– Обратную дорогу вообще не помню, – рассказывал. – На самолёте летели или на поезде, убей – не вспомню.
В городе мастеров
Дорожные приключения с шахматами нисколько не поколебали Мунира в решении стать профессиональным косторезом. Восхищался мастерством друга Минсалима, но совету его не внял.
– Дурья твоя башка, – ругался Минсалим. – У тебя профессия в руках. Работай с костью в свободное время! Я двадцать лет этим занимаюсь, в семнадцать зашёл к товарищу на косторезную фабрику, да так и остался, больше ничего не умею.
– Я хочу как ты!
– Вот уж упрямый татарин! Одно слово – обозник!
Минсалим уволился из высоконаучного атомного института с неслабым заработком, приехал в Тобольск и пошёл учеником на косторезную фабрику. Тут же поступил на заочное художественно-графическое отделение пединститута. Окончил его с красным дипломом и стал преподавать в альма-матер. Вот такой упрямый обозник. В свободное от лекций и практических занятий время резал по кости, участвовал в выставках. Но ничто не вечно под луной – на волне всеобщей оптимизации здравого смысла худграф закрыли, преподаватели-косторезы оказались на обочине, Мунир подрастерялся, начал вести не совсем социальный образ жизни, пристрастился к вину, потом начались проблемы со зрением. Минсалим нашёл друга не в лучший период жизни и позвал на своё предприятие.
– Я еле вижу! – в сердцах сказал Мунир. – Мастер кость портить!
– Будешь резать наощупь! – решительно сказал Минсалим. – И на операцию денег дам. Катаракта дело излечимое.
Когда я слушал увлекательную историю про полёт с шахматами, Мунир ждал своей очереди на замену хрусталика.
Миновало полтора года с того вечера с чаем «без одеколона», я рвался в Тобольск, но пресловутый коронавирус сдерживал порыв. Последний раз посетил славный град в канун оккупации Земного шара коварным вирусом. Мы тогда жили беспечно, смело здоровались за руку и даже целовались без оглядки, дышали полной грудью безмасочным кислородом, не зная, что совсем скоро водкой будем протирать руки и смартфоны.
Наконец строгости ослабли, я снова в Тобольске. Жаркий июнь, бездонная голубизна неба, а под ним бушует ослепительная зелень. Город как всегда красив, только что подпорчен масочным режимом. Остановился как всегда в гостинице «Сибирь». Через дорогу от неё «Город мастеров» – музей истории кости, детище Минсалима. Находится оно в бывшем детдоме. Минсалим добиться коренной реставрации здания и разместил в нём, музей. Деревянный двухэтажный дом, Минсалим считает его отчим, нарядно раскрашен в красно-бело-свело-коричневые тона. Из окна номера рассматриваю фасад и представляю свободный полёт мальчишки в трусах. Вот он делает по крыше неверный шаг, ноги скользят, теряют опору, мальчик зажмуривает глаза, по лицу бьют ветви…
Рядом с музеем мастерская Минсалима и трёх его сыновей, а также супруги. Говоря по-русски – семейная артель.
Минсалима застаю за работой. Отгадайте с одного раза, что вырезал? Правильно – шахматы.
– Коллекционер заказал композицию «Ярмарка», – пояснил Минсалим. – Народ собрался на базарной площади себя показать, на людей посмотреть. Это купчиха…
Минсалим взял со стола фигурку. Купчиха – молодая и дородная, круглолицая, крутобокая, судя по виду, не отказывает себе в удовольствии пропустить пельмешек тарелочку величиной с тазик, сверху добавить какой-нибудь кулебяки с картошкой да мясом, чайком запить с горой шанежек, сдобренных сметанкой.
– А это городничий с супругой, – показывает Минсалим. – Супруге надо показать себя, начальнику показать, что власть не дремлет, гуляй честной народ да не загуливайся.
– Мунир где? – интересуюсь.
Минсалим вздохнул и показал в угол:
– Вон.
В углу стоял стол, заваленный ветвистыми лосиными рогами, кусками кости, какими-то предметами. Почему-то возникла ассоциация – двор, покинутый хозяином, заполонили дико растущие деревья, кустарник. Они жадно захватывают пространство, которое, лишившись хозяина, стало беспомощным, беззащитным, распоряжайся кому не лень.
– Мунир операцию воспринял как чудо, – рассказывал Минсалим. – Не мог поверить: снова видит белый свет. Перед операцией наслушался от знатоков историй с катарактой. И ни одной положительной. Очень боялся, как бы хуже не стало. Так хоть что-то видит. Я настрою: не бери в голову всякую чушь. Вроде, успокоится. От меня уйдёт – снова с три короба наговорят. В больницу прихожу к нему перед операцией, стоим в коридоре. «Видишь, – говорю, – старик идёт, ему уже всё сделали». Ни старика того не знал, ни истории его болезни. Дед, шаркая тапочками, проходит мимо, я резко повернулся в его сторону, он отпрянул. «Видишь, – говорю, – человек прозрел. Ты также будешь». Мунира на операцию повезли, настолько разволновался: пот как из ведра облил лицо. Но всё прошло нормально. Поверить не мог – вернулось зрение. Счастливый: «Минсалим, мы ведь ещё поработаем». «А как же! – говорю. – Ещё как потрудимся!» Я как раз на шахматы подрядился.
Минсалим взял Конька-Горбунка.
– Мунир резал. Нарадоваться не мог – не на ощупь работает. Полицмейстера сделал, городового. Сидит в своём углу, песенки мурлыкает. Хорошо работал, с азартом. Даже завидно – человек счастьем переполнен. Краски жизни вернулись к нему. Не будь он седым, сказал бы: это тот самый Мунир, которого я учил клепик держать. После двадцать третьего февраля пропал. Отметил День Советской Армии и Военно-Морского флота, до этого держался. Врач сказала – тяжести не таскать, а ещё не выпивать – под воздействием спиртного человек после такой операции может терять ориентацию в пространстве. Мунир ориентацию в отношении работы потерял. Ни слуху с той поры, ни духу. Звоню, телефон не отвечает. Жаль, но совесть моя чиста: как мог – помог. Хочется верить – одумается. Но что-то подсказывает – нет.
Мы вышли с Минсалимом из мастерской, он показал рукой в угол большого двора:
– Это Мамин сад. По имени первого директора Мамина. Он завёл традицию: детдомовец, уходя во взрослую жизнь, сажает яблоньку. Кое что дошло до наших дней..
Сад, пожалуй, громко сказано – десятка полтора яблонь. Мощных, с густой раскидистой кроной, по-июньски яркие листья трепетали под летящим со стороны Иртыша ветром.
– Нынче поздно цвели, – сказал Минсалим. – Пасха поздняя, всё поздно. Цвели как всегда обалденно! Вон яблоня Мунира, а мою строители срезали. Сообразить не успел, услышал пилу, выскочил да поздно, долго ли современной техникой. Мешала, якобы. Больше полувека простояла…
Мы стоим под деревьями. Минсалим делится мечтой:
– Есть у меня проект, жаль, пока не удаётся пробить. Давно хочу поставить сразу за Маминым садом на бывшей Петропавловской скульптурную композицию в бронзе: идут-бегут по трём досточкам (когда-то здесь стояли деревянные тротуары) в сторону Петропавловского собора двенадцать мальчишек и девчонок, двенадцать детдомовцев. Девочки с бантиками, мальчишки налысо постриженные. Впереди них апостол Павел с Евангелием, позади – апостол Пётр с ключами от Царствия небесного…
Я прощаюсь с Минсалимом и выхожу на Петропавловскую. Останавливаюсь, представляю только что услышанное. Апостол Павел с высоким лбом, лысиной, уходящей к затылку, в руках Евангелие с большим крестом на обложке, взгляд обращён в себя. Пётр стремительный, вся его фигура в движении. И дети – мальчишки, девчонки, Минсалим, Мунир… Ребятишкам весело, минутой назад прошёл дождь, небо расцветило радугой, лучи выглянувшего из-за тучи солнца брызнули на омытую небесной влагой землю. Дети бегут по досточкам, сверкая голыми пятками…
Я направился в сторону движения апостолов с детьми – к церкви Петра и Павла, рядом с ней ещё одно святое для меня место – памятник Достоевскому. Лучшему, на мой взгляд, памятнику писателю. Каторжник сидит на скамье-колоде вблизи каторжного тракта и смотрит вдаль, туда, где ждёт его Омский острог, куда повезут по этой скорбной дороге.
С разных точек делаю фото памятника, отправляю по ватсапу друзьям. В кремле зазвучал благовест, низкие звуки поплыли над городом. Святая София звала на вечернюю службу, но я лишь перекрестился, через два часа уезжал.
В поезде смотрел в вагонное окно, удаляясь всё дальше и дальше от Тобольска, смотрел с надеждой: коронавирус, который снова принялся портить статистику, загибая кривую заболеваемости круто вверх, не наберёт обороты, месяца через три снова приеду в Тобольск. Увижу детдомовский сад в осеннем наряде, и обязательно Мунира в мастерской, колдующего над куском кости. Скоро она превратится в цыганку с картами, или пожарника в каске, или лотошника, торгующего пирожками, или в гимназиста, который загляделся на красивую барышню и забыл всё на свете. А лицо мастера с резцом в руке излучает сердечный свет, такой же, как у восторженного гимназиста из шахматной ярмарки.