Украинский каприз

Глава 3. Комплекс Репки

Вероятно, ребенком я был не совсем нормальным. Об этом, например, говорит тот факт, что школу я принял восторженно. И это чувство не покидало меня. Каждый день был праздником. Я поглощал знания, как пирожки с повидлом за пять копеек в школьной столовой: в огромном количестве и с прекрасным аппетитом. Единственной четверкой в моем табеле была оценка за поведение, поскольку дрался я с мальчишками не только из своего класса, но и из двух параллельных тоже. Меня, как и других детей, конечно, воспитывали в школе и дома. Но, быть может, главным педагогом была все же улица со своими законами, представлениями о чести и нравственных ценностях. Улица поощряла «кулачки», презирала ябедничество, ненавидела душевную сытость. Она была великим педагогом – жестким и бескомпромиссным. Улица научила нас играть в хоккей обычными палками и заполненной гудроном консервной банкой, восхищаться самой малой жизненной малостью: например, едва появившимися и бывшими в колоссальном дефиците шариковыми ручками, от пасты которых пахло терпким запахом грецкого ореха. Нас воспитывали своим примером почти случайные люди. Среди них – актеры, снимавшиеся в кинофильме «Балтийское небо». Один из фрагментов рождался прямо возле нашего дома – на углу Фонтанки и «клина», к которому сходились улица Мясникова и Большая Подьяческая. Мы часами смотрели, как артисты десятки раз повторяли, казалось бы, простые сцены, как самозабвенно они совершали одни и те же действия. Я таким бесконечным трудом был зачарован, осознав уже тогда, что работа актера – занятие тяжелое, достойное восхищения. Но те съемки, как ни странно, научили меня, тогда еще совсем ребенка, ценить и уважать человеческий труд.

Моим кумиром был главный герой гайдаровского «Тимура и его команды». Пренебрегая авторскими правами выдающегося детского писателя, я создал в классе «тимуровскую команду», которая по собственной инициативе выискивала одиноких старушек и помогала им по мере сил. Мы бегали для них в магазин, мыли полы в коммуналках, когда наступала их очередь, к праздникам дарили бабулечкам скромные подарки, сделанные своими руками. Я настоял на том, чтобы наш тимуровский отряд был тайной организацией: о нем не знал ни один взрослый, ни одна девчонка. Помимо учебы в школе, я с удовольствием учился в музыкальной школе. Аккордеон был заброшен, и я учился по классу шестиструнной гитары, а также ходил в кружок английского языка при пединституте имени Герцена и три раза в неделю занимался футболом в клубе «Адмиралтеец» при Адмиралтейском заводе, где по-прежнему работал мой папа. У меня на все хватало времени. На все, даже на тоску по моей любимой Каменке.

Моя душа была устроена каким-то странным образом. Девять серых городских месяцев я рассматривал как время подготовки для поездки летом на Украину. В Ленинграде у меня были приятели-одноклассники, товарищи по занятиям музыкой, языком и спортом, но друзья, мои дорогие браты, по-прежнему были только на Украине. Я не мог объяснить этот феномен. То была данность – обстоятельства, в которых проходило мое октябрятско-пионерское детство. Мне еще было невдомек, что детство протекало счастливо, и главная жизненная печаль состояла в том, что году эдак в 1963-м Хрущев не ответил на мое письмо с просьбой принять меня в отряд космонавтов.

Оглядываясь назад, я не стыжусь своих детских амбиций, но мне неловко за то, что безоглядно везде и во всем желал быть только первым.

К счастью, в 1966 году, когда я учился четвертом классе, судьба меня немного лягнула своим золотым копытцем и поставила на место. Было это так. Наш класс готовился к празднованию всеми любимого Международного женского дня восьмого марта, который с того года стал выходным. Классная руководительница Лидия Яковлевна предложила нашему четвертому «а» поставить для мам кукольный спектакль по знаменитой русской народной сказке «Репка». Идея была горячо поддержана. Я в знак одобрения орал громче всех, на что учительница сказала:

– Вот и хорошо, Веня, будешь играть главную роль.

Поначалу я был счастлив и горд. Какому актеру не хочется сыграть главную роль?! Но когда участникам спектакля раздали самые настоящие театральные куклы, включая мышку, а мне вручили плоскую картонную репку, я осознал всю трагичность ситуации. На репетициях и во время самого спектакля я тупо держал картонный овощ, не проронив ни слова! После спектакля для мам и бабушек все его участники вышли из-за ширмы и весело раскланялись своими дедками-бабками-внучками-жучками, а я, как последний идиот, тряс ненавистным корнеплодом. Такого позора в моей честолюбивой жизни еще не было. Вечером в нашем доме был праздничный ужин. В гости приехала семья Мильниченко. За столом зашел разговор о прошедшем спектакле и о моем участии в нем. Узнав, что я играл роль репки, гости весело смеялись. Под улыбки и шуточки я пытался объяснить, что исполнение роли репки требовало особого умения.

– Представьте, – доказывал я, – как быстро нужно было махнуть рукой, когда вырывали репку, чтобы никто моей руки не заметил!

– Но ведь ты мог в тот момент репку просто отпустить, – сказала мама, и все опять засмеялись.

В тот вечер я был в ужасном настроении. Не порадовала даже красивая открытка с традиционной розой от тети Мани и бабушки, в которой они поздравили маму со «святом».

– Мама, а почему по-украински праздник – это «свято»? – спросил я.

– Думаю, потому что любой праздник – день необычный, святой по состоянию человеческой души, – задумчиво ответила мама.

Ее ответ мне понравился. Правда, в моей душе вместо святости была беспросветная грусть: «синдром репки» надолго выбил меня из колеи.

Но, как говорится, нет худа без добра. С тех пор я заметно поубавил свои амбиции, поняв, что скромность – не самое плохое человеческое качество. Перестав со временем быть хвастуном, выскочкой и горлопаном, я ощутил, что жизнь бывает куда интересней, когда проживаешь ее неспешно, незаметно, словно поглядывая на нее со стороны. Через год меня трудно было узнать. Куда-то подевались мои явные лидерские качества, моя завышенная самооценка. Нет, я не сник и не стал самоедом. Но мне стало нравиться пропускать в лидеры других, чтобы, следуя за ними, молча ощущать в себе собственный потенциал, способный, если надо, дать мне желаемый рывок вперед.

Мы по-прежнему жили в многолюдной коммуналке, но материальное благополучие шаг за шагом отвоевывало свое пространство. В доме появился пузатый холодильник «Ока», а вслед за ним «комбайн» «Беларусь-5» – огромный лакированный ящик, вмещавший в себя кроме телевизора проигрыватель и шикарный радиоприемник, принимавший программы на длинных, средних и ультракоротких волнах. У «комбайна» были вместо кнопок широкие белые клавиши, напоминавшие пианино. Этот чудо-телевизор родители поставили в дальнем углу комнаты, на место моей любимицы печки, которую мы топили дровами. Не так давно печку разобрали и вынесли на помойку. Теперь вместо нее в комнате появилось паровое отопление, что мне категорически не нравилось. Во мне почему-то прочно укоренился консерватор. Я даже к холодильнику относился с отвращением, потому что из-за него был лишен удовольствия забираться на подоконник, открывать форточку и доставать из-за окна, снимая с гвоздика, авоську с маслом и докторской колбасой, которые хранились, как говорила мама, «на свежем воздухе». Правда, к пылесосу и электрополотеру я отнесся благосклонно: пылесос подкупал меня своим мощным ревом, напоминавшим трактор, а на электрополотере втайне от взрослых я просто катался в комнате по паркету.

Единственным оплотом старой жизни оставалась дровяная колонка в ванной, в которой жильцы мылись, соблюдая строгую очередь. Топить колонку было моим любимым занятием. Я с самых ранних лет усвоил премудрости ее растопки, что позже пригодилось уже во взрослой жизни. Но ванну я любил не очень, поскольку она не шла ни в какое сравнение с Усачевскими банями, куда мы ходили с папой по субботам. У отца было немного странное представление о моем воспитании. Например, он считал, что после бани любой человек непременно должен выпить кружку пива. И одиннадцатилетний – в том числе. У меня и сейчас звучат в памяти его слова, обращенные к продавщице пива в бане: «Красавица, налейте, пожалуйста, одну холодненькую большую кружечку для меня и одну маленькую – с подогревом – для молодого человека!». Только ради того, чтобы папа назвал меня молодым человеком, стоило ходить в баню. Попробовав пива, как, впрочем, и «компотика» – домашнего вина – еще до школы, я не только не пристрастился к спиртному, но остался к нему совершенно равнодушным с годами, хотя при необходимости мог выпить наравне с любым крепким мужчиной.

К концу пятого класса я окончательно полюбил больше молчать, чем говорить, с интересом наблюдая окружавший меня мир. Родители считали, что я меняюсь не в результате осознания своих прежних ошибок и самовоспитания, а лишь потому, что приближается подростковый период моей жизни. Я же не считал себя подростком. К лету я тайком прочитал все собрание сочинений Мопассана, почти всего Тургенева и Лескова. Мой взгляд на мир был взрослым и усталым. Я по-стариковски неспешно решал, чем заняться в перспективе – историческими науками или каким-нибудь разделом биологии. Последнее привлекало, вроде бы, больше. Возможно, сказывалось то, что учительницей биологии готовилась стать моя двоюродная сестра Люся. Но к концу пятого класса моя душа просила отдыха, который наконец-то настал.

На этот раз в Каменку меня привезла Люся, ехавшая в родное село после окончания института. Ей предстояла работа школьной учительницы биологии, и она волновалась, как первоклашка. Меня тоже переполняли чувства: Каменку я считал даже не второй родиной, а неделимой частью единой Родины, которую половинить было невозможно. Ленинград – крупный российский город и Каменка – украинское село средних размеров – были при всех своих отличиях в моем детском сознании одним общим местом, где я чувствовал себя Дома. Только в этих двух точках планеты душа моя пела от счастья! Только здесь я ощущал себя Сыном Земли. Отними у меня одну из них, и я стал бы духовным инвалидом.

Поскольку Люся училась в институте заочно, выпускные экзамены она сдавала в конце апреля, а дипломную работу защитила сразу же после первомайского праздника, не то третьего, не то четвертого числа. На следующий день мои родители уже купили нам билеты до Новомиргорода. Мой обаятельный и фантастически инициативный отец к тому времени второй год был председателем родительского комитета нашей школы и водил дружбу с самим директором Борисом Федоровичем, который преподавал у нас математику. Папе не стоило большого труда уговорить своего друга отпустить меня из школы на три недели раньше положенного времени. Так что в Каменку мы с Люсей прибыли незадолго до 9 мая.

В советской Украине, пережившей гитлеровское нашествие, к Дню Победы все относились трепетно. Каменские фронтовики 9 мая надевали вышиванки или белые рубахи, а поверх них – кургузые пиджаки забытого покроя с медалями. Ордена у местных фронтовиков были тоже, но довольно редко.

– Орденоносцы уже в могилах лежат: кто еще на войне лег, кто-то едва до хаты доехал, ушел от ран, – объяснил мне дядька Илько, одноногий инвалид, воевавший с моим отцом в одном взводе. – Те, что выжили, редкие везунчики. В основном хлопцы из последнего военного набора декабря сорок четвертого. Мы и повоевать-то толком не успели. Батьку твоего контузило слегка и ранило маленько, а мне вот – меньше повезло, – пнул он костылем свою деревяшку под культяпкой. – Но мы ж не задаром себя под немецкие пули подставляли: все – ради кращей доли, ради счастливого майбутя – будущего по-вашему, ради еще не народившихся деток своих. Вот ты, Веня, кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Лепидоптерологом!

Дядька Илько посмотрел на меня встревоженным взглядом:

– Точно не космонавтом, а этим лепи… – он вытер тыльной стороной ладони пот под картузом и вдруг просиял:

– А! Понял тебя, сынок! Лепить будешь? Типа скульптуры там всякие, да?

– Не, дядька Илько. Лепидоптерология – это просто раздел энтомологии, который изучает чешуекрылых, понимаете?

– Вы там в своем городе, похоже, совсем с ума посходили, – задумчиво сказал он, ковырнув землю протезом. Эта деревяшка чем-то была похожа на ракету, и я с интересом смотрел на необычное продолжение человеческой ноги.

– По-людски можешь пояснить?! – вернул меня к разговору дядька Илько.

– Это наука про бабочек, – пожал я плечами.

– Тю! Это те, что в поле летают?! – изумился он.

– Не только в поле, но и в тропиках, и в северных лесах, – вдохновился я разговором на любимую тему.

– Ты бы, Веня, еще червяков изучать вздумал! – хмыкнул мой собеседник и захохотал над собственной шуткой.

– Меня не интересует ни гельминтология, ни нематология! – твердо сказал я.

– Чего нема? – растерялся дядька Илько.

– Я говорю, нематология – наука о круглых червях. Она меня не интересует. Как и наука о червях-паразитах, которых изучает гельминтология.

– Червяк – он червяк и есть, Веня. Нехрен его изучать, делом надо заниматься! – назидательно сказал дядька Илько и, похлопав меня по плечу, заковылял по своим делам.

Мне стало ясно, что со взрослыми не всегда нужно быть откровенным, поскольку у них странный взгляд на окружающий мир.

Утром 9 мая все наше село собралось на Той Стороне возле братской могилы и памятника солдату-освободителю. На маленькой площади возле памятника все желающие не поместились, многие стояли на соседних улочках, неподалеку. Был митинг, кто-то что-то громко говорил, потом к братской могиле возложили цветы, и все разошлись по кладбищам. Их в Каменке аж три. На Нашей Стороне – свое кладбище. Его я знаю до мелочей. На нем мы с хлопцами играли «в разведки», облазав его вдоль и поперек. Кладбище не совсем обычное. Оно за годы своего существования невольно разделилось на три части. Самая старая, ближняя к центральной улице, особенно неинтересная. Она представляет собой чистое поле, на котором видны многочисленные ямки – следы от затоптанных могил. Бабушка Женя рассказывала, что, когда еще до войны с немцами, в начале тридцатых годов, был голодомор, на этой части кладбища колхозникам варили в огромных котлах борщ и кашу. Люди приходили за едой, и стояли за ней в очереди прямо на могилах предков. Могилы не выдерживали веса человеческих тел и проваливались. Я, будучи ребенком, не мог отделаться от ощущения, что могилы проваливались от стыда за своих потомков, которые ради еды были готовы топтать свое прошлое. Наверное, мне, сытому, легко было рассуждать. Что бы я сказал тогда, году в тридцать втором? Так или иначе, но эта часть кладбища рассматривалась селянами, как «прелюдия» к кладбищу как таковому.

На этой части погоста часто можно было встретить подростков и взрослых людей, косивших траву для коров, коз и кроликов. Поскольку местность была неровной, большими косами траву там косить было неудобно. Косили скисками – маленькими косами, по размеру больше схожими с серпами. Однажды мы с бабушкой косили там траву для нашей коровы и увидели, как парень с соседней улицы – Васька Сывак – нечаянно порезал себе скиском ногу. Кровь хлестала здорово. Бабушка оторвала от своей нижней юбки-спидницы лоскут и ловко перевязала ему ногу. Васька хныкал от боли, а я думал о том, что кладбище так объясняет людям, что не следует своими житейскими делами отвлекать усопших от мирного лежания.

Вторая часть кладбища представляла собой большой участок, заросший деревьями и кустами – в основном сиренью и колючей дерезой. Там находились могилы усопших в конце тридцатых – в начале пятидесятых годов. Именно здесь было основное место наших игр «в разведки». На самой дальней части кладбища мы не играли: на ней были относительно недавние захоронения и совсем новые могилы. Место было голое, открытое и выходило на крутой берег Большой Выси.

Перед началом игры «в разведки» всегда возникала почти неразрешимая проблема: никто не хотел быть фашистом, всем хотелось сражаться на стороне красноармейцев. Только один мальчишка, Гришка Забелий, по прозвищу Фюллер, всегда с готовностью шел играть за врага.

– Я – фюллер, фюллер! – радостно орал он. – Кто будет в моей команде?!

Доморощенного фюрера никто терпеть не мог, но команду набирать было нужно – иначе какая же игра? Бросали жребий. Счастливчики попадали к красным, неудачники играли за фашистов, за этого самого Фюллера.

Как-то раз удача отвернулась от меня, и я попал в команду Гришки. В самом начале игры я напал на него, от души отлупил и скрутил ему руки за спиной прочным травяным жгутом.

– Так не честно! – плевался в ярости Фюллер. – Ты должен играть за меня, а не драться!

– Мне можно. Я – заговорщик-антифашист! – объяснил я и для убедительности влепил Фюллеру пендаль. Больше сельские мальчишки меня играть «в разведки» не брали, как я ни просил. Объясняли, что я – скаженный. Было досадно, но я смирился.

9 мая каждого года в Каменке отмечался и печальный праздник – День скорби по ушедшим близким, который местные жители называли «Гробки». После митинга на Той Стороне все жители Нашей Стороны возвращались домой, брали с вечера приготовленные узелки с едой и самогонкой и шли на кладбище поминать близких. Обходили могилы родных, здоровались подчеркнуто уважительно с другими пришедшими. В конце концов каждая семья устраивалась возле могилы одного из самых ближайших родственников и начинала поминать его и всю остальную родню. Особенность состояла в том, что по большому счету родственниками в селе были все или почти все. Чем больше длилось поминовение, тем рельефней проявлялись родственные чувства собравшихся. Ближе к обеду народ набирался основательно, и слезы печали по ушедшим перемешивались со слезами умиления по поводу здравствующих. Со стороны это выглядело очень трогательно. Глядя на участников «гробков», я почему-то проникался чувством глубокого почтения и к мертвым, и к живым.

Весной 1967 года мне было двенадцать лет. Казалось, взрослее уже некуда. Но я по-прежнему спал с бабушкой, и она перед сном иногда рассказывала мне «про древность». Теперь, правда, рассказчиком чаще был я. Пересказав бабушке Жене «Повести Белкина», «Записки охотника», «Севастопольские рассказы», я уж было собрался перейти к проблемам биологии, как вдруг случилось неожиданное: я познал Любовь. Точнее, получил о ней очень четкое представление, хотя самой любви, пожалуй, не испытал. По причине раннего взросления я зачастил в клуб на танцы, и нашим с бабушкой вечерним побрехушкам перед сном наступил конец.

Все это случилось совершенно внезапно во второй половине июня. До того момента мы с братами вели роскошный образ жизни: купались, ныряя прямо с лодки, ходили в поход в единственный в округе лесок, где росла лещина с замечательно душистыми орехами, по вечерам купали в реке колхозных лошадей, ловили рыбу и раков. Одним словом, дышали полной грудью воздухом свободы и вольной жизни.

Однажды Сашко рассказал, что к Генке приехали родственники из Ленинграда: муж с женой и их дочь, окончившая восьмой класс. Мне это было почему-то безразлично. Ленинградских девчонок я насмотрелся вдоволь, и никакого интереса они у меня не вызывали. Спустя пару дней после того разговора я решил заглянуть к Саше домой, чтобы позвать его на речку. Дома его не оказалось:

– Он у Генки толкается, с гостями ихними любезничает, – сообщила мне Сашкина мама.

Дойдя до соседнего двора, я остановился у калитки и увидел вальяжную даму с папиросой в руке и с огромным пестрым попугаем на плече. Дама была похожа на иностранную киноактрису, а попугай – на цветастую некрупную курицу. Признаться, прежде я никогда не видел курящих женщин. Попугаев видел в зоопарке, но так, чтобы в домашней обстановке – не приходилось.

– Здравствуйте, – вежливо сказал я. – Скажите, пожалуйста, Сашко у вас?

Вопрос я задал, естественно, по-русски, чем обратил на себя внимание дамы.

– Мальчик, это ты из Ленинграда? – поинтересовалась она.

Я ответил утвердительно.

– А в какой школе ты учишься? – из вежливости спросила она.

– В триста семьдесят седьмой, – ответил я. И уточнил: – Это в Московском районе.

Дама посмотрела на меня почему-то удивленно, обернулась к открытому в хате окну и громко сказала:

– Ира, иди сюда! Тут мальчик из твоей школы.

Тут же на пороге появилась совершенно взрослая красивая девушка, которая больше была похожа на молодую женщину, чем на школьницу.

– Привет! – улыбнулась она и сверкнула здоровенными голубыми глазищами. – Ты вправду из триста семьдесят седьмой?

Я пожал плечами, потому что сам засомневался в таком совпадении. Мыслимо ли в глухом украинском селе встретить человека, с которым учишься в одной школе в городе за полторы тысячи километров отсюда? Да и лицо мне ее показалось незнакомым. Такую красивую старшеклассницу вряд ли я мог не приметить. Мы разговорились, и стало ясно, что мы действительно учимся вместе. Точнее, учились. Ира только-только сдала выпускные экзамены и поскольку наша школа – восьмилетка, поступила в девятый класс в другую школу. Сашко, наблюдавший наш разговор, удивлялся этой встрече, казалось, больше всех:

– Тут без магии не обошлось! – уверял он. – Не бывает таких совпадений без магии!

Неожиданно общение с Ирой стало для меня на время главным занятием. Закадычные друзья Сашко, Андрий и Толя оказались на обочине моей личной жизни. Странное дело, без меня они жили сами по себе, почти не общаясь друг с другом: помогали родителям по хозяйству, ходили купаться на Камень, рыбачили с берега самодельными удочками. Я же был поглощен новым знакомством. Ира притягивала меня своей взрослостью и красотой. Часами мы просиживали в маленькой комнатке в сарае, слушая раздолбанный радиоприемник. Ира была меломаном. Она сходила с ума по «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Пинк Флойд», «Дорс», «Траффик» и еще каким-то группам, о которых я не слыхал. Еще год оставался до появления «Дип Перпл», но их гениальные мелодии, казалось, уже витали в воздухе.

Я был далек от ее увлечения западной музыкой, благосклонно относясь лишь к советской эстраде. Точнее, к двум песням Эдиты Пьехи: «Город детства» и «Замечательный сосед».

– Ты еще маленький, поэтому у тебя такие вкусы, – улыбнулась как-то по этому поводу Ира. Мне было неловко, что я такой никакой. Но почему-то специально взрослеть ради красивой Иры совершенно не хотелось.

– Скучная у них музыка, – пожимал я плечами, когда мы слушали «Желтую подводную лодку» группы «Битлз». – Какая-то там не пойми кто ела «Поморин», – намекал я на популярную в то время зубную пасту.

– Не ела «Поморин», а «yellow submarine», – снисходительно поглядывала на меня Ира. – Это по-английски, понимаешь?

– Что тут понимать? Я эту песню благодаря тебе сто раз слушал и выучил наизусть. Жаль, гитары нет! Я б тебе ее сыграл и спел не хуже этих волосатиков.

– Хвастунишка! – засмеялась Ира красивым грудным смехом. – Ты английский язык начал учить только год назад. Как ты мог запомнить слова?! Про гитару вообще молчу!

Мне не хотелось хвастаться перед этой взрослой девушкой и рассказывать ей, что у меня прекрасная память, что я уже восемь лет изучаю английский язык и окончил пять классов музыкального училища по классу гитары. Скептическая улыбка Иры почему-то делала меня робким и стеснительным, да и «комплекс репки» по-прежнему не отступал.

– Была бы гитара, я бы тебе доказал, – выдавил я из себя.

– Гитара? Я видела какую-то допотопную с бантом здесь на чердаке. Или, как вы тут его называете – на горище. Хочешь, достану?

Я кивнул.

– Тогда подержи лестницу, я мигом! Кстати, как будет лестница по-украински?

– Драбына.

– Вот и держи эту самую драбыну.

Ира ловко стала забираться по лестнице на горище. Я придерживал драбыну снизу и завороженно смотрел вверх на загорелые Ирины ноги, на ее белые трусики. Никогда еще мне не приходилось видеть почти обнаженную девушку так близко. Очень захотелось дотронуться до ее стройных ног, но я с ужасом отогнал от себя эту неожиданную мысль.

Через несколько секунд девушка опять появилась в чердачном проеме и начала спускаться вниз. В ее левой руке была гитара, и поэтому Ира спускалась немного неуверенно, медленно. Я опять смотрел на нее снизу-вверх и понимал, что она знает, что я разглядываю ее. Мне даже показалось, что ей это нравится. Неожиданно ее нога соскользнула с лестничной перекладины, и девушка полетела вниз. Я подхватил ее удивительно удачно и, хотя мы оба упали, падение было мягким и даже приятным. Только гитара жалобно чирикнула и задрожала расстроенными струнами. Ира лежала на мне, не выпуская гитары из руки. Мне захотелось, чтобы так продолжалось вечно. Она поднялась, посмотрела на гитару, а потом на меня и неожиданно спросила:

– Ты когда-нибудь влюблялся?

– Давно, в детском саду, – покраснел я.

– Хорошая была девочка?

– Да. Ее тоже Ирой звали. Ира Жиляева. Мы потом даже вместе в первом классе учились.

– А что было потом?

– Она оказалась дурой и осталась на второй год.

Ира опять рассмеялась своим потрясающе красивым смехом, но вдруг насупилась:

– Смотри, а верхняя струна-то порвалась, когда я с драбыны вниз летела. Паганини, правда, и на одной струне мог сыграть. Знаешь, кто такой Паганини, или вы еще это не проходили?

– Знаю. Его как моего папу звали – Николаем, Николой в смысле. Почти Мыкола по-украински. Только он на скрипке играл, а не на гитаре. Паганини – автор двадцати четырех знаменитых каприччио для скрипки.

– Двадцати четырех чего?

– У нас в стране это слово чаще произносят как «каприс», а то и «каприз» – так привычней для нашего уха. Когда стану взрослым музыкантом, напишу «Украинский каприз» на тему народных мелодий.

– Значит, Вениамин Николаевич, услышать в вашем исполнении «Yellow Submarine» мне не судьба? – дурашливым голосом спросила Ира.

– Если мисину найти, можно струну ею заменить, – предположил я.

– Что найти?

– Мисину, так в Каменке говорят. Ее еще называют «волосинь».

– Я просто не знаю, как это называется по-русски.

– Ты точно ленинградец? – шутливо нахмурилась Ира.

– Точно. Просто в Неве я рыбу не ловлю, а в Большой Выси – почти каждый день.

– Постой, волосинь, говоришь? На волос похоже, – предположила Ира. – Может, это леска?

– Конечно, леска! Знал, но забыл! – хлопнул я себя по лбу.

– Так этой лески у Генки, как у дурака махорки! – радостно сказала Ира, открывая ящик стола. Действительно, в ящике лежало несколько мотков лески, аккуратно намотанных на газетные скрутки. Я выбрал самую тонкую, потому что порванной была верхняя струна.

Ира с любопытством смотрела, как я настраивал гитару. Работалось мне привычно быстро, так что взгляд девушки все больше утрачивал ироничность. Наконец я был готов. Встав на табуретку с короткими ножками, я голосом бывалого конферансье сообщил:

– Группа «Битлз», песня про желтую подводную лодку, проще говоря, «Yellow Submarine».

Услышав мое приличное английское произношение, Ира слегка вздрогнула от неожиданности и с интересом посмотрела на меня. Я запел, с удовольствием смакуя английские слова, подыгрывая себе нехитрым экспромтом. Мне было весело с этой красивой голубоглазой девчонкой, не чувствовалось никакого волнения. Мое пение можно было даже назвать кривлянием, потому что об этой рок-группе у меня, советского ребенка, было слегка искореженное представление, привнесенное родной школой и улицей. Если школьные учителя говорили о тлетворном влиянии Запада, то взрослые парни из подворотни, наоборот, едва ли не обожествляли Джона Леннона и его друзей. Я же выбрал из этих двух взглядов, не имея своего, какой-то средний, результирующий, слегка карикатурный образ. Но моя раскованность делала свое дело: Ира была в восторге! Когда я закончил петь, она, сияя, спросила:

– Ты почему не говорил, что так классно исполняешь битлов?!

– Потому что я никогда их не исполнял.

– Врешь, этого не может быть!

– Честное пионерское! – сказал я и для большей убедительности перекрестился.

– Идиот, – констатировала Ира.

– Бабушка тоже так считает, – честно признался я.

В тот день я много играл на гитаре, но с особым чувством – песни Пьехи, особенно «Где-то есть город, тихий, как сон…». Ира задумчиво смотрела на меня, а потом вдруг спросила:

– Ты умеешь целоваться?

– В щечку – да, а как в кино – нет.

– Хочешь, я тебя научу?

Я стыдливо закивал и, наверное, покраснел. Ира легонько прикоснулась к моим губам своими волшебными устами. Мне было страшно.

Потом мы целовались и целовались. Все больше и больше. Все дольше и дольше. Наконец я осмелел так, что сам начал ее целовать.

– Не кусайся, Веня! Я не такая вкусная, чтоб меня есть! – попросила Ира. Мне было неловко от всего на свете: от моей неумелости, от моего малолетства, от ее красоты и своей невзрачности. Словно угадав мои мысли, она сказала, скользнув взглядом по моим вылинявшим треникам:

– Тебя бы немного приодеть и был бы полный порядок.

Я понимающе промолчал.

Потом Ира рассказывала о себе и о своей любви. У нее был парень. Взрослый. Совсем взрослый. Он хотел, чтобы они спали.

– Понимаешь, о чем я говорю, Веня?

– Конечно! – криво ухмыльнулся я, давая понять, что владею проблемой не хуже Мопассана. Того самого, который Ги де. Но Ира Мопассана не читала и даже о нем не слышала. Немного странной была эта девушка, но ее взрослость и красота были куда важней прочей ерунды.

– Так ты ему, значит, не даешь? – по-взрослому уточнил я.

– Целовашки-обнимашки – это пожалуйста. Все остальное – только будущему мужу. Так я решила. Это не современно, но это правильно.

– У нас с тобой тоже целовашки-обнимашки? – поинтересовался я.

– У тебя, Веня, курс молодого бойца! – командирским голосом сказала Ира.

– А у тебя тогда – курс пожилого бабца! – съехидничал я.

– Сейчас дам тебе по шее и больше не пущу на порог.

– Могу и сам уйти! – решительно сказал я и направился к выходу из сарая.

– Постой, постой, ты чего?! Дурачок обидчивый! – ласково сказала Ира. Она подошла ко мне и поцеловала так, что у меня все поплыло перед глазами. Я их закрыл, но это совсем не помогло: комната ходила ходуном.

– Вот с тобой бы, Веня, я переспала, но, боюсь, у тебя еще «переспалка» не выросла, – серьезно сказала она.

– Давай поженимся, когда я стану взрослым? – предложил я.

– Хорошо, я буду тебя ждать, – пообещала она, и я почему-то понял, что это вранье.

– Фамилия у тебя есть, жених? А то как-то неловко: замуж собралась, а свою будущую фамилию не знаю.

– Хвыля.

– В каком смысле?

– Фамилия моя – Хвыля.

– Смешная у тебя моя будущая фамилия! – улыбнулась Ира.