

Я того не принимаю,

чтобы робкая весна

вдруг заканчивалась в мае.

* * *

Ах вы, девочки дискотечные,

импозантные, бессердечные,

где же эта – несовременная?

Опустела моя Вселенная.

Как снежинка, порхнув, истаяла,

даже карточки не оставила —

только дни, что до боли дороги.

Только шелесты. Только шорохи.

Цветом вишенным сыплет с дерева…

Что же, милая,

ты наделала?

* * *

Прохожу на исходе зимы,

весь в снегу, словно в краске маляр,

и опять отбиваюсь от тьмы,

обступающей плотно меня.

Только нет у меня ни угла —

как всегда, основательно влип.

Только холод ночной. Только мгла.

Только ветра простуженный всхлип.

Совладать нужно с новой бедой,

но уже поубавилось сил.

Отзовись! Ну, хотя бы звездой,

хоть бы промельком этим косым!

* * *

Дальнейший наш путь неведом,

анализ всего потерян.

И совы – ночные ведьмы —

бесшумно летят, как тени.

Они не выносят света,

они собрались на саммит.

Они на нас смотрят с веток

опаловыми глазами.

И я, как сова-неясыть,

скольжу над листвою лета.

Но мне до сих пор неясно,

кто напророчил это.

Я жизнь свою проваландал,

но я не скулю, не ною,

поскольку запах лаванды

теперь навсегда со мною.

И нет ничего дороже

реки, что свернулась шалью,

чем лунная та дорожка,

ведущая в Зазеркалье.

Но ночи светлеет колер,

очнулись от спячки птицы,

и страшно от горькой боли,

что это не повторится.

…где эта девочка с русой косою?..

* * *

– Ты вернулся?

– Я лишь на три дня.

Я – туда, где дальних гор гряда…

Только ты не дождалась меня,

да и не дождёшься никогда.

Был я словно ветром унесён

за границы призрачных держав.

Извини, что это был лишь сон,

извини, я слова не сдержал.

Я по льду скользил – он, как фарфор,

Он глазурью абрис твой облил.

Принимал он много разных форм,

но остался призраком любви.

И сегодня вновь в прожилках лёд

и такой же кучерявый дым,

и январь вновь делает облёт

по владеньям голубым своим.

Я плохой, наверное, рыбак:

невод пуст, печален мой удел,

и так долго стынут на губах

те слова, что я сказать хотел.

* * *

Нет, позабыть я уже не способен

этот июль, хоть авральная гонка.

Где эта девочка с русой косою?

Как отыскать в стоге сена иголку?

Как мне вернуть это лунное лето,

где уже места для нас не осталось?

Где эта девочка в женщине этой

В чёрном реглане, скрывающем старость?

Где ты? Ведь ты мне попортила крови,

кроме притворства не вижу я цели.

Где притаилась ты в строгой матроне,

чтобы меня удержать на прицеле?

Где ты? Ответь, прояви ко мне милость…

Но уплывает виденье, как жерех,

как отраженье чего не случилось,

в этом пустом тонкостенном фужере.

* * *

Я всё как должное приму:

тебе – цветы, репейник – мне.

Мне будет легче одному,

с бедой своей наедине.

Я буду жить, себя гнобя,

всему на свете поперёк.

Мне будет легче без тебя —

ведь ты не выскажешь упрёк.

Я не нарушу твой покой,

я не желаю вовсе зла,

ведь помню я тебя такой,

какой ты сроду не была.

* * *

Там, где кафе за продрогшим бульваром,

ветер встречает реликтовым сором.

Всё относительно. Я забываю

наши с тобою случайные ссоры.

Наши обиды, что чёрною тенью

пересекают ленивое лето.

Я забываю твоё раздраженье,

я не хочу даже думать про это.

Память свою расщеплю, как лучину:

счастье оставлю, сожгу только горе.

Надо ли помнить, что нас разлучило,

если гораздо важнее другое?

Если, прости, представляется чётко

мне постоянно, не с бухты-барахты,

девушка в джинсах, с короткою чёлкой,

где ты, в каких параллельных мирах ты?

Где ты? Откликнись! Мигни мне зарницей,

дальней кометой и вспышкой сверхновой.

Не довелось нам с тобою проститься —

это ль не повод, чтоб встретиться снова?!

* * *

Я ехал с пересадкой, и случай был такой:

соседка по вагону, согнутая клюкой,

мне говорила: «Знаешь, навряд ли есть шкала

определять красавиц – я первою была.

Страдали ухажёры – такая канитель.

Гармошки вызывали друг дружку на дуэль.

А я всё выбирала: тот хил, тот ростом мал…

И самый раскудрявый меня поцеловал…»

А я сидел, не верил. Я думал: это – бред.

Чего ни сочиняют теперь, на склоне лет!

Морщинистые щёки и складки возле рта…

С годами исчезает былая красота.

Я был тогда наивен, упрямее осла,

и вот я сам старею, весна моя прошла,

а с ней – две трети жизни, одна осталась треть.

Нет ничего печальней, чем в зеркало смотреть.

Как в сказке, не умоешь лицо живой водой.

Одна теперь отрада – попутчик молодой.

И пусть в купе вечернем пойму я по глазам,

что мне он не поверит, да я не верю сам.

* * *

Нет, не истратил я свой пыл.

Пусть много суеты,

тебя я видел средь толпы,

но исчезала ты.

И в этом городе большом,

что был душе не мил,

к тебе я приближался, шёл,

увы, не находил.

Пойми, мне только двадцать лет,

и твёрд я, как наждак.

Цеплялся каждый турникет

в метро за мой пиджак.

Но я не думал в эти дни,

свой продолжая путь,

что я цепляюсь, как они,

за то, что не вернуть.

* * *

Не найти твоих следов —

хоть справляйся в МУРе.

Нрав у октября суров —

небо брови хмурит.

И, как эпилог всему,

свистопляска буден —

это тризна по тому,

что уже не будет.

В лужу тень от фонаря

плюхнулась, косая.

В огород соседский я

камешки бросаю;