Украинский каприз

– А у тебя какая?

– Васильева. Представляешь, тоска какая?! Просто предок был Василием, вот и все. То ли дело у тебя.

– Хвыля по-украински – волна, – объяснил я.

– Значит, у тебя – волнительная фамилия, – заметила Ира и по-хозяйски прильнула к моим губам затяжным поцелуем.

Так я в очередной раз повзрослел. Моя взрослость развивалась какими-то рывками. Отношения с Ирой стали прыжком в бездну. Это были совершенно новые ощущения, происходившие в сознании и в теле. Я не знал, как выглядит любовь. Что-то мне подсказывало, что с Ирой у нас – не любовь, а что-то другое. Может, она и в самом деле права, назвав наши отношения курсом молодого бойца?

Меня распирало от гордости, что такая красивая и взрослая девушка дружит только со мной. Действительно, ей не были интересны местные парубки, которые поглядывали на нее маслянистыми глазами.

– Она замужем? – спросил меня взрослый парень с Той Стороны, когда мы с Ирой под ручку впервые пришли в сельский клуб на вечерний сеанс, после которого были танцы.

– Нет, в разводе, – зачем-то соврал я.

– Дети у нее есть? – деловито осведомился парубок.

– От первого брака, – сообщил я.

Со стороны мы, вероятно были странной парой: вполне созревшая городская девушка и двенадцатилетний подросток. Никто, разумеется, и представить себе не мог, чем мы занимались изо дня в день в Генкином сарае. Правда, мы не только целовались и слушали музыку, но и очень много говорили о жизни.

– Ты кем хочешь стать, когда вырастешь? – как-то поинтересовалась моя подруга. Наученный общением с дядькой Илько, я уже не говорил правду, а немного хитрил:

– Точно не технарем. Скорее, биологом, или историком. А может быть, музыкантом или поэтом.

– Ты что, стихи пишешь? – удивилась Ира.

– Нет, но может быть когда-нибудь начну, – отбрехивался я.

На самом деле я уже пару лет как писал стихи. Получалась такая абракадабра, что самому было противно от написанного. Но удовольствие от писания получал большое. Непонятно устроен человек!

Мне было неясно, почему Ира не обращает внимания на местных парубков. Среди них были и симпатичные. Взять, к примеру, моего друга Толю Мильниченко. Он был старше меня на два года и выглядел уже совсем взрослым парнем. Когда мы купались на Камне, его ладная бронзовая от загара фигура поражала рельефностью мускулатуры. Рядом с ним я был мелким городским недоразумением. Толя называл меня «хилое дитя каменных джунглей», хотя знал, что завожусь я с пол-оборота и всегда сначала хренячу парням кулаком в лицо, а уж потом думаю, зачем я это делаю.

– Это у вас просто порода такая скаженная, – объяснял он мне. – Старики говорят, что у тебя батька был такой, когда в парубках ходил, а уж дед твой – Гаврила – вообще драчун был знаменитый. Его не только Каменка, но и вся округа боялась. А если, бывало, село на село ходили драться, дед твой Гаврила Филиппович всегда шел впереди, как Чапай. Правда или нет, не знаю, но сказывали, что удар у него был смертельный. Если попал в голову – считай хана человеку! Какому-то дядьке в драке он в сердце ударил: не поверишь, сердце просто остановилось и разорвалось. Судить его тогда были должны, но призвали на войну, на Первую мировую. Он с нее героем пришел: два Георгия на груди. А там революция, а он, как всегда, в активистах. Грамотный был и речистый на удивление. Потому его и первым председателем колхоза выбрали. А кого еще, как не Гаврилу Хвылю?

– Мой дед погиб в сорок четвертом, в декабре, – встрял я.

– Да, я знаю. Только про моего деда мне неизвестно ничего. Кого ни спрошу, никто ничего не знает.

– Может, что еще и выяснится, – спрятал я от Толи потупившийся взгляд. Как мне хотелось ему рассказать, что дед его жив, что он в Ленинграде, что дружит с моим папой! Но это была не моя тайна, и я не рассказывал о дяде Феде даже своему самому-самому близкому другу и названному брату.

Однажды, пребывая в каком-то странном порыве, я спросил у Иры, почему она общается только со мной, хотя в селе есть немало симпатичных взрослых парней.

– Не люблю скобарей! – надменно ответила она и шутя щелкнула меня по носу.

Ее слова вызвали у меня смешанные чувства. С одной стороны, было, конечно, лестно, что из многих она выбрала именно меня. Но Ирино высокомерие было мне неприятно. Тем более что скобари здесь вообще ни при чем. Скобарями издавна называли жителей Псковщины, потому что они прославились изготовлением скобяных изделий, а каменских жителей не называли никак. Не прославились ничем, значит.

Взрослые парни стали мне завидовать еще больше, когда мы с Ирой впервые пришли на Камень загорать. Она скинула свой легкий сарафан в горошек, и все, кто был на пляже, уставились на ее точеную фигуру в модном купальнике. В ней все было очень пропорционально и свежо. Юное пышущее здоровьем спортивное тело, казалось, улыбалось, говоря: «Видите мою красоту? Наслаждайтесь созерцанием, пока я здесь». Толя смотрел на Иру, сглатывая слюну и поигрывал своей мускулатурой.

– Веня, пойдем купаться! – сказала Ира, взяв меня за руку.

Мы решительно вошли в воду, но на глубину девушка идти побоялась, потому что плавала плохо.

– Поучи меня плавать возле берега! – попросила она.

Стоя по грудь в воде, я осторожно придерживал ее одной рукой за ноги выше колен, а другой рукой – чуть ниже груди. Мои руки все время соскальзывали не туда, куда надо. Точнее, именно туда, куда так хотелось соскользнуть. Я готов был трудиться инструктором по плаванью целую вечность. А Ира, словно не замечая моих прикосновений, добросовестно работала руками и ногами, пытаясь плыть. Через несколько дней занятий она уже довольно уверенно плавала вдоль берега, а спустя пару недель вместе со мной переплывала на другой берег реки. Мы валялись в густой прибрежной траве и опять целовались. С противоположного берега, с Камня, не было видно наших занятий, потому что река Большая Высь в том месте особенно широка.

Как-то раз, когда мы с Ирой собрались прогуляться по селу, она надела для прогулки брюки. На дворе стояло лето 1967 года, и этот совершенно обыкновенный для нынешнего времени факт тогда потряс умы каменских жителей. Увидев девушку в брюках, сельские женщины удивленно закатывали глаза, мужчины озадаченно чесали затылки, а дети показывали на нее пальцами. Идя рядом с ней, я слегка робел от такого нескрываемого внимания и удивления.

– Скобари! – фыркала Ира и нарочно прижималась к моему плечу, держа меня под руку. – Запомни, – наставительно говорила она, – когда мужчина держит женщину под руку, это говорит о том, что между ними обычные дружеские отношения. Но когда женщина опирается на мужскую руку, это – свидетельство их интимных связей.

Я шел в замызганных трениках и в выцветшей футболке, ведомый под руку красивой девушкой в брюках, и думал, что это и есть мой звездный час. Но во мне не было того волшебного трепета, который будоражит сознание и плоть. Это я по-настоящему осознал спустя время, когда впервые в жизни влюбился по-настоящему. А пока… Пока я просто шагал рядом с красивой девушкой в брюках, наслаждаясь вниманием селян и своей взрослостью. Мы неспешно гуляли по селу, ходили на вечерний сеанс в клуб, а потом возвращались вдвоем домой. Иногда после кино мы оставались на танцы, которые проходили возле входа в зрительный зал, прямо на улице. Специальной площадки для танцев не было, и немногочисленные пары – в основном девушка с девушкой – топтались на пыльной лужайке, окруженной толпой любопытствующих зрителей. Парубки в своем большинстве были в темных стареньких брюках и белых рубашках с закатанными до локтей рукавами. Некоторые носили картузы рябоватых оттенков или совсем черные. Большинство, подчеркивая свою взрослость, смолили папиросы «Север» или, что было чаще, сигареты «Прима», запах которых невольно навевал мысли об оружии массового поражения. Пустые красные пачки из-под этих атрибутов половозрелости усеивали все пространство вокруг танцевавших пар.

– Хорошо, что ты не куришь, – сказала мне Ира, управляя мною во время танго, как велосипедом «Орленок». – Терпеть не могу запах табака. Наверное, это оттого, что мои родители курят. Но их понять можно: папа Финскую войну прошел и Отечественную, а мама всю блокаду в Ленинграде прожила, одна среди родственников выжила.

– А попугай? – зачем-то спросил я.

– Гоша, как и я, тоже не курит, – улыбнулась Ира и поцеловала меня в мочку уха затяжным поцелуем. Было очень щекотно. Парубки смотрели на нас немигающими стеклянными глазами крокодилов.

Из клуба мы возвращались не спеша, любуясь удивительным звездным небом. Ярче всего светилось созвездие Большой Медведицы.

– Ты знаешь, где находится Большая Медведица? – спросила Ира.

– Тут и знать нечего: прямо над нами. У нее две самые яркие звезды – Алиот и Дубхе. Их иногда даже утром видно.

– Откуда ты это знаешь? У вас же астрономию еще не преподавали, – удивилась Ира.

– В детстве в книжке какой-то прочитал.

– А сейчас у тебя уже не детство?

– Какое же это детство, когда со взрослой девушкой целуешься? – удивился я.

– Если ты такой взрослый, можешь той, с которой целуешься, посвятить стихи? Так вот экспромтом взять и сочинить?

– За нефиг делать, – набрал я в легкие побольше воздуха:

Лишь для тебя Большая Медведица

Своим ковшом семизвездным светится.

В твои глаза она смотрит ласково

И красит их голубыми красками…

– Чьи это стихи? – удивилась Ира.

– Да ничьи. Твои. Я тебе их только что сочинил, как ты и просила.

– Мне никто никогда не посвящал стихов, – сказала она. – Наверное, каждая женщина мечтает, чтобы ей посвятили стихи. Мне повезло с тобой, Веня.

Я не знал, что ответить на эти слова. Разговор получался какой-то взрослый, и мне было непонятно, что нужно в таких случаях говорить. Какое-то время мы шли молча. Потом была кладка через речку, и мы переходили ее, крепко держась за руки. Уже на нашем берегу Ира сказала:

– Мы завтра уезжаем в Ленинград, приходи попрощаться. Поезд вечером, так что ты после обеда приходи. С утра мы собираться в дорогу будем.

От неожиданности внутри у меня все похолодело. Я за время нашего знакомства ни разу не думал, что придет день расставания. Вернее, может, и думал, но не ожидал, что это будет иметь для меня значение.

– Мы увидимся в Ленинграде? – спросил я.

– Конечно, мы же рядом, наверно, живем, раз в одной школе учились. Я живу на проспекте Гагарина, в доме, который стоит на углу с улицей Ленсовета. А ты где живешь?

– Рядом, на Московском шоссе, возле площади Победы. До твоего дома минут десять идти, не больше.

Мы остановились возле Генкиного двора, у калитки.

– Хочешь в сарае посидим, приемник послушаем? – спросила Ира.

– Нет, не могу. Бабушка не спит, меня дожидается, – соврал я. Мне почему-то хотелось побыстрее уйти, чтобы остаться наедине со своими мыслями и новыми ощущениями. Я в первый раз расставался с девушкой, к которой привязался. Было понятно, а, может быть, и совсем не понятно, что творилось внутри меня. Я запутался в мыслях и в ощущениях, как в штанах, сшитых не по росту. Хотелось плакать, но почему, разобраться было невозможно.

Дома, в родной хате, пряно пахло аиром – странным растением, которым бабушка устилала земляной пол нашей мазанки. Запах был пронзительным, как мое чувство расставания с Ирой. Я лег на прохладный пол и начал прислушиваться к себе, но ничего не услышал. Только ходики в комнате что-то громко шептали и казалось, с каждым мгновеньем они шли все быстрей и громче.

С утра до обеда я помогал тете Мане чистить от стручков фасоль. Это называлось «лущить квасолю». Работа была несложная и даже веселая. Интересно было смотреть, как разноцветные фасоли падали на чистую мешковину, собираясь в неожиданные узоры.

– Ты, Веня, вчера опять поздно пришел? – спросила тетушка.

– Нет, рано. Еще свет не отключили, – с легкостью соврал я.

– Ой, не бреши! – строго посмотрела на меня тетя Маня. – Твой батька – брехло и ты от него недалеко ушел.

Мне очень не хотелось быть брехлом. Признавая свой грешок, я спросил с вызовом:

– Зачем вообще свет в селе отключают в двенадцать часов ночи?!

– Сбегай до председателя колхоза Ивана Марковича, спытай у него.

– А как я его узнаю, я ж его ни разу не видел?

– Он на «Победе» ездит. Одна у нас «Победа» на все село.

Я представил нелепость ситуации: бегаю по селу, по полям, выискивая председательскую машину, чтобы задать этому самому Ивану Марковичу свой дурацкий вопрос. Мне стало смешно, и я заулыбался во весь рот. Тетушка тоже.

После обеда я пошел к Ире. Возле своего дома Генка возился с телегой, запряженной парой гнедых лошадей.

– Что, уже на вокзал собрался? – спросил я.

– Только что вернулся с вокзала – родню отвез. Они пораньше надумали уехать: захотели на базар заглянуть, продуктов на дорогу купить. Я им свои предлагал – ни в какую! Говорят, что и так меня объедали столько дней. Глупость какая-то!

Я понимающе кивнул и пошел к своему другу Сашку. Жизнь возвращалась в привычную колею.

Дело шло к осени. До конца каникул оставалось чуть больше недели. Уезжать из Каменки очень не хотелось, но были и радостные события. Вот-вот должен были приехать за мной мой папа, да и по школе я основательно соскучился.

Мы вновь стали встречаться вчетвером: Толя, Андрий, Сашко и я. Друзья смотрели на меня с участием, думая, что я тяжело переживаю отъезд Иры. Я сам было настроился на болезненные переживания, но страдать «по-взрослому» как-то не получилось: печаль по поводу отъезда Иры быстро улетучилась сама собой.

У нас с друзьями появилось постоянное место встреч – Раскопанная Могила. Это был настоящий скифский курган. Поговаривали, что искатели кладов раскопали его еще до революции. Что было в нем, оставалось загадкой. К тому моменту, когда мы начали приходить туда играть, он был похож на огромную воронку посреди кукурузного поля. Нам почему-то Раскопанная Могила казалась кратером вулкана, и мы фантазировали, что высадились на Луну.

– А где же лунатики? – вживался в образ Сашко.

– Вот ты лунатик и есть! – убежденно говорил Андрий и крутил пальцем у виска. – Лунатики – это психи такие, очень на тебя похожие. Они просыпаются по ночам и бродят по крышам с закрытыми глазами.

– Как я могу ходить по крыше, если она у меня из очерета?! Я бы провалился на горище и сломал бы себе чего-нибудь.

Действительно, семья Сашка жила очень бедно, и его хата была одной из немногих в селе, не покрытых железом, шифером или черепицей.

Толя смотрел на спорщиков немного скептически и жмурился от яркого солнца. Он не вмешивался в эти споры, думая о чем-то своем.

– Чему улыбаешься, брат? – спросил я его.

– Счастью, – по-прежнему улыбаясь, сказал он.

– Какому такому счастью?

– Счастью жить, греться на солнышке, дышать чистым воздухом, слушать этих болтунов, грустить о том, что ты скоро уедешь в город.

– Разве можно грустить и быть счастливым?

– Грусть бывает и светлой. Я ведь знаю, что через год ты приедешь опять. Девять месяцев я буду ждать нашей встречи, и это ожидание будет моим изнурительным счастьем.

– Изнурительного счастья не бывает! – уверенно сказал я.

– Счастье – оно очень разное. Иногда и не понимаешь, что оно рядом. Но когда оно уйдет, сразу становится ясно, что оно было.

– Что же остается с человеком, когда счастье уходит? – спросил я, на мгновение вспомнив все же об Ире.

– Остается воспоминание о счастье, и это тоже немало, – вздохнул Толя.

Честно говоря, мне показалось, что Толя просто хочет казаться взрослым. Зачем, если он взрослый и так? Точнее, почти взрослый. Четырнадцать лет – это много. Мне до них еще два года по жизни топать.

А потом мы просто валялись на дне Раскопанной Могилы в густющей траве и долго-долго молча смотрели в небо. На нем не было ни единого облачка, и я вспоминал, что в Ленинграде такого неба почти не бывает. Разве что в июле немного. Я размышлял о том, какое небо мне нравится больше: каменское или ленинградское, и понимал, что не могу сделать выбор. Два совершенно разных неба – пасмурное северное и ярко-голубое южное – смешивались в моем сознании в одно общее небо, которое я любил взахлеб.

Только после отъезда Иры из Каменки я узнал, как вырос мой авторитет в глазах парней и девчонок. На улице ко мне подходили парубки и как равному подавали руку, чего прежде не бывало никогда. Девчата поглядывали на меня с интересом, которого раньше не было и близко. Как-то ко мне домой зашел Сашко и тоном заговорщика сообщил:

– Тебе Ленка, дочка председателя сельсовета, велела привет передать.

– Зачем?! – удивился я.

– Чудак человек! – изумился Сашко. – Ты что, не понимаешь?! Если дивчина передает парню привет, это значит, что она в него влюбилась.

– В кого? – опять удивился я.

– Нет, ты точно чудак! В того, кому она передает привет! Так положено у влюбленных, усек?!

До меня начало доходить.

– И что мне теперь с ее приветом делать?

– Да что хочешь. Можешь на хлеб намазать, можешь просто так проглотить.

– Я серьезно спросил, а ты издеваешься.

– Я не издеваюсь, – сказал Сашко. – Я трошки завидую. Ленка – она же наша местная королева. Самая гарная из всех моих одноклассниц. Да и батька у нее, сам знаешь, третий человек в селе после головы колхоза и парторга.

Королева Ленка и в самом деле была симпатичной улыбчивой девчонкой с конопушками на носу. Мы были с ней едва знакомы: она больше водилась с девочками, я со своими друзьями. И вдруг – вот такие страсти к деду бабки Насти.

– Давай ты ей скажешь, что забыл передать мне этот чертов привет, – малодушно предложил я.

– Как я могу такое забыть?! У меня что, сколиоз?

– Склероз, – машинально поправил я друга.

– Да хоть бы и так, – не стал спорить Сашко. – Все одно, нельзя не передать.

– А если я ей тоже передам, что тогда? – поинтересовался я.

– Тогда вам придется вместе ходить.

– Куда?!

– Куда-куда! – вдруг разозлился Сашко. – Никуда. Про парня и дивчину, которые встречаются, принято говорить, что они ходят друг с другом. Понял теперь, недотепа городская?!

Я, кажется, понял.

– Передай королеве Ленке, что ее привет я переадресовал тебе, как своему верному другу!

– Правда, что ли? – теперь уже удивился Сашко.

– Правдивей не бывает! – твердо ответил я и похлопал друга по плечу.

На следующий день Сашко пришел ко мне опять:

– Ленке я все передал, и она сказала тебе, чтобы ты шел на хутор бабочек ловить!

– Откуда она знает, что я мечтаю стать липидоптерологом? И почему именно на хутор?

– Чудо ты городское! – умилился Сашко. – Это она так тебя подальше послала, понимаешь?! – И Сашко подробно, в деталях, пояснил мне, на какой хутор и за какими конкретно бабочками мене следовало пойти.

– Но ты не переживай. Сегодня я был в сельмаге и встретил там Гальку, дочку заведующей клубом. Галька велела тебе привет передать!

– Они что, все разом с ума посходили?! – ужаснулся я.

– Чудак человек! Ты ж теперь можешь в кино бесплатно ходить!

Оптимизм друга вселял в меня тоску и уныние. Амплуа сердцееда было явно не для меня. Сдуру я в тот же день пошел в кино на вечерний сеанс и был обласкан призывными взглядами кудрявой Галинки, а ее мама действительно отказалась брать с меня плату за билет:

– Проходи, зятек, садись, где тебе вздумается! – проворковала она, и сердце мое провалилось ниже пупка. Со страху я сел рядом с очень красивой девочкой Светой, которая еще во время киножурнала цепко взяла меня за руку и стиснула ее так, что я понял: попался!

Со Светой мы начали «ходить». Это было волнительно, смешно и глупо. Она была старше меня на два года и училась в одном классе с моим другом Толей. Света все время молчала и улыбалась. Я слегка побаивался ее и поэтому болтал без умолку, неся совершенную чушь. Свете это нравилось. Она поощряла мой треп улыбкой и еще крепче сжимала мою руку. Мне хотелось ее поцеловать, но я не решался и не смог себя преодолеть до самого отъезда в Ленинград.

Понимая, что со Светой я проявляю нерешительность из-за своей детскости, я решил срочно повзрослеть еще больше. Для этого подвернулся удачный случай: Андрий сдал на вечер в аренду подаренный мною фонарик, а в обмен в качестве арендной платы получил две самые настоящие болгарские сигареты с фильтром! Сигареты назывались «Трезор». По словам Андрия, на пачке была изображена голова овчарки с довольным оскалом, вызванным, видимо, процессом вдыхания сигаретного дыма. Я украл из дома коробок спичек, которые бабушка и тетя Маня смешно называли сирныками, и мы с Андрием отправились к Раскопанной Могиле, чтобы впервые в жизни соприкоснуться с прекрасным – взрослой жизнью настоящего курильщика. Чинно рассевшись в самом низу Могилы, мы взяли по сигарете, которые Андрий благоговейно достал из-за отворота картуза, и начали их изучать. На них была сделана надпись на настоящем нерусском языке! Слово «Trezor» манило своей неведомой заграничностью. Я понюхал это маленькое волшебство: аромат был великолепен!

– Ну, давай уже закуривать быстрее, что ты тянешь?! – сказал я Андрию.

– Так сирныки же у тебя, голова два уха! – ответил он.

Действительно, как я мог забыть: спичечный коробок лежал в кармане моих треников. Я чиркнул спичкой, но она сломалась. Вторая сломалась тоже.

– Дай сюда, безрукая людына! – сморщился Андрий. Он взял коробок, умело чиркнул спичкой и поднес ее к сигарете, которую держал во рту. Сигарета почему-то не загоралась.

– В себя нужно тянуть, в себя! – догадался я.

– Коли ты такой умный, то сам и тяни! – проворчал Андрий и протянул мне зажженную спичку. Я сделал вдох полной грудью и мир перевернулся. Он перевернулся в буквальном смысле слова. Я лежал на спине и смотрел в небо. На этот раз оно не было безоблачным: низко надо мной медленно плыла большая туча. Вдруг над ней нависла рука и стала ее разгонять. Подумалось, что я схожу с ума.

– Ну, как тебе, добре? – услышал я отдаленный голос Андрия, стоявшего надо мной и разгонявшего рукой сигаретный дым.

– Да пошел ты со своими сигаретами! – еле выдавил я из себя, и за этими словами на траву благополучно проследовал мой сегодняшний завтрак.

Поскольку повзрослеть с помощью сигарет не получилось, мы с Андрием решили попробовать подойти к взрослости с другой стороны – со стороны алкоголя. Зная по опыту окружавших нас родственников и односельчан, что пить надо минимум втроем, мы с Андрием подтянули к реализации этой идеи Толю. Сашка привлекать не стали: он сидел безвылазно дома, выпоротый батькой за очередное мелкое прегрешение.

– Пить надо вино, оно вкуснее горилки, – сообщил Андрий. Толя согласно кивнул. Мне трудно было спорить с ними, да и зачем?

– За вином нужно к моему деду Никодиму идти, – предположил я. – Он официальный колхозный винодел. Пойду к нему в комору и попрошу бутылку вина.

– Без денег не даст! – уверенно сказал Толя.

– Как это не даст?! Я же его внук!

– Да хоть три раза внук. Не даст из принципа. Торговать вином его работа. Это же колхозное вино. Оно должно колхозникам приносить доход, понимаешь? – объяснил Андрий. – Нужен полтинник. Это как раз на пол-литровую бутылку яблочного вина.

– Ты-то откуда знаешь?! – не поверил я.

– Все в селе знают. Это законная цена. Он же деньги не в карман себе положит, а в колхозную кассу, понял?

– Чего ж тут непонятного? – усмехнулся я. – Процесс купли-продажи, как учили Маркс и Энгельс. Только где мы деньги найдем?

– Ладно, я гроши дам, – нехотя сказал Андрий и покраснел.

Тут я вспомнил, что все лето Андрий занимался небольшим бизнесом. Из нескольких линз и каких-то коробочек он смастерил настоящий фильмоскоп. Толчком к его изобретательству стали выменянные на сломанный перочинный нож два диафильма: «Тимур и его команда» и еще какой-то про диверсанта, которого задержали советские пограничники. Название последнего никто не знал, потому что прежний владелец пленки не удержался и, оборвав часть диафильма, сделал из нее дымовуху. Кто видел, говорили, что горело знатно. Повесив на стене в сарае кусок старой простыни, Андрий пригласил всех мальчишек и девчонок с Нашей Стороны села на просмотр. Вход был платный – одна копейка. Коммерческая инициатива Андрия оказалась конкурентноспособной: в клубе на Той Стороне дневной сеанс мультиков стоил пятачок. Мультики крутили одни и те же, и они порядком поднадоели. А тут – свое почти настоящее кино, прозванное, памятуя славное прошлое владельца, кинотеатром «Кропчик»! Конкурентным преимуществом Андриевого учреждения культуры было и то, что в нем можно было материться вслух, лузгать семечки, плевать на пол и комментировать происходившее на экране. Согласитесь, за копейку – солидный набор удовольствий! Заведение проработало больше месяца, но потом интерес к нему пропал, поскольку каждый слайд мы знали наперед и комментарии к ним иссякли. Но свой куш на этом бизнесе Андрий сорвать успел. Об этом свидетельствовала новенькая шариковая авторучка, которую он купил в областном центре Кировограде. В райцентр Новомиргород такую роскошь еще не поставляли.

Отсчитав по копейке полтинник, он протянул мне деньги:

– Возьми мой велосипед – сгоняй туда и обратно.

До колхозного сада, в глубине которого располагалась хата винодела, я долетел за пять минут. В темном и прохладном помещении мазанки пахло винными парами и вкусной едой. Это было не удивительно, поскольку на широким столе, притулившемся к окну среди огромных бочек с вином, лежали ломти толсто нарезанного сала, полукопченой колбасы, белого хлеба и горка крупного молодого чеснока. На «председательском» месте восседал мой дедушка Никодим, внешне очень похожий на располневшего Дон Кихота. По краям сидели два каких-то совершенно бесцветных дядьки в одинаковых белых пиджаках полувоенного покроя, что выдавало в них мелкое районное начальство. Увидев меня, дедушка торжественно сказал:

– Други мои! Перед вами мой единственный внук Веня из Ленинграда! Прошу его любить и жаловать!

Мужчины разом одобрительно заговорили, находя наше с дедом удивительное портретное сходство. Я был польщен. Дедушка, кажется, тоже. По тому, что он прослезился, я понял, что дед Никодим уже изрядно «устал». Выпивши, он всегда становился сентиментальным. Обычно он тихо плакал, приговаривая: «Как же твоя мамка могла так поступить? Я же ее больше жизни своей поганой люблю». На этот раз он всплакнул молча и коротко, заинтересованно посмотрев на меня:

– Ты, внучек, соскучился, или по делу?

– Соскучился и по делу, – дипломатично заявил я. – Мы тут с друзьями празднуем мой отъезд в Ленинград, вот решили купить вина.

Я выложил на стол кучу желтых монет, некоторые из них покатились и упали на пол. Я бросился их подбирать.

– А не рано, Веня?

– Не, всего три дня до отъезда осталось, – сообщил я.

– Выпивать, говорю, начинаешь не рано? – уточнил дед. – Тебе ж только двенадцать.

– Андрию – тринадцать, Толику – вообще четырнадцать, – сообщил я в качестве аргумента.

– Ну, раз так, тогда что ж, – почему-то легко согласился дедушка Никодим. – Тогда бери бутылку и налей вон из той бочки, что в углу.

Я поднес горлышко к крану и открыл его. В посудину резво потекла пахучая зеленая влага. Бочка нависала над моей тощей фигурой, как многоэтажный дом. Грамотно заткнув бутылку кукурузной кочерыжкой, я начал пятиться к двери:

– Хлопцы ожидают, простите. Рад был познакомиться, до новых встреч!

Дядьки опять одобрительно заговорили на два голоса:

– Вежливый хлопчик, в деда!

– Городской, сразу видать!

Дедушка с тоской посмотрел мне вслед:

– Забирать-то тебя кто приедет: батька или мамка?

– Папа обещал. Как всегда, из командировки заскочит…

Вино мы с Андрием и Толей пили в помещении бывшего кинотеатра «Кропчик». Уснул я прямо на полу, но друзья заботливо перенесли меня на кучу сена, лежавшего в дальнем углу. Сено пахло каменскими лугами и взрослой жизнью. Мне снилось, что я женился на Ире, Лене, Гале и Свете одновременно. Они сидели вокруг меня, лежавшего на копне сена, гладили по голове и, ласково улыбаясь, приговаривали:

– Вежливый хлопчик, в деда! Городской, сразу видать!