14.
В конце четвёртого класса многие мальчишки и девчонки за- болели «низкопоклонством перед Западом». В принципе, у них это проявлялось в двух особенностях осознания нового бытия: в попытках добыть жевательную резинку и в стремлении заполу-
чить или хотя бы послушать пластинки с песнями групп «Beatles» и «Rolling Stones». Высоко ценились и самопальные фотографии этих групп, и их солистов по отдельности. Фотографии печатались путём пересъёмки обложек заграничных журналов, попадавших в СССР неведомым путём. Вернее, все знали, что журналы контра- бандой завозили советские моряки торгового флота. Дело это было рискованное, об этом знали даже школьники младших классов.
Конечно, бесспорным лидером по добыче всей этой прелести был Алик Короблёв, батя которого продолжал бороздить необъят- ные просторы мирового океана. И мировой поп-музыки, как вскоре стало понятно Алькиным одноклассникам. К счастью, Алик Кораб- лёв был тюфяком и не мог сполна стричь купоны, используя своё привилегированное общественное положение сына моряка загран- плаванья. Но с ним охотно поддерживали приятельские отношения почти все в классе. Не был исключением и Глеб. У Кораблёвых была просторная комната в малонаселённой коммуналке, выходившая двумя окнами на Большую Подьяческую улицу. Естественно, в комнате было много иностранного барахла, от которого у каждого входящего в неё впервые захватывало дух. Чего стоил только умо- помрачительный магнитофон «Panasonic»!
Алик не жадничал и щедро делился с одноклассниками своим богатством. Дорогостоящие альбомы грампластинок выносить из дома Алику было запрещено. Но он часто нарушал запреты и давал приятелям пластинки послушать или переписать на магнитофон, которые, правда, мало у кого были. Пластинки порой не возвра- щали, и Алик бывал бит отцом за это широким морским ремнём, который висел в их комнате на почётном месте среди иностранной швали.
Некоторые одноклассники вроде Генки Скобельдина после шко- лы ошивались в центре города, надеясь выпросить у какого-нибудь иностранца жвачку. Часто получалось. Но ещё чаще мальчишек гоняла милиция.
Глеб жвачку никогда не пробовал, да ему почему-то и не хоте- лось. Честь и достоинство советского пионера он понимал как-то буквально, по-газетному, и она, эта совсем невидимая честь, не по- зволяла Глебу унижаться перед холёными иностранцами.
В один из вечеров, когда Глеб делал уроки, а мама читала своего любимого Чехова, неожиданно раздался звонок. Оказалось, приехал
дядя Сеня. Военная форма ему по-прежнему была очень к лицу. Он странным образом заметно помолодел и словно расправил крылья. Мама почему-то очень смущалась его неожиданной молодости и старалась больше молчать, суетясь то на кухне, то у стола в комнате.
–
А как там поживают мои апартаменты? – спросил через какое-
то
время
дядя
Сеня.
Мама
в
очередной
раз
смутилась,
засуетилась
ещё
больше
прежнего:
–
Ждут вас, Семён
Игнатьевич, не сомневайтесь!
–
Да
я
не
к
тому,
–
тоже
засмущался
дядя
Сеня.
–
Просто
привёз
шалуну сувенир из дальних странствий, хотел посмотреть, как он
будет
гармонировать,
так
сказать,
с
имеющимся
интерьером.
Дядя Сеня открыл свой скромного вида чемоданчик и достал из него огромную морскую раковину нежно розового цвета. Глеб и мама смотрели на неё зачарованно.
–
Значит,
всё
же
были
на
Кубе,
или
где-то
в
тех
краях?
–
Что вы, что вы! – дурашливо замахал руками дядя Сеня. –
Купил
в
ближайшей
комиссионке.
Они втроём прошли в комнату Глеба. Дядя Сеня одобритель- но посмотрел на обстановку. Порядок в комнате был образцовый. Дядя Сеня поставил раковину на широкий подоконник, и сразу же создалось впечатление, что она тут стояла всегда.
Потом пили чай, как в прежние времена. Дядя Сеня балагурил, справлялся о маминой работе, о здоровье Глеба и его учёбе. О себе ничего не рассказывал. Только, прощаясь, с неожиданной грустью посмотрел на маму и сказал:
–
Я в Ленинграде проездом. Сейчас еду на аэродром. Лечу в
Москву,
а
потом
–
к
новому
месту
службы,
на
Чукотку.
Труба
зовёт,
так
сказать.
Он
вдруг
порывисто
схватил
своими
длиннющими
ру-
чищами в охапку маму и Глеба, поцеловал их по очереди в макушки
и, не прощаясь, вышел из комнаты. Мама и Глеб почему-то так и
остались
стоять
на
месте,
беспомощно
глядя
друг
на
друга.
Больше они о дяде Сене не слышали никогда.
15.
Трудно сказать почему, но Глеб не любил иностранную музыку. Это не было проявлением его патриотизма или ещё чем-то. Просто не любил, как не любит кто-то манную кашу или, допустим, дождь на дворе.
До поры ему казалось, что он вообще ничего не любит из того, что любили его сверстники. Читать, правда, любил, но этим никого в середине 1960-х годов удивить было нельзя: запоем читал весь Со- ветский Союз. Глеб к пятому классу давно перечитал Чуковского, Маршака, Гайдара и тайком от мамы переключился на Мопассана. Сам бы он, конечно, до этого не додумался, но сосед Геня Рафальсон, учившийся к тому времени уже в техникуме холодильной промыш- ленности, открыл ему глаза на этого замечательного французского новеллиста. Проскочив сразу через несколько интеллектуальных ступенек, оставив нечитанными «Приключения Буратино» и
«Приключения Чиполлино», Глеб, стремительно взрослея, погру- зился в мир сложных человеческих отношений. У каждого свои жизненные университеты, которые часто бывают совершенно не- предсказуемыми.
Неожиданно Глеб оказался оглушённым стихами Лермонтова, особенно его стихотворением «Бородино». Казалось, оно было написано специально для него, Глеба! В то время как другие пяти- классники это произведение «проходили», часто – проходили мимо него, – Глеб увидел в этом стихотворении программу своей будущей жизни, не меньше.
Странным образом он запомнил «Бородино» слово в слово с первого прочтения и не уставал твердить эти стихи снова и снова. Как про себя в будущем он чеканил: «Полковник наш рождён был хватом…».
То была божественная музыка, с которой не могли сравниться никакие зарубежные ансамбли, обожаемые сверстниками. Мопассан и Лермонтов – нечастый выбор для пятиклассника. Но не он вы- бирал произведения этих очень разных авторов: казалось, это они, сумасшедший француз и нервный потомок шотландца, зачем-то выбрали Глеба своим душевным наследником. Одиннадцатилетний Глеб в своём неуютном двадцатом веке продолжал жить душевными переживаниями взрослых героев века минувшего. Глебу было очень комфортно с ними наедине. Он читал то новеллы, то стихи и душа его сжималась и перекручивалась, как бельё, которое после стирки своими сильными руками выжимала мама.
Не меньше, чем классики литературы, на Глеба неожиданно по- влияло кино. Точнее, только один фильм – «Вертикаль», который Глеб увидел впервые во время летних каникул 1967 года, после
окончания пятого класса. Герой фильма, которого играл артист Владимир Высоцкий, имел совершенно удивительный тембр го- лоса, голос настоящего мужчины. Глебу казалось, что у его папки был чем-то похожий голос. А, может, и вовсе такой же. Высоцкий пел пронзительные песни, от которых бросало в дрожь. Глебу не хотелось стать альпинистом или гитаристом, подобно персонажу Высоцкого, но ему нравилась высота духа этого человека. Он хотел, как Высоцкий, парить силой воли, благородством над трусостью и низменными чувствами слабых людей, населявших планету Земля. В первых числах августа 1968 года к Глебу с мамой заглянул Матвей Иосифович Цукерман, или попросту Земляк, как звали его мама и Глеб. Земляк сиял от счастья: он раздобыл для Глеба бес- платную путёвку в пионерский лагерь «Чайка» под Зеленогорском,
который находился на берегу Финского залива.
–
Последняя летняя смена, лагерь маленький, уютный – всего
четыре отряда, – тараторил Земляк. – Директор лагеря – мой старый
приятель,
за
Глебом
приглядит,
если
что.
Это «если что» очень не нравилось Глебу. Но сама возможность поехать в лагерь, покупаться в Финском заливе казалась заманчивой. В лагере оказалось лучше, чем Глеб предполагал. Воспитатели и пионервожатые в душу не лезли, построениями и всякими массовы- ми играми загружали в меру. Большую часть времени можно было болтаться по территории и заниматься своими делами. А свои дела были так себе, не особо примечательными: забравшись в укромное место, Глеб с приятелями играл в карты, в подкидного дурака, и травил анекдоты. Оказалось, что его память хранила великое мно- жество неизвестно каким путём попавших в неё смешных историй. Особое место занимали анекдоты про Чапаева. Василий Иванович в те годы был очень почитаемым героем Гражданской войны, и анекдоты про него попахивали политической гнильцой. Оттого они были ещё более привлекательными. Если отбросить политическую составляющую, то можно было понять главное: Чапаев пользовался
всенародной любовью. Абы о ком анекдоты не сочиняются.
Кульминацией пребывания в лагере стал настоящий поход с ночёвкой до посёлка Рощино, на целых двенадцать километров. Возглавлял поход физрук Павел Николаевич, бывший военный лётчик. Человеком он был суровым, жёстким. Как занесло его в этот лагерь, похоже, он и сам не понимал. Во время продвижения отряда
по лесам и перелескам Карельского перешейка, напоминавшего парад хромых уток, он негромко ворчал:
–
Нужны мне были эти пионеры, как Папе Римскому значок
ГТО!
Когда разбили лагерь, развели костёр, поужинали и попели пе- сен про картошку-тошку-тошку, народ потянулся в палатки спать. Глеб спать совсем не хотел. Он вызвался поддерживать костёр, на что Павел Николаевич на всякий случай отреагировал удивлённым взмахом косматых бровей. Но, подумав, сказал:
–
Валяй,
поддерживай.
Только
не
усни
и
не
свались
в
костёр,
а
то
–
покушаем
мы
из
тебя
шашлычка.
Подумав, физрук добавил:
–
Посижу
с
тобой
полчасика,
приёмник
послушаю.
Люблю,
знаешь
ли,
новости
слушать.
Он сел на бревно рядом с Глебом, настроил свою «Спидолу» на волну «Маяка» и застыл в блаженном предвкушении. Но неожи- данно в новостях передали, что в Чехословакии начались волне- ния среди части населения. Диктор объяснил, что там участились массовые беспорядки, и советские войска вместе с союзниками по Варшавскому договору пересекли государственную границу, чтобы воспрепятствовать попытке государственного переворота в братской стране.
Физрук насупился, и стал вслушиваться в каждое слово дик- тора. Когда сообщение закончилось, он вдруг выключил приёмник и отставил его в сторону. Обращаясь к Глебу, он почему-то сказал:
–
Вот
так-то,
друг
ситный!
Такие
дела,
стало
быть!
Глеб из его слов ничего не понял, и вопросительно посмотрел на Павла Николаевича. Лицо физрука вдруг стало задумчивым. Он зачем-то стал озираться по сторонам, словно кого-то искал, а потом ещё раз взглянул на Глеба.
–
Ты,
парень,
знаешь,
что
такое
война?
Глеб почему-то вспомнил далёкую Мартоношу, «куриную» ка- ску в родном дворе, папкину медаль «За боевые заслуги» и кивнул утвердительно.
–
Знаешь,
–
горько
усмехнулся
физрук.
–
Конечно,
знаешь.
Вам
же в школе про это все уши прожужжали. Геройство там всякое и
так далее. А война, парень, это… даже не знаю, как тебе и объяснить.
Война
–
это…
В
общем,
ничего не
бывает
хуже
войны,
ни-че-го.
Он еще раз зачем-то поозирался по сторонам, и достал из кар- мана пачку «Беломора».
–
Только не говори никому, что я курю. Непедагогично посту-
паю,
так
сказать.
Глеб понимающе закивал.
–
Война, брат, это не просто смерть, много смерти. Это – хуже
смерти.
–
Что
же
может
быть
хуже
смерти?
–
удивился
Глеб.
–
Её
ожидание,
понимание
её
прихода,
бессилие
оттого,
что
не
можешь этой самой смерти противостоять. Липкая такая штука,
это
ожидание.
–
А
вы…
ожидали?
–
тихо
спросил
Глеб.
–
Было дело под Полтавой, – физрук проворно выхватил из
костра головешку, прикурил от неё папиросу и бросил головешку
опять
в
огонь.
–
Под
Полтавой?
–
заинтересовался
Глеб.
–
Нет, это я так, образно. Типа, стихи, – пояснил физрук. – Это
было где-то в этих местах, на Карельском перешейке. Отсюда, мо-
жет, километрах в двадцати, не больше. Я тогда в авиации служил,
лётчиком-истребителем был. Двадцать восемь лет прошло, а вижу
всё, словно только-только произошло. Было это, 12 марта соро-
кового
года.
Вылетел
я
на
боевое
задание
в
составе
своего
звена,
а когда мы уже возвращались на базу, нас обстреляли финские
крупнокалиберные
пулемёты,
приспособленные
для
стрельбы
по
самолётам. Мои товарищи проскочили удачно, а меня зацепило.
Самолёт загорелся, меня очередью прошило от левой ноги до са-
мого плеча. Я успел выпрыгнуть с парашютом и прямо в воздухе
от боли потерял сознание. Очнулся в канаве: голова, руки – на
шоссейной дороге какой-то, а тело, парашют – в канаве валяются.
Боль
–
адская,
шевельнуться
не
могу.
Лежу
и,
веришь
ли,
плачу,
как
ребёнок. От боли плачу, от страха, от неопределённости какой-то.
Вдруг слышу: шум за поворотом шоссе. Понял: это строй военных
приближается, топают, как слоны. У меня – и страх, и надежда:
наши, не наши – кто ж его знает? Повернул голову из последних
сил
и
обомлел
от
ужаса:
строй
финских
солдат
шёл
прямо
на
меня.
Не знаю, от страха, от боли, или ещё от чего, но застыл я, как па-
мятник самому себе. Хотел глаза закрыть, но почему-то не полу-
чилось.
Смотрю
на
свою
приближающуюся
смерть
и
думаю:
«Кто
же из них меня прикончит?». А солдаты подошли совсем близко и равнодушно так смотрят на меня, словно я не военный лётчик противника, а так, пописать вышел. Идут, смотрят на меня, глаз не сводят, я на них смотрю, не отрываясь. Представляешь, так и прошли мимо. Не пристрелили.
–
Может,
не заметили?
– робко
предположил Глеб.
–
Говорю тебе: в глаза смотрели! Так, без всякого интереса. Как
на не
свой
трамвай
на
остановке.
–
А
потом?
Что
же
потом
было?
–
спросил
Глеб.
–
Потом
был
суп
с
котом
и
котлеты
по-киевски,
–
махнул
рукой
физрук. – Потом я сознание потерял и очнулся только в медсан-
бате, у наших. Оказывается, когда я взлетал – шла война. А когда
меня сбили, она, чтоб её, уже закончилась. То финское подразделе-
ние,
видать,
с
фронта
возвращалось,
к
мирной
жизни,
так
сказать.
О том, что война закончилась, финские ребята уже знали, только
мне
позабыли
сообщить.
–
А
как
же
вас
наши потом
нашли?
–
заинтересовался Глеб.
–
Нашли как-то, – неопределённо пожал плечами Павел Ни-
колаевич. – Может случайно, а, может, ребята из нашего звена со-
общили, куда примерно упал.
Теперь уж не выяснишь.
Физрук пристально посмотрел на потухшую папиросу, зачем-то плюнул на неё и бросил в костёр. – Так что, парень, ну её к лешему, эту войну. Вон, в Чехословакии, слышал, что затевается? Не дай бог опять начнётся. Не совались бы мы туда! Но я тебе такого не говорил, так, мысли вслух.
Глеб промолчал. Он смотрел на затухавшие огоньки костра и чувствовал, что на плечи, на душу навалилась тяжесть.
Павел Николаевич подбросил в огнь дров и, уходя спать в па- латку, сказал:
–
Пару часиков продержись, а потом кашеваров поднимай, пусть
завтрак
начинают
готовить.
Позавтракаем
–
и
в
обратный
путь.
А сам поспи, как их поднимешь. Организм детский нуждается в
отдыхе.
Не
на
войне,
слава
богу…
Как известно, всё когда-нибудь заканчивается. Закончился тот памятный поход. Закончилась лагерная смена. Лето закончилось тоже.
Глеб вернулся домой окрепшим, возмужавшим, чем очень по- радовал маму.
Вскоре из Мартоноши пришло письмо, в которое было вложено ещё одно, от Гаврика, которое он прислал по прежнему домашнему адресу. Брат сообщал, что живёт теперь в Филадельфии, что женился на американке, что жену зовут Нэнси и что у них всё хорошо.
Мама всплакнула над этим письмом, и у Глеба было почему-то на душе нелегко. Получалось, что теперь-то уж точно он – единствен- ная мамина опора. На старшего брата надеяться не приходилось.
Глава 3.
Харлампиев,
Левин
и
другие
1.
Шестой класс для человека – пора прелюбопытная. Вторая половина отрочества. До юности рукой подать. В двенадцать лет в человеке столько всего нового просыпается, что никакой Мопассан не опишет. И Лермонтов тоже.
Глеб заметно повзрослел. Внешне это было не так заметно, но внутри него много чего перебродило. Каким-то новым взглядом он, придя в класс 1 сентября, увидел Олю Зуеву. Эта была без трёх секунд юная девушка, хотя, конечно, ещё ребёнок. Под школьным платьицем уже угадывались черты будущей женщины, но Глеб пока это осознавал смутно.
Его отроческую любовь к Оле на время заслонило совсем другое занятие. Глеб увлёкся чтением книг о силачах, преимущественно – о борцах. Иван Поддубный, Иван Кощеев, другие русские богатыри не давали ему покоя. Они восхищали силой, мужеством, мастерством и благородством. Было в них что-то былинное, исконно славянское. Глеб хотел понять, как они достигли своих богатырских высот тела и духа. Пожалуй, даже сначала – духа. Внутренняя сила ему казалась куда загадочней и прекрасней силы мышц, потому что была в ней необъяснимая тайна.
В одной из комнат их коммунальной квартиры сменились жильцы. В квартире появилась семья: мама, папа и сын, сверстник
Глеба. Звали его Серёжей Комаровым. Худощавый, светловолосый, с передними зубами, как у кролика, Серёжа сначала не понравился Глебу своей заносчивостью и постоянным неуместным хихиканьем. Серёжа смеялся так захлёбисто, что, казалось, вот-вот задохнётся. Похоже, неприязнь, точнее, некоторая настороженность, была вза- имной. Но вскоре оказалось, что Серёжа попал в класс Глеба. Частое общение сделало своё дело: сначала они были просто соседями, по- том приятелями, а ещё через какое-то время и подружились.
У Серёжи оказалась удивительная книга – учебник по борьбе самбо, написанный одним из создателей этого вида единоборства Аркадием Харлампиевым. Книга была старая, потрёпанная, но с многочисленными фотографиями-иллюстрациями.
Придя из школы, друзья часто садились за стол и, не спеша, рассматривали иллюстрации. Фотографии впечатляли: от умелого движения одного из спортсменов его противник летел вниз головой, высоко задрав ноги. От увиденных фотографий захватывало дух. Мальчики решили попробовать, глядя на картинки в учебнике, применять эти приёмы друг на друге. Расстелили на полу ватное одеяло, чтобы падать было не так больно, но приёмы не получались. Вроде бы и движения были у них те же, что и у самбистов на фото, а приёмы не выходили. То ли картинки были обманными, то ли секрет какой-то существовал, о котором они не знали. Ребята злились то на себя, то друг на друга, но дело не продвигалось совсем.
Однажды Комарик, как звал его Глеб, пришёл к Глебу в комнату, загадочно улыбаясь.
–
Сидишь, уроки учишь, маменькин сыночек, а настоящие борцы
в подвал ходят тренироваться,
сам видел.
–
В
какой
такой
подвал?
–
удивился
Глеб.
–
В нормальный такой подвал. На Фонтанке, возле Крюкова
канала. Рядом с автобазой. У них там даже борцовский ковёр сде-
лан!
Не
совсем
настоящий
ковёр,
правда.
Опилок
на
пол
насыпали,
брезент сверху
положили.
Но народ
тренируется.
–
Какой
народ?
–
заинтересовался
Глеб.
–
Да
самый
разный.
Кто
хочет,
тот
и
ходит.
Там
всегда
кто-нибудь
трётся. От ЖЭКа помещение, официально для спорта отдали, го-
ворят.
В тот же день друзья заглянули в подвал. Помещение было так себе. Обычный подвал. Правда, сухой, с освещением. На
самодельном борцовском ковре с энтузиазмом топталось человек пять-шесть подростков в обычных тренировочных штанах с вытя- нутыми коленками. Зрелище было так себе, но запах рабочего пота и сосредоточенные лица парней почему-то волновали, порождая в душе незнакомый совершенно до этого трепет.
–
Вам
чего,
ребята?
–
спросил
один
из
тренировавшихся,
и
Глеб
увидел, что это не мальчишка, а взрослый парень лет восемнадцати.
Он
был
небольшого
роста,
жилистый,
стриженый
наголо.
–
Тренироваться
хотим,
–
за
двоих
ответил
Глеб,
робея.
–
Переодевайтесь и – вперёд, – разрешил лысый парень.
Предложение
застало
врасплох,
но
они,
сбегав
домой
за
трени-
ками, «включились в процесс».
В спортзал Глеб с Серёжей стали ходить почти ежедневно. За- нимались без тренера – просто возились друг с другом до изнеможе- ния. Бороться не умел никто. Пихались, толкались, выпендривались друг перед другом. Кто-то в кино какой-то приём видел и пытался его объяснить товарищам, кому-то отец, служивший когда-то в десантных войсках, что-то показывал. В общем, получалась полная ерунда. Но энтузиазм компенсировал всё.
Прошло месяца два. Глеб с Комариком продолжали постоянно ходить в подвал. У Серёжи возня на ковре получалась неплохо, а у Глеба – вообще здорово. Однажды восемнадцатилетний Аркаша Соколов, тот самый лысый парень, что разрешил им приходить в спортзал, провозившись с двенадцатилетним Глебом несколько минут, с трудом всё же смог «заломать» его. Тяжело дыша, он вос- хищённо сказал:
–
Ну, Глеб, ты и кабан! Откуда в тебе столько здоровья?!
Глеб
смущённо
пожал
плечами.
Счастью
не
было
предела.
Как-то раз к ним в подвал пришел незнакомый молодой муж- чина. Он был одет настоящим франтом: коричневая дублёнка, раз- ноцветный мохеровый шарф с начёсом, шапка-пирожок из какого-то серебристого меха, джинсы. Мужчина был квадратного телосложе- ния – такого проще было перепрыгнуть, чем обойти. Уши, похожие на две пельмени, выдавали в нём профессионального борца. Лицо у него было приятное, весёлое. От него веяло отличным одеколоном, уверенным спокойствием и твёрдостью. Он долго молча смотрел на то, как мальчишки мутузили друг друга, а потом приятным ба- ритоном сказал:
–
Молодцы!
Крепкие
ребята.
Жаль
только,
бороться
совсем
не
умеете.
Хотите,
научу?
Мальчишки, естественно, хотели.
Звали его Валерием Петровичем Левиным. Он был самбистом- перворазрядником, вот-вот кандидатом в мастера спорта. Три года отслужил то ли на флоте, то ли в спортроте. Занимался многими видами спорта: гимнастикой, вольной борьбой, борьбой классиче- ского стиля, которая позже стала называться греко-римской. Он был, так сказать, играющим тренером – тренировал подростков и сам продолжал выступать на соревнованиях. Валерий Петрович обладал медвежьей силой и разносторонней техникой борьбы. Его весёлый нрав, незлобное подтрунивание над учениками очень нра- вилось Глебу и Серёже Комарову.
Валерий Петрович ко всему же обладал пробивным характером. Он долго ходил по каким-то инстанциям, и, в конце концов, добился того, что ребятам разрешили под его руководством по вечерам два раза в неделю тренироваться в спортивном зале их собственной школы. Сначала тренировались, разложив на полу обычные спор- тивные маты, которые постоянно разъезжались в разные стороны. Но очень скоро, благодаря усилиям всё того же энергичного Вале- рия Петровича, в зале появился настоящий борцовский ковёр! Это был праздник для всех мальчишек. Тренер же вызывал всеобщее восхищение и всемальчишескую любовь.
Глеб тренировался самозабвенно. Правда, вначале он словно застыл на месте. У него не получалось практически ничего! Он не мог понять причины своих неудач – просто не получалось и всё. Валерий Петрович хвалил других начинающих спортсменов, а над Глебом беззлобно подтрунивал. Всё бы ничего, но делал он это при- людно, что разжигало в Глебовой душе пожар самолюбия и стыда. Он злился на тренера, на товарищей по тренировкам, но больше всего – на себя.
–
Ты
пойми,
Глеб,
–
говорил
ему
тренер,
–
что
такое
самбо.
–
Я
и
так
знаю:
это
–
самооборона
без
оружия.
–
Формально – да. А на самом деле – это игра в шахматы, –
удивлял своими умозаключениями Глеба тренер. – Только ещё
интересней
и,
если
угодно,
сложнее.
В
шахматах
заранее
известно,
какая
фигура
или
пешка
какими
возможностями
обладает.
Ладья,
например,
может
ходить
только
прямо
и
больше
никак.
–
А ферзь может ходить, как ему угодно, – пытался загнать
тренера
в
угол
Глеб.
–
Как конь не может ходить даже ферзь, – легко парировал
тренер. – Но не в этом дело. Твой соперник – фигура неизвестная.
Он может быть высоким, низким, толстым, худым. Но это только
внешняя сторона дела. У него свой собственный запас сил, выносли-
вость,
воля,
нервная
система.
Свой
интеллект,
наконец.
Чем
умнее
человек
в
целом,
тем
больше
шансов
у
него
победить.
Противника
нужно
переиграть.
Только
тогда будет
победа.
–
Перехитрить?
–
Не
совсем.
Точнее,
совсем
не
так.
Хитрость,
это
другое.
Любое
единоборство – это, в первую очередь, борьба интеллектов, борьба
эрудиций,
понимаешь?
–
Понимаю,
–
отвечал
Глеб,
удивляясь
собственному
прозрению.
–
И
ещё.
–
Валерий
Петрович
внимательно
посмотрел
на
парня:
–
Техника борьбы, разнообразие приёмов, физическая подготов-
ка и многое другое важны. Без них – никуда. Но во время схватки
нужно мозгами шевелить. Побеждает тот, кто лучше соображает.
Запомни! Это главное. Ну и последнее. Самбо, как и любое другое
занятие в жизни, требует большого труда. Как говорили древние
греки, арбайтен унд
пахайтен. Ты понял
меня?
–
Понял.
–
Молодец, значит, владеешь древнегреческим, – удовлетворён-
но
кивнул
тренер.