Пятое лирическое отступление
Встречу выпускников порушил коронавирус. Москвич Айвазовский квартиру мог покидать только для прогулки, и то через день, на входной двери подъезда висел график выхода из дома на пару часов. Про полёты на самолётах думать не моги. Вся Москва по углам забились в масках и перчатках. Коронавирус даже Парад Победы победил. Испугались власти, отменили. Всё шло к тому, что и лето мэр Москвы запретит под лозунгом: всем сидеть по домам в масках его производства.
Да не на тех напал коронавирус и его генералы. Встреча наших выпускников состоялась, пусть в формате видеоконференции, но со всей атрибутикой. Получилось торжественно и красиво. На столах шампанское, вино и коньяк. Суровыми закусками не загромождали поверхности перед мониторами, когда тут жевать. Но и не корочками хлеба ограничились – застольный опыт, накопленный за семьдесят лет жизни, подсказал, как правильно и сердито надо закусывать в данной ситуации.
Мужчины сели перед компьютерами, ноутбуками, планшетниками в костюмах и галстуках, женщины в нарядных платьях. Даже Серёга, никогда в институте не отличавшийся академизмом в одежде, вышел на видеоконференцию при галстуке.
– Серёга, и ты при полном параде? – воскликнул Толя.
– А что мы плохо живём или мало кому должны! – отреагировал Фурманов. – Пару кредитов и у нас имеется.
Толя приготовил юбилярам фильм. Перерыл свои студенческие фотоархивы, привлек современные компьютерные технологии, мультипликационные программы, включил мозговую фантазию и получился классный результат. К примеру, Серёга-альпинист штурмует отвесную стену общежития. Постороннему непонятно, что к чему, но в зале нет посторонних, а свои восприняли на ура Серёгу, покоряющего общагу под песню Высоцкого:
Отвесные стены… А ну, не зевай!
Ты здесь на везение не уповай:
В горах ненадежны ни камень, ни лёд, ни скала.
Надеемся только на крепость рук…
За Серёгой, карабкающимся по стене общаги, последовала эпическая картина «Любители девушки из Помельцево пишут письмо на деревню девушке». На ней изображён Аркаша Чехов с гусиным пером в руке над листом бумаги, а вокруг «любители» – все наши друзья. Рустам с гитарой, Витя Айвазовский со сковородой. Наконец, самый колоритный «любитель» – Петя Волков – с голым торсом, в трусах до колен, кирзовых сапогах, соломенной шляпе в дырочку хохочет во все свои тридцать два зуба. Так ему весело от «письма на деревню».
– А где Петя? – обратился Серёга к аудитории видеоюбилея после просмотра фильма. – Железно обещал быть.
– Здесь я, здесь! – подключился пропащий.
Он тоже предстал перед собравшимися в галстуке. Да не простом. Тёмно-синий пиджак и лимонного цвета галстук. Однако больший интерес у сокурсников вызвал не крикливый галстук, а сам Петя. Его было трудно не узнать, и узнать непросто. Вроде бы не возникало никаких сомнений, конечно, Петя. Однако столкнись на улице, не исключено – большинство сокурсников прошли бы мимо. Петя растолстел. Он в институте к пятому курсу стал справным. Члены «Клуба любителей девушки из Помельцево» подтрунивали, мол, возлюбленная скотница-телятница разлюбит: боевой петух должен оставаться худым и жилистым, а ты толстый и неповоротливый. Хотя Петя не был таким уж толстым, но и жилистость утратил. К семидесяти годам стал, что поставить, что положить. Раздобрел, размордел, глазки в щеках теряются.
– Петя, ты ли это? – спросил Витя Айвазовский. – Ты в какой весовой категории?
– Хорошего человека должно быть много! – заученно ответил Петя. И перевёл тему на более приятное: – Давайте, вздрогнем за встречу.
Петя сидел перед монитором с чекушкой водки и тарелкой бутербродов с колбасой.
– Петя, ты чё так слабо отмечаешь праздники? – сказал Витя Айвазовский, – Не уважаешь компанию?
– Не, – ответил за Петю Фурманов, – он не можешь смириться: Аркаша у него телятницу из Помельцево отбил?
Петя ответил серьёзно:
– Не, здоровье не позволяет. Врачи, чтоб они были здоровы, запрещают… «Вы можете хоть каждый день по фужеру красного сухого выпивать, – передразнил кого-то, – но не более того». А если мне не надо каждый день, я хочу раз в месяц нарезаться? Нет, нельзя.
– А скажи-ка, Петя, мне свой адрес, – поинтересовался Айвазовский из карантинной Москвы.
– Это ещё зачем? – насторожился Петя.
– Не боись, в гости не приеду.
– Чё бы я боялся? – с обидой сказал Петя. – Приезжай! Места хватит. Один живу.
– Мне и не надо твой адрес, – сказал Айвазовский и к вящему удивлению Пети назвал его место проживание.
– Ну, ты даешь! – скривил губы Петя. Молоток!
Через полчаса в далёкой Чите, что-то отвлекло Петю от монитора:
– Ребята, сейчас, – сказал он, – домофон.
Петя исчез с экрана. На что Айвазовский объявил:
– Сейчас Петя забудет всех своих врачей.
– Это почему? – спросил Толя.
– Шеф, не спеши! Сейчас увидишь!
Петя появился с двумя бутылками коньяка.
– Айвазовский, – закричал Петя, – ну ты даёшь стране древесины! Не зря у тебя была кличка – Орёл! Орлом ты был, Орлом ты и остался! Я даже не поверил сначала. «Вам, – говорит, – презент из Москвы от Виктора Айвазовского».
– Так наливай, Петя, по полной! – призвал Айвазовский. – Будем выпивать за здоровье юбиляра Аркаши и евонной девушки из Помельцево, которую получил, благодаря тому, что ты в тот памятный вечер фужером красного не ограничился, а нарезался креплёным красным до беспамятного состояния.
– Вовсе даже не до беспамятного? – возразил Петя. – Кое-что помнил. Даже адрес общаги Лиде написал.
Петя ловким движением открыл коньяк и щедро налил себе в фужер.
– Вот это настоящий Петя! – сказал Серёга. – А то вздумал из напёрстков поздравлять юбиляров!
– Где наша не пропадала! – сказал Петя. – За девушку из Помельцево и еённого хахаля из НЭИС!
Петя осадил фужер. Проглотил бутерброд.
– Узнаю Петю! – сказал Толя. – Не надо «пей до дна» командовать!
Айвазовский взял гитару:
– Други, предлагаю следующий тост спеть вместе. Я тут разучил.
Накануне он разослал всем слова песни, что попалась в ютубе. Припев пели хором.
Я вам спою, мои друзья,
Мне жить без вас никак нельзя,
Мне только с вами по пути,
А сколько дружбы впереди!
Мне с вами петь, мне с вами жить,
Мне с вами радости делить,
Мне с вами горести делить,
Мои друзья.
Мне с вами петь, мне с вами быть,
И всё на свете разделить,
Я вас люблю, всех вас люблю,
Мои друзья!
Айвазовский отклонился от монитора, будто поставить гитару, на самом деле – смахнул предательскую слезу. Не сдержался, но никто не заметил слабости. Он был уверен: больше с друзьями не встретится никогда.
– Я вас люблю, мои друзья! – пропел Витя, вернувшись к монитору. – За нашу дружбу!
В разных уголках страны подняли бокалы в ответ на призыв, поднесли к мониторам, «чокнулись», и выпили за дружбу.
Надо сказать, не у одного Айвазовского повлажнели глаза…
Радоница по-коронавирусски
После смерти матери, последние двадцать лет, Владимир Павлович на Радоницу каждый год ездил на кладбище к родителям. Сто километров, дорога хорошая, час-полтора и там. Ездил чаще один, изредка с женой. С вечера укладывал в багажник грабли, мешок для мусора, ёмкость с водою, зонтик, чистые тряпки – памятник вытирать. Поднимался рано утром, пил кофе и ехал. Какая бы ни была погода, солнце ли, дождь – ничего не останавливало. Знал точно: не съездишь на Радоницу – потом не соберёшься.
Почему-то сразу заподозрил, когда заговорили о коронавирусе и самоизоляции, что кладбища на Радоницу закроют. Сам долгое время был партийным работником, логику аппаратчиков знал. И по церквям запрет дадут, это к бабке не ходи. Церкви с 1917 года бельмом в глазу, мало что поменялось с отменой советской власти. Формально – всё хорошо, президент может со свечой, окружённый охраной, стоять в церкви на праздник, но это ничего не значит. Эпидемия показала, для власти всё одно, что цирк, что церковь. Владимир Павлович лично знал одного из тех, кто развернул в Москве бешеную активность с эпидемией. Был он младше Владимира Павловича на десять лет, сидели на одном этаже в партийном прошлом. Тогда нынешний московский активист в начинающих ходил. «Шибко ты ушлый, однако», – сказал ему однажды Владимир Павлович. Время показало – очень «шибко ушлый». Понадобится для карьеры церковь построить – расстарается, встанет вопрос снести – камня на камне не оставит. Случись что и кладбище сравняет с землёй и не поморщится. В эпидемии увидел шанс за короткий период мощно наварить политический капитал. Не исключено и денежный под сурдинку, какая власть без денег.
На Радоницу Владимир Павлович для очистки совести позвонил двоюродному брату, узнать, закрыто кладбище или нет. Была маленькая надежда – село не Москва, не областной город.
– Стоит полиция! – доложил брат. – Стоит родимая.
– Придётся, после Радоницы съездить, – сказал Владимир Павлович.
– Зарули ко мне, как соберёшься, или позвони, я тоже хочу к твоим сходить. Дядю Пашу и тётю Машу проведать.
Владимир Павлович пообещал, хотя заезжать не собирался. Брат был из говорунов, а у родных могилок уместно помолчать, подумать, повспоминать прошлое, не для пустых разговоров драгоценные кладбищенские минуты.
На кладбище приехал через неделю после Радоницы. На всякий случай решил судьбу не испытывать, оставил машину вдали от главного входа, на территорию с крестами и памятниками проник через дырку в заборе. Вспомнил материнские слова: «На Радоницу наши усопшие ждут нас у кладбищенских ворот. Ждут, кто к ним придёт на этот раз». Вспомнил и усмехнулся: нынче дождались одну полицию.
На этом участке кладбище не помнил, когда был в последний раз. Проходя мимо могил, машинально читал фамилии и вдруг: «Завьялов Георгий Николаевич». Дядя Гоша. Посмотрел дату смерти – двадцать пять лет назад умер. С Петей Завьяловым были в друзьях. Дядя Гоша ходил на костылях. Широкоплечий, сильный он ловко менял при ходьбе точки опоры: костыли, нога, костыли, нога. Да если бы нога – протез.
Ветеранов Великой Отечественной войны много было в детстве Владимира Павловича, по воскресеньям они стекались на Златокипящий базар.
Кто-то в шутку назвал базар Златокипящим, так и пошло. Золото не кипело на базарной площади, но чего только не привозили жители окрестных сёл и деревень на продажу. Из живности предлагали коров, коз, поросят, гусей, кур. А мясные ряды! Идёшь и идёшь, а слева и справа свинина, говядина, баранина… Можешь брать тушей, а можно два-три килограмма, а то и на одни щи… Тут же мужики рубили мясо на здоровенных чурках топорами с короткими, по сравнению с широким лезвием, топорищами… Всегда было полно битой птицы – куры, утки, гуси. А ряды с рыбой! И свежая, и запашистая копчёная, и вяленая, и солёная в бочонках…
Особый угол базара был отведён под мёд. Со своей атмосферой. Будто пчёлы, неутомимые высокоорганизованные труженицы, и на куплю-продажу плодов своего труда действовали мистическим образом. Торговые сделки осуществлялись степенно, словно покупатели приходили сюда другие, и продавцы иного замеса, чем в остальных рядах…
Летом продавалась в больших количествах лесная ягода: малина, смородина (чёрная и красная), боярка, черёмуха, калина – всё вёдрами. Можно было и стаканчик ягоды купить, это поесть, на варенье хозяйки покупали вёдрами. Ближе к осени приходило время клюквы, брусники и кедрового ореха.
Что ещё памятно, чего сейчас вообще не увидишь – мороженое молоко. Зимой хозяйка разольёт молоко по мискам, тарелкам и выставит на мороз, потом кругами матового цвета наполнит мешок и несёт на базар. Дома ледяной круг растапливаешь в кастрюле… После заморозки-разморозки молоко обретало специфический вкус. Кто-то на дух его не переносил, дескать, это и не молоко вовсе, Владимир Павлович наоборот – предпочитал зимой именно такое.
Взрослые зачастую приходили на базар с детьми. И это учитывали торговцы, маркетинг в те далёкие пятидесятые тоже был в действии, детям предлагался особый товар – петушки на палочках. Они пользовались неизменной популярностью у юных покупателей. Не знали ещё заморский плагиат петушка с глупо звучащим названием – «чупа-чупс». Вожделенным детским лакомством были петушки. Красные, зелёные, жёлтые, оранжевые… В форме звёздочек, петушков, зайцев, мишек, белочек, рыбок… Независимо от формы именовались петушками. Можно было, растягивая удовольствие, скупо облизывать лакомство. Лизнул, покрыл язык тонким слоем сахара и наслаждаешься неповторимой вкуснятиной, растворяющейся в тебе. А можно щедро положить петушок в рот и часто глотать обильную сладкую слюну, что называется – гулять, так гулять. Совсем нетерпеливые с громким хрустом грызли петушок. Дробили его на кусочки, а в завершении тщательно облизывали палочку, чтобы ни одна сахаринка не осталась на ней.
Базарным днём было воскресенье. Казалось, весь городок стекался на базар. Пожалуй, сказать «не протолкнёшься», будет преувеличением, но если и преувеличением – вовсе небольшим. Что врезалось в память на всю жизнь – инвалиды. Их всегда много собиралось на торжище. На костылях, самодельных колясках-платформах… У кого-то вместо одной руки пустой руках, кто и вовсе без рук. Увечные вызывали чувство жалости, неловкости. Кто-то с утра пьяненький, на земле, фуражка – просил подаяние. Конечно, на выпивку, это знали, но всегда находились сердобольные сердца, чаще женщины, бросали мелочь горемыкам. Почти каждое сердце ещё кровоточило войной, которая забрала у кого детей, у кого братьев и сестёр, отца или мужа. Большая часть инвалидов получили увечья на фронте. Кого-то подломило это, другие держали себя, зарабатывали, как могли, на кусок хлеба.
Один из видов предпринимательской деятельности инвалидов – продажа цигарок с мелко нарубленным табаком-самосадом. Сами ли выращивали табак или покупали (скорее всего, оба варианта имели место), вместо папиросной бумаги использовались из газеты нарезанные листочки, в них насыпался крепкий душистый доморощенный табак, затем ловкое движение пальцев и цигарка готова. Это могла быть «козья ножка» с убойной порцией табака, или почти как папироса тонкая самокрутка. Продавец, чтобы цигарка не разворачивалась, проводил языком по краю бумажки, делал «клеющий слой», и фиксировал его на трубочке с табаком – готово. Такая цигарка была дешевле, чем папиросы или сделанная из магазинного табака. Поэтому мужчины охотно покупали, частенько со словами: «Больше-больше табака сыпь, не жадничай, чтоб до задницы пробрало! Покурить, так покурить!»
Много было безногих. Один на гармошке играет, песни поёт. Перед ним шапка на земле. Дескать, не скупись, мил-человек, помоги артисту материально. Другой – судьбу предсказывает. В помощницах морская свинка, она по команде достаёт из ящичка бумажки с «судьбой». Даешь инвалиду денежку, согласно таксе, и узнаёшь, что ожидает тебя в будущем: «радостная весть», «неожиданная встреча», «любовь»… Подходили к таким в основном женщины. Давали какую-то мелочь инвалиду, свинка проворно доставала свёрнутую в трубочку бумажку. Женщина разворачивала, читала, улыбалась. Плохую «судьбу» свинка не пророчила.
Встречались на улицах городка инвалиды и в будний день. Кто-то бессердечно назвал (и ведь прилипло) «обрубками» тех, у кого ноги были ампутированы полностью. Инвалидных колясок не было. Передвигался такой инвалид на деревянной платформе с деревянными колёсиками. Редко когда подшипники, чаще вот такие незамысловатые, из чурбачков сделанные колёсики. В каждой руке у инвалида по деревянной колодке, ими отталкивался от земли при передвижении. Едет такой человек по тротуару, высотой едва с метр. Ноги остались на войне, а надо было жить, пусть и «обрубком». Были ещё «самовары», это когда ни рук, ни ног, но такие на рынке и в городе не появлялись.
Кто-то из инвалидов психологически ломался от физической неполноценности, находил утешение в вине, спивался. Дядя Гоша Завьялов, на могилу которого наткнулся Владимир Павлович, жил полноценно. Призвали на фронт в самом начале войны и сразу на передовую. Красная Армия, отступая, несла большие потери. В одном из боёв тяжело ранило воина. Разорвался снаряд, сразу несколько осколков впились в ноги. Среди солдат ходил слух: рациональные немцы раненых красноармейцев рядового состава в плен не берут, зачем возиться, тратить медикаменты – достреливают. Другое отношение к раненым офицерам. Помещают в госпиталь, лечат со всей немецкой тщательностью. Георгий попытался встать, когда пришёл в себя после взрыва, куда там – ни одна нога, ни другая не слушаются. «Похоже, отбегался», – невесело подумал. Позком от немцев не убежишь. Посмотрел вокруг себя: рядом убитый офицер – старший лейтенант. Подполз, шинель с него стянул, на себя накинул. Дескать – я офицер. Уловка удалась, немцы, обходя поле боя, увидели раненного офицера, положили на носилки и отправили в госпиталь. Там сделали операцию. Левую ногу Георгию ампутировали по самый пах, правую – ниже колена, коленный сустав остался, что позволило в дальнейшем носить протез.
В госпитале после операции выяснилось: никакой он не офицер, но не расстреляли за обман, отправили в лагерь. В сорок пятом советские войска освободили военнопленных, Георгий вернулся домой, женился, двое детей родилось, в том числе друг Владимира Павловича – Петя. Работал дядя Гоша в конторе, бухгалтером. Окончил курсы бухгалтеров.
Ходил на костылях. На правой ноге протез. Мальчишкой Владимир Павлович однажды помогал пристёгивать его. Ремни надо было затянуть намертво, во избежание какого бы то ни было люфта, иначе культя натрётся. Во второй половине пятидесятых годов дядя Гоша получил первую инвалидную машину – «инвалидку», как их называли в народе. Причём, трёхколёсную – одно колесо спереди, задние ведущие. Маленькая, убогая, ненадёжная. Дядя Гоша частенько её ремонтировал. На костылях ходил практически при помощи рук. Они были очень сильные. На протез лишь опирался. Ходил быстро. Костыли ставил перед собой, ногу с протезом быстро перебрасывал к ним, опирался на неё и снова ставил костыли впереди себя. Шагом рядом с дядей Гошей ходить было бесполезно – обгонит.
Был случай, они с Петей поссорились. На улице играли компанией, мальчишки задрались, Петю обидели. Он убежал домой и пожаловался отцу. Тот выскочил на разборки, мальчишки дёру, дядя Гоша, ловко переставляя костыли, следом…
Владимир Павлович, стоя перед памятником, улыбнулся. Здорово ему тогда досталось. От матери не удалось скрыть синяк на плече, соврал – с велосипеда упал. Дядя Гоша увидел, что не догнать сорванцов, и запустил вдогонку костыль. Получилось очень даже метко. С дядей Гошей они часто играли в шахматы, были на равных. Петя конкуренцию им не составлял, он отлично играл в футбол, в шахматы – на троечку.
Был у Владимира Павловича случай в жизни, работал тогда в обкоме комсомола, столкнулся с молодым парнем, афганцем, тот без ноги вернулся с Афганистана, подорвался на мине. Парень опускался. Владимиру Павловичу, захотелось помочь. Красивый умный парень, а махнул на себя. И как ему поможешь? Владимир Павлович взял обкомовскую машину, в обкоме тогда работала, в штабе комсомольских строек, и повёз афганца к дяде Гоше. Завьяловы жили в своём доме, всё как положено – куры, свинья. Корову не держали, но пару коз было. Ещё в мальчишках пришло ему осознание: не просто было дяде Гоше без обеих ног содержать дом, семью. Отец Владимира Павловича тоже страдал ногами, долго не мог стоять, ходить, а тут вообще нет ног мужчина. Однако жили Завьяловы не хуже других…
Он тогда оставил афганца у Завьяловых, сам поехал в райком комсомола, дали попутно поручение, после райкома заехал к родителям, под вечер забрал афганца, вернулись в областной город.
Афганец позвонил через два года, до этого они не сталкивались, и спросил, может Владимир Павлович быть крестным у его дочери.
– Прямо скажу, – ответил ему Владимир Павлович, – ты меня застал врасплох.
– Я понимаю, – сказал афганец, – и не настаиваю, но очень хотел бы. Никакой церкви, крестить будем дома, никто не узнает. Батюшка не местный.
Он рисковал, очень рисковал, но согласился. Даша, крестница его, давно выросла, у самой уже две дочери.
Владимира Павловича и самого в полгода крестили дома, церкви в их городке не было. Мама его, Мария Яковлевна, была глубоко верующим человеком. Соблюдала православные праздники, посты. За стол, не перекрестившись, не садилась. Мужа, сыновей обязательно в дорогу перекрестит, благословит. Для Владимира Павловича навсегда стало само собой разумеющимся перекреститься перед сном, утром, поднявшись с постели, осенить себя крестом. И это при том, что пятнадцать лет своей жизни посвятил работе в структурах комсомола и коммунистической партии. Молитву «Отче наш» выучил ещё до школы. В церковь мать ездила за тридцать километров в соседнее село, где все богоборческие времена пережила кладбищенская церковь. В советское время не один раз сталкивался с подобным. В городе ни одной церкви, а на кладбище идут службы. Мёртвые помогали живым. Власти в последнюю очередь обращали атеистический гнев к таким храмам (где-то на окраине, в глаза не бросались), а то и вообще руки не доходили до них
Лет в шесть мать взяла его в церковь. Сама раз в два-три месяца ездила. Бывало, рано утром уедет, а во второй половине дня вернётся, иной раз с ночевой, останавливалась у знакомых или родственников. Много позже понял, если с ночевой, значит, стояла на вечерней службе, а утром исповедовалась и причащалась. Всего один раз его взяла с собой. Или оставить не с кем было, отец на заработки уезжал, или специально взяла. На всю жизнь он запомнил ту пасхальную службу. Народу полный храм. Красиво пел хор, женщины в белых платочках, у всех радостное настроение. В основном, женщины стояли на службе.
Не стал он по настоящему верующим, но даже в детстве, если кто-то категорично заявлял: «Бога нет», – это вызывало неприятие. Разве может мама верить в «нет»? Однажды в школе зашёл разговор о вере, кто-то из одноклассников бросил: «Бога нет». Интересно повела себя классный руководитель, Анна Григорьевна. Была она коммунисткой, но… Позже не один раз вспоминал её слова:
– Кто верит в Бога, для того Он есть, и не надо это оспаривать. Тем паче подсмеиваться над чужим мнением. А если вы считаете «Бога нет», значит, для вас Его нет и это ваше личное дело. Никому не надо навязывать своё мнение.
В третьем классе, когда пришло время в пионеры вступать, мама строго наказала ему: «Володя, в пионеры не вступай. Всё это временно, пройдёт». Конечно, он вступил в пионеры, как же без этого. Поначалу галстук прятала, упрямо не хотела видеть сына пионером… Потом смирилась… А её «это временно» вспомнил, когда стали восстанавливать храмы, строить новые…
Такая была эпоха. Дяде Гоше Завьялова ставили памятник в другое время, а соседствуют на нём звезда и крест.
Отец не верил в Бога. В 1937 году его арестовали, отсидел в лагере от звонка до звонка, вернулся домой в 1947-м. Умирал в лагере, но к Богу так и не пришёл. А лежит под крестом. Мать наказывала сыну, никаких памятников только крест восьмиконечный. Отец умер раньше, поставил ему простенький памятник, после смерти матери заказал общее надгробие с большим из серого мрамора крестом. Он стоял на мощном постаменте, на котором значились фамилии, были фотографии родителей.
Ни разу за всю жизнь не видел Владимир Павлович, чтобы отец крестился. Над матерью никогда не подтрунивал, не высказывался по поводу её поездок в церковь. Лишь однажды поведал про священника из своего села. Его дед по отцу, Лев Фёдорович, был старостой села – уважаемый человек и дружил со священником, отцом Николаем. Батюшка захаживал к старосте в гости. У батюшки была присказка, поднимая рюмку, рокотал: «По единой до утра».
Дом у деда был большой, стол с приходом батюшки накрывался в просторной горнице. Входить туда в такие моменты внуку не дозволялось. Отчего любопытство ещё больше разбирало, как же – священник в гостях. В церкви с робостью смотрел на отца Николая – большого, с русой бородой, густым голосом. Внук заглядывал из соседней комнаты, стараясь, чтобы дед не увидел, иначе можно нарваться на неприятность. Однажды внук старосты узрел, священник ест мясо, а шёл Великий пост. Отец Николай наколол на вилку кусочек ветчины со словами: «Ты меня не выдашь». «Никак нет, – по-солдатски заверил дед, – ешь, батюшка, коли охота. Бог простит». Бабушка строго пост держала и внука приучала, дед делал себе послабления.
Возможно, священник всего-то кусочек мяса и съел, но в глазах ребёнка перевернул представление о себе. Это ли повлияло или что другое, не стал отец верующим. Однажды расскажет сыновьям об этом случае. Без явного осуждения, вот, мол, какой поп нехороший. Да ведь именно эта картина со священником запала в память, никакая другая.
На что мать вспомнила своё. В Гражданскую войну село, где она жила в родительском доме, несколько раз переходило из рук в руки. Колчаковцы займут, начнут хозяйничать, их красные выбьют, тоже со своими прихотями: накорми, лошадей дай, ещё и насильственную мобилизацию в свои ряды устроят. Проходит время, опять стрельба, колчаковцы с боем заходят. В тот раз красные отвоевали село и первым делом схватили священника. Обвинили в сочувствии к белым, молебен для них служил – раз, офицер в поповском доме стоял – два. Пусть не с амвона, но есть свидетели, говорил сельчанам, что власть большевиков не от Бога. Это три. Более чем достаточно для расстрела контрреволюционера.
Повели на берег реки. Командир, пятеро солдат. Мать Владимира Павловича была в то время девчонках, побежала с подружками следом за расстрельной командой. Со всеми предосторожностями, на расстоянии от красноармейцев.
И вот картина: батюшка стоит на высоком берегу, напротив солдаты в будёновках с винтовками.
– Командир ладный такой, – рассказывала мать. – Невысокий, напружиненный, на голове шапка с красной полосой. Крикнул «огонь!».
Девчонкам страшно и любопытно, поодаль в черёмушнике притаились. Грохнул залп. Они зажмурились, а как стихли выстрелы, глаза открыли, а священник как стоял, так и стоит. Командир ругнулся матерно. Приказал во второй раз взять винтовки наизготовку. Снова ни одна пуля не попала в цель…
– Отец Максим, – рассказывала мать, – казался мне очень строгим. Седая борода, задумчивые глаза. По сей день стоит в ушах его возглас в начале обедни: «Миром Господу помолимся». Сам в алтаре, не видно, и только голос выплывает. Каждое слово отдельно пел, каждое выделял. С них начиналась для меня обедня. Стоит наш батюшка на ветру. Без скуфейки, в рясе, с крестом на груди…
Каждый солдат про себя решил: не будет он повинен в смерти священника. Восемь залпов дали. Священник взмолился:
– Братцы, я вас прощаю, Христом Богом прошу: не мучайте, застрелите! Всё равно не жить!
Командиру и самому надоела пустая трата патронов. Стоит заметить, не сразу подключился со своей меткостью. Чужими руками хотел. Материл солдат на чём свет стоит после каждого залпа. Расстояние шагов пятнадцать, солдаты из винтовок попасть не могут.
Командир выхватил из кобуры пистолет, прокричал зло: «Огонь!» Раздался ещё один залп, батюшка упал.
Может, отец Максим тоже ел мясо в постные дни, а пришло время пострадать за веру, не взмолился о пощаде, не упал перед винтовками на колени, принял смерть достойно.
Владимир Павлович, вспомнив рассказ матери, решил про себя: красный командир, если удалось выжить в Гражданскую войну, описывая свои подвиги, особенно под рюмку, обязательно похвалялся, как он «уложил попяру», а вот солдаты о том расстреле, скорее всего, постарались забыть.
Он тщательно протёр влажной тряпкой памятник. Щедро плеснул водой из пластиковой бутылки на надпись, постарался убрать тряпкой пыль, набившуюся в буквы, высеченные на мраморе. Протёр фотографии, сделанные лазерным способом. Маме на фото было лет сорок. Пиджак с широкими лацканами, блузка с отложным кружевным воротником. Это фото стояло у него дома на письменном столе. Отец смотрел чуть в сторону от объектива. Открытый взгляд уверенного в себе человека. Ему тоже лет сорок на фото.
Цветник был заполнен прошлогодней листвой, неподалёку рос высоченный тополь. Владимир Павлович надел рабочие перчатки, убрал листву, воткнул в землю несколько искусственных цветов, прихваченных из дома. Достал свечу, зажёг, пламя затрепетало под лёгким ветерком. Вспомнил наказ матери: «Ты, сынок, приходи ко мне». Горло перехватило на секунду. Перекрестился, прочитал молитву: «Господи, упокой рабов Твоих…» Весна пришла очень рано, сразу после Святой Пасхи, которая была 19 апреля, на второй или третий день после Светлого Воскресения распустились деревья. На кладбище росли тополя, их набравшая силу листва блестела свежей зеленью в лучах утреннего солнца. Пахло землёй, тополиным листом. Сорока-белобока села на соседнюю оградку. Владимир Павлович предусмотрительно убрал в карман до того лежавший на лавочке смартфон. Недавно услышал от соседки – сорока утащила смартфон. На даче оставила на столике в беседке, глядь, а воровка уже летит с ним. И ведь не кольцо или зеркало, тяжёлая штука, но тащит в клюве, старательно работая крыльями.
Он опустился на лавочку, рядом с дорогими усопшими на душе было покойно. Промелькнули перед глазами картины детства. Покос, мама в длинной юбке с граблями на плече, отец в кирзовых сапогах, в выцветшей клетчатой с длинными рукавами рубахе ведёт в поводу лошадь… Их двор, залитый сентябрьским солнцем, отец сидит на крыльце, мама стоит рядом, а он бежит к ним от калитки с ранцем на спине – первоклассник. Родители молодые, красивые. У мамы на голове голубая косынка, простоволосой не ходила.
Возвращаясь к машине, приостановился у памятника дядя Гоше Завьялову, перекрестился, вспомнил тётю Надю Завьялову, невысокую, худую женщину, всегда куда-то спешащую. Дядя Гоша один лежал в оградке. Навряд ли, тётя Надя жива, она ровесница мамы, значит ей более ста лет. Наверное, уехала к кому-нибудь из троих своих сыновей, там и похоронена.
Он сел в машину, включил звук смартфона, увидел сообщение от сына. Тот переслал ролик на тему коронавирусных буден. Далеко не шутейных. Утро, три молодых росгвардейца в городском автобусе потребовали покинуть салон парню без маски. Тот пытается объяснить: едет на работу, опаздывает, масок в аптеке нет. Приложил ко рту носовой платок, дескать, замена маски. Один страж порядка пытается схватить нарушителя масочного режима за плечо, парень не даётся, но не оказывает сопротивление руками, понимает, чем это чревато, лишь уклоняется. Его в мгновение ока скручивают, вытаскивают из салона, кладут лицом на землю, руки заводят за спину, надевают наручники. Готово. Женщины в салоне громко возмущаются, просят, требуют отпустить парня, одна выскакивает из автобуса за росгвардейцами: «Что вы делаете? Нельзя же так! Отпустите!» Парня рывком поднимают с земли, до боли выламывая руки, ведут через дорогу в унизительной позе – голова задержанного на уровне колен, дышит в асфальт. Преступник надёжно обезврежен. Наплевать гвардейцам, что их демонстративно снимают, обещая выложить ролик в интернет, они уверены в своей правоте, всё разрешено в борьбе за масочный режим.