Казак на чужбине

Глава 5

Про старослужащих Антон не зря упомянул в своем письме. Отслужившие трёхлетнюю свою службу земляки, собираясь в долгожданную дорогу, щеголяли военным навыками, пышными усами и выправкой, уезжали из казарм. Они ехали к себе домой, на родину, на постоянно памятный уму и сердцу Северский Донец. Молодые казаки гундоровцы как с родными прощались с ними, передавали нескончаемые приветы и поклоны родне, и отчаянно им завидовали.

Перед отправкой по домам старослужащие казаки, в который уже раз подшутили над глуховатым сапожником Юзефом. Его маленькая сапожная мастерская находилась в одном из запутанных переулков в центре Замостья, неподалеку с казармами десятого полка.

И сам Юзеф, и его отец, и его дед уже несколько десятилетий занимались тем, что шили казакам сапоги и делали это столь мастерски, что в тех самых сапогах даже после действительной службы гундоровские казаки щеголяли еще не один год и при этом приговаривали:

– Юзефова обувка! Износу ей нет. И фасон глаз радует.

Проминались изготовленные Юзефом сапоги на голенище как раз в том месте, в котором надо, ногу в портянке принимали, как мышку норка, и походка от них не портилась, и шаг на плацу печатался с особенным глуховато-ровным звуком.

С давних времен, и не вспомнить с каких, повелось, что накануне отправки старослужащих казаков по домам, одним из самых озорных отъезжавших, снимался новёхонький сапог, вывешенный в виде рекламы на кованную чугунную палку-завитушку под навесом у входа в обувную мастерскую Юзефа, и тайно заменялся на старый, стоптанный, ни разу не ремонтированный и припрятанный для этого особого случая в дальнем углу цейхгауза.

Наутро следующего дня, охотно принимая участие в этой ставшей забавным ритуалом давнишней игре, Юзеф картинно ругался, выбегал из мастерской, показывал пальцем то на окна соседней казармы, то на вывешенный сапог. Ожидавшие традиционного осеннего сапожного представления, поляки высовывались в маленькие оконца по пояс и громко потешались над Юзефом. А через день после отправки казаков на Дон, отдавая дань всё той же традиции, к сапожнику приходил вахмистр полковой штабной команды и возвращал с извинениями сапог, пошутили мол, казаки – традиция такая. Юзеф улыбался, хлопая вахмистра по плечу, ничего, и чего не бывает между друзьями, принимал украденный сапог, который тут же водворялся на положенное ему место, и через год, все также осенью, вся история повторялась вновь…

Узнав про эту забавную традицию, Антон про себя подумал:

– А ведь придет осень шестнадцатого, и я первым вызовусь подшутить над Юзефом.

* * *

Прошло еще несколько недель обучения молодых казаков в учебной команде. Уже определились и будущие бравые вояки, и будущие ленивцы, дотягивающие до окончания срока действительной службы.

Построже стал относиться к молодому пополнению и сотник Исаев Филипп Семенович. Однажды на утреннем построении он остановился у двух стоящих на вытяжку, грудь колесом, очень похожих друг на друга казаков и обратился не то к одному, не то к двоим сразу с резким вопросом:

– Вы что, родительское благословение забыли?

Перед сотником стояли с нависшими на левые брови русыми чубами братья погодки Чирковы, которых с детства прозвали чириками. Они действительно были похожи как одна пара незатейливой обувки с донским названием чирики, которую хуторяне носили на каждый день и по хозяйству.

Братья Иван и Василий были погодками и должны были идти на службу друг за другом. Но их отец, уважаемый в хуторе человек, всё ещё крепкий и коренастый, с нежелающей седеть бородой, казак Стефан Акимович Чирков ходатайствовал перед станичным атаманом, а тот, в свою очередь, перед каменским военным присутствием, чтобы пошли на службу его сыновья разом. Рассудили на семейном совете просто: и в сборах один раз напрягаться, и проводы сподручней делать, а уж встречу со службы – тем более.

Настал торжественный для семьи день – проводов братьев на действительную службу. К этому дню долго готовились. Принаряженный и донельзя взволнованный Стефан Чирков гонял по двору запыхавшихся и раскрасневшихся от усердия всех домочадцев женского полу – благо их много было на казачьем подворье – целых пять душ – чтоб все было дочиста вымыто, вычищено и выскоблено. Как же, почетную обязанность выполняет, отправляет сыновей на службу.

Половина улицы, почитай, да родни пол-хутора приглашены на проводы юных казаков Чирковых, чтоб погладить дорожку на военную службу, выпить знатно и по-соседски и по-родственному.

У коновязи стоят два по-хозяйски тщательно вычищенных строевых коня, совсем недавно купленных на ярмарке Провальского войскового конного завода.

Две соседские молоденькие девки-казачки, стоя у плетня, судачат про меж себя:

– И как там, на службе их все будут различать? Сами одинаковые, кони одинаковые, а уж форма и подавно.

– Родинки у них разные, – откликнулась другая.

– А ты когда это видела?

– На Донце, на косе, когда купались.

– Может, ты кое-что другое видела?

– Может, и видела…

– Так расскажи…

– Так кто ж про это рассказывает, да и в такой момент – и она раскрытой ладошкой провела по шумному и галдевшему на разные лады казачьему подворью, где стала собраться приглашенная родня и все ближайшие соседи.

Вскоре чирковский двор запестрел и украсился от новехоньких казачьих фуражек с красными околышами, да россыпью нарядных бабьих юбок и шалевых платков, выуженных по праздничному случаю из стоящих в горницах и спаленках сундуков.

Собравшиеся, гомоня и переговариваясь, стали подниматься в верхнюю часть куреня, и набиваться в большую, парадно прибранную, украшенную цветами горницу. Кому места не хватило, столпившись, смотрели за происходящим через окна, выходящие на галдарею и из-за дверных занавесок. Опоздавшие просто толкались у чирковских ворот, дожидаясь, когда найдется местечко и для них.

Рядом со Стефаном Чирковым нетерпеливо переминался с ноги на ногу в старинном казачьем чекмене, который он не одевал уже никак не меньше пяти лет, прибывший на столь торжественный и счастливый в его жизни день, Прокоп, родной дед по отцовской линии будущих служивых. Любимый и очень почитаемый внуками за свою добрую душу.

От деда Прокопа по горнице расплывался вокруг такой стойкий запах нафталина и каких-то сундучных трав, высобиранных его женой бабкой Гриппой, что даже зудевшие на подоконнике осенние мухи куда-то сразу пропали.

Стефан Акимович, осмотрев всех собравшихся, и стоявших смущенных донельзя непривычным для них вниманием слева от него сыновей в новенькой военной форме, и видимо оставшись довольным заранее продуманным им порядком действий, степенно повернулся к красному углу.

Крестился и молился за удачную службу своих оставлявших его разом сыновей. Глядя на него, все присутствовавшие в горнице, кто основательно, кто суетливо перекрестились.

Жена Стефана Евдокия, все время вытирала глаза краем праздничной завески, и преданно смотрела то на своего мужа, боясь что-то сделать в столь торжественный момент невпопад, то ласково – на своих кровиночек-сыновей, одновременно отрываемых от материнского сердца и глаза.

Стефан проникновенным голосом и с особым выражением лица начал свое родительское благословение:

– Благославляю вас сыновья мои, Иван и Василий, на защиту ныне благополучно царствующего Его Императорского Величества Государя нашего Императора Николая Александровича Романова.

Начальникам своим подчиняйтесь. К старшим относитесь почтительно.

К равным любезно, а для младших будьте примером, и они за это будут вас почитать. Не сквернословьте. Молитесь на походе и перед боями. На службу не напрашивайтесь, от службы не отказывайтесь и не забывайте нас родителей. Пишите письма нам почаще, и шлите поклоны хуторянам. Помните, мы все вас ждем по окончании службы. Держите пост хотя бы по одному дню в неделю, а мы за вас будем все посты держать полностью. Грех несоблюдения вами поста относите в молитвах своих на нас, родителей ваших.

Помните – вы служивые казаки, и вам первыми, если что, с внешними и внутренними врагами Империи нашей Российской придется сойтись в бою.

Не посрамите честь и славу казачью! Да благословит вас Господь Бог на хорошие дела! Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Затем, трясущимися от волнениями, затруженными за земледельческую жизнь руками, повесил каждому сыну на шею на крепком гайтане обшитое мягкой кожей родительское благословение. При этом, еще раз для пущей надежности перекрестил своих отпрысков и добавил:

– Храните и помните наше родительское благословение. Всегда, на любом смотру в казачьих войсках проверяют его наличие.

Чинно расселись за столы, заставленные закупленными в станичной лавке и до блеска протертыми граненными блестящими рюмками, мисками и обливными глубокими чашками с неисчислимыми угощениями: сытным пшеничным белым хлебом, разно приготовленным мясом, рыбой, традиционной картошкой, солениями и пирогами. Наконец-то кое-как усевшиеся гости, неловкие от тесного места, пока еще трезвые и поэтому благопристойные, молча застыли с торжественностью на лицах.

Сидевшие во главе стола братья Иван и Василий, чтобы избежать взглядов большого количества придирчиво разглядывающих их гостей, подвели глаза почти под потолок, туда, где была повешена на крючках казачья пика, а чуть ниже, на небольшом турецком коврике, две скрещенных казачьих шашки.

Вот эту то картину проводов сейчас и вспомнил Иван, старший из братьев, и как-то по-новому ощутил кожаный крепкий конвертик с родительским благословением на груди.

Это у него не заладилась служба. На занятиях по владению казачьей пикой сломал древко, сцепился с вахмистром Власовым без особой причины и огрёб внеочередных нарядов до конца пребывания в учебной команде, а тут ещё во время осмотра строевых коней получил замечание от самого командира полка. А теперь и суровое напоминание о родительском благословении от своего земляка – добрейшего человека сотника Исаева.

Младший брат Василий по старательности в службе пока в лучших, но его старались не хвалить, как же, старшему братцу обидно будет…

Антон Швечиков с братьями дружит. Он, Сергей Новоайдарсков, да братья Чирковы неразлучны. Всегда держатся рядом, на любое дело всегда вместе вызываются охотниками. Вот и сейчас на подготовку места для водосвятия на речке Лабуньке записались в команду первыми.

* * *

Зима с тринадцатого на четырнадцатый год выдалась в Польше небывало морозной и холодной, и день ото дня забрасывала снегом приуснувший от стужи польский городишко. Замерзла, притихла и спряталась под кристальным узорчатым льдом даже неутомимая речка Лабунька. Командование, идя на встречу полковому священнику Отцу Афанасию, долго и обстоятельно совещаясь, приняло решение сделать на праздник Крещения Господня всё чин по чину, и даже вырубить крест для водосвятия в речке, чего не было в прежние годы из-за отсутствия морозов.

Антон, прежде чем приступить к работе, долго рассматривал сквозь засыпанный шустрой поземкой лед темную, словно загустевшую от мороза воду. Заметил большую, подвсплывшую сонную, будто любопытствующую рыбину и неожиданно для себя ловко и сильно саданул над ней по льду обухом топора. Да так удачно, что одуревшая от удара и потерявшая бдительность рыбина тут же была извлечена из крестообразной проруби и брошена на припорошенный снегом лед.

Молодым казакам пойманная рыба была не знакома. Вся в серых мелких пятнах, с удлиненным телом и розоватым брюшком, с сильной спиной и пружинящим хвостом, которым она как метлой с неожиданной силой поднимала снежную пыль у проруби. Рыба долго не давалась в руки.

Подошел увидевший картину такой неожиданной и удачной рыбалки урядник Нехаев Степан:

– Форель это, братцы, форель. Горная рыба. Сюда, на равнину, тоже, бывает что заплывает.

У казаков, как это и должно было случиться, сразу же проснулся охотничий инстинкт. Вспомнили, как на родном Донце и впадающих в него речушках по хорошему перволедью они добывали на горяченькую ушицу рыбу. Аж скулы свело… Вспомнить-то вспомнили, а снастей-то кроме желания да топора никаких. Послали самого убедительного для уговоров казака в соседнюю деревню за обрывком сети, из нее и смастерили что-то вроде подсачека. И пошло, понеслось, азартное рыбальство!

Хоть и немного наловили, всю форму перемочили, а зато какое удовольствие! Томившейся по дому душе полегчало! Это не Бородинский плац на строевой подготовке утаптывать.

– Как в родной станице побывал, – торопился собрать улов красными от мороза, промерзшими руками Сергей Новоайдарсков.

Мелкую рыбу рассовали по рукавам. А первую пойманную форель, самую крупную из всего улова добычу, слегка приснувшую от холода, Антон с трудом засунул себе за пазуху. Он нес ее под мокрой шинелью и она, сначала неуютно холодившая грудь, затем согревшись на теплом молодом теле, изогнулась дугой, и, извиваясь как змея, забилась вырываясь в наружу.

Пока сосредоточенно и торопливо шли в казарму, придерживая не желавший смириться с несвободой улов, завьюжило, запуржило, и пронизывающий ветер окончательно пригнул фигуры казаков.

Неровный строй окоченевших казаков остановил начальник штаба полка войсковой старшина Гончаров и стал сердито ругать отделенного урядника, пристукивая подмерзшими в узких щегольских сапогах ногами:

– А это что такое? – вскрикнул войсковой старшина – когда увидел, как вдруг ходуном заходила грудь стоявшего на правом фланге казака.

– Что вы имеете в виду, Ваше Благородие? – удивился урядник.

– Да вон, крайний казак, Швечиков, по-моему, его фамилия.

– Так точно, Швечиков, – подтвердил урядник, и подумав, добавил – ухо него приморожено от природы.

– А грудь?

– Грудь вроде без изъянов, – сообразив, в чем дело, прикинулся непонимающим урядник.

Гончаров, левым боком к ветру, пряча в воротник раскрасневшееся, с заиндивевшими усами лицо, быстрым шагом стал подходить к строю.

Антон, сразу уразумевший в чем причина торопливости войскового старшины резким движением из под шинели выдернул соседу по строю форель, а тот – пропустил её по второй шеренге, подальше от внимательных глаз начальника. Когда рыбина дошла до конца строя, вечный левофланговый казачок с весьма распространенной в станице Гундоровской фамилией Недомерков, а когда он не всегда усваивал премудрости военной науки, то его урядники, не стесняясь, Недоумковым называли, повёл себя очень смышлёно. Сделав несколько быстрых шагов в сторону ограды костела, он всучил не желающую угомониться форель, вечно отирающемуся возле храма нищему.

– Добже пан, добже, дзенькую, – пробормотал, потрясенный такой небывалой щедростью, попрошайка.

И смешок по строю:

– Вот счастье на Крещение привалило. Прямо как в сказке…

Успокаивало казачков лишь то, что всё равно оставалась рыбешка помельче, рассованная по рукавам.

Когда войсковой старшина до конца выразил свое недовольство по поводу плохой выправки казаков в строю, он направился к полковому штабу, а казаки уже подравнявшись и выпрямившись, зашагали в ногу в казарму учебной команды. Замыкающий строй Недомерков, вертанулся на каблуке и – к ограде костела, где обалдевший нищий всё пытался определиться, что делать с большущей форелью. Не было у него ни дома, куда бы он мог принести эту рыбу, ни тем более печи, на которой он бы мог её перед праздником сварить или пожарить. Его умственные потуги были напрасными. Рыба тут же была вырвана из его рук и буквально перелетела к Недомеркову:

– Всё пан, дзенькую добже! Хрен тебе халява, подержал и хватит, нам и самим она нужна…

И с этими словами, пристроив несчастную, истерзанную колючими шинелями рыбину под мышку, он кинулся догонять свой строй.

В Крещенский вечер, в нарушение устава, добытую рыбу мастерски пожарили в казарме на отопительной печи и на большом листе оберточной бумаги, как на скатерти, разложили сверху на ломтях белого пшеничного хлеба. Уже дожаривался последний кусочек, да и не кусочек вовсе, а половинка хвоста, как на запах жарёхи, учуяв её своим утиным носом, пришел крадучись вахмистр Власов.

– Нарушаем? – строго спросил их главный по службе в эти два месяца начальник.

– Господин вахмистр, по рыбке соскучились.

Власов, вдыхая ароматный, ни с чем не сравнимый рыбий дух, многозначительно им в ответ:

– Мы тоже с урядниками скучаем. Только когда попробуете, вы убедитесь в том, что я вам в поезде говорил. Не та рыбка, не та. Нет в ней духа нашего, речного. Не то, что на Северском то Донце.

И с этими словами он по хозяйски положил в лопастую ладонь три ломтя хлеба с самыми крупными кусками пожаренной рыбы и отправился с добычей в урядницкую.

– Чтоб у него память отшибло, – пробурчал ему вслед расстроенный рыбной потерей Антон.

– Тише ты, хорошо хоть он не раскричался!

– Да… Вот тебе и раскричался… Мы бы этой зря потраченной на урядников рыбехой лучше б других земляков угостили. Они б не говорили, что рыба не такая, не такая…

* * *

Антону самому непонятно было почему, но ему понравилось изучение уставов Императорской Российской армии. Строгие слова, требовательные предложения. Когда он читал уставы, ему всё время казалось, что написаны они строгими учителями, вроде сотника Исаева Филиппа Семеновича.

Неутомимый сотник не уставал повторять молодым казакам одну и ту же фразу, многозначительно поднимая вверх указательный палец:

– Уставы написаны кровью. И исполнять их нужно неукоснительно…

Зубоскал Дык-Дык вертел увесистый том с уставами и все повторял:

– Это ж сколько кровищи перевели на эту книженцию…

Дык-Дыку никакая медалька за усердие по службе пока и сниться не могла.

Вот в чем он отличался – так это в веселых и озорных байках, которые травили все кому не лень после вечернего чая.

– Расскажи-ка, Брыков, как вы из местного дурачка хуторского атамана сделали.

– А, из Кирюшки-то? А чего не рассказать! Вот слухайте…

В каждом селении малого, а тем более большого размера, есть свой дурачок или дурочка. Семье, в которой появилось мужского или женского полу это несчастье, обязательно сочувствуют. Ярмарочный сын или дочь, говорят про таких. Над таким ребенком беззлобно смеются, а тех, кто переходит грань и начинает уже издеваться над несчастным – обязательно осуждают. А что сдерживает на хуторе от необдуманных поступков? По-серьезному всего две вещи: страх перед Божьей карой, да не меньший страх перед осуждением соседей. И порой по поведению хуторян и не сразу определить, какой из этих страхов сильнее.

Был такой вот дурачок и на хуторе Швечиков. С заплетающимися ногами, с вечной улыбкой и глазами блуждающими выше крон деревьев. Иногда на Кирюшку, так звали швечиковского дурачка снисходила Божья благодать, и он почти в здравом уме рассуждал грамотно и обстоятельно. Но это казалось только ему, а остальные все равно хохотали. Иногда хуторской пересмешник подскажет Кирюшке какую-нибудь жизненную тему и тот следует ей несколько недель, а весь хутор потешается. Сказал Дык-Дык что пора Кирюшке за три моря собираться, тот и ходит по хутору сухари по куреням собирает, холстину на парус и соль чтоб море посолить.

Или подсказали несчастному, что его в школу берут, и он захлебывающимся от счастья голосом начинает всем рассказывать, как он хочет учиться и каким он после учёбы станет умным. При этом он показывал всем старый, в чернильных разводах пенал и затасканную тетрадь, в которую кто-то старательно наставил двоек и объяснил несчастному, что это и есть самые лучшие оценки.

Иногда Кирюша подходил к ограде швечиковской церковно-приходской школы и стоял, наблюдая как резвятся школьники на перемене. А то и усядется на ветку старого развесистого тополя и смотрит через окно в класс, при этом подражая ученикам, тянет вверх руку, словно просится к доске. И всё это до того момента, пока школьный сторож и он же истопник дед Макар Рядичный по прозвищу Рядок, не подойдет и не начнет уговаривать Кирюшку:

– Иди отсюда мил человек, учителя ругаются. Уж сильно учеников ты от уроков отвлекаешь.

Кирюша, конечно, не до конца понимал, что такое уроки, но с дерева слезал и шёл по хутору куда глаза глядят.

Однажды юный пересмешник Дык-Дык без труда убедил хуторского дурачка, что того избрали атаманом и даже символы атаманской власти ему сделали, и потешаясь, в почти торжественной обстановке у дубков вручили пернач и булаву. Ходил Кирюшка по хутору беспорядочно ими размахивая и отдавал распоряжения:

– Вам сеять озимые вдоль по улице, а вам поперек…

– Всех баб на действительную службу, а казаков к печи…

– Все изгороди из камня в хуторе разобрать и дорогу до самой станицы вымостить…

Конечно, не успел Кирюшка дойти до вдовьего кутка на окраине хутора, как атаман Тимофей Богучарсков уже узнал, что временно у него власть, данную ему единогласно хуторским обществом, отобрали озорники и передали не кому-нибудь, а увечному, а потому достойному лишь жалости человеку.

А вот молодого казака Брыкова с его друзьями Богучарсков жалеть не стал. Кирюшкины игрушечные символы власти пернач и булаву он отобрал и ими же так отходил на дубках шутников, что они после этого, завидев хуторского дурачка, бежали от него стремглав в калитку любого куреня, а то и вовсе в соседнюю балочку в сторону хутора Жабчики.

* * *

В начале 1914 года по польским гарнизонам Российской армии пронесся слух, что едет их инспектировать сам Император Николай Второй. К инспекции стали усиленно готовиться.

Молодых казаков учебной команды уже начали ставить подчасками на посты полкового караула, а перед этим экзаменовали по знанию устава гарнизонной и караульной службы. Антон беспрестанно бубнил себе под нос фразы из этого устава.

– Параграф семьдесят седьмой. Часовой должен стоять на посту бодро, ничем не отвлекаться от надзора за постом, не выпускать из рук и никому не отдавать свое оружие, за исключением того случая, когда получит на то личное повеление Государя Императора.

Всё. Наконец-то фраза въелась в мозги. Можно приступать к следующему параграфу, и Антон тихо шепчет Сергею Новоайдарскому:

– Представляешь, приедет сюда Государь Император и к тебе на пост придет и даст тебе какое-либо личное повеление?!

Сергей, обалдевший от таких фантазий дружка, также тихо отвечает:

– Нет, не представляю, и представить не могу!

Антон, размечтавшийся не на шутку, полдня после занятий по уставам думал, думал, и до того додумался, что ночью ему приснился какой то нелепый и донельзя напугавший его сон.

Ему привиделось, как будто сошедший с большого портрета в полный рост в офицерском собрании Император Николай Второй важно подходит к нему, гундоровскому казаку Антону Швечикову, стоящему на посту у полкового знамени и говорит:

– Уставы, казак, знаешь?

– Знаю, а как же Ваше Императорское Высочество, в учебной полковой команде учили.

– А раз знаешь, то слушай мое личное повеление. С поста шагом марш!

Антон отсчитал десять шагов. А Император ему:

– Ну, иди казак, ступай с Богом!

– А кто на посту у полкового знамени будет?

– Я за тебя, казак, постою…

Антон заворочался, перебивая эту приснившуюся ему нелепицу, даже слегка потряс взлохмаченной головой. Затем снова нырнул в разгоряченную и взмокшую подушку. Настойчивый сон не желал отпускать Антона, и как только тот снова прикорнул, не замедлил сразу же вернуться к беспокойному спящему, возвращая его в предыдущее видение.

Вот приеду я в станицу, – снилось Антону, – а как в станице спросят же:

– К вам в гарнизон Царь приезжал? Ты Царя видел?

– Видел.

– А об чем-нибудь его попросил?

– Нет, на посту ж стоял, какие просьбы?

– О земле надо было попросить, чтоб прирезку сделали из войскового запасу, чтоб в лес за Донцом и правобережные хутора пускали, чтоб ссуду земледельческую побольше давали. Эх ты, самого Императора всей России видел и ни о чем не попросил! – не унимались настырные станичники.

Антон кричит станичникам:

– Попрошу, попрошу, дай Бог его увидеть еще раз.

С этим криком он просыпается, а над ним стоит удивленно разглядывающий его вахмистр Власов.

– Ты казак, кого и об чем решил попросить?

Еще не отошедший ото сна Швечиков пробормотал:

– Императора о нуждах наших казачьих…

Власов понял все, видать и сам когда-то во сне кого только не просил… Проворчал в усы:

– Иди сейчас пока по малой нужде и – на гимнастику. Просильщик…