Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
TekstВ сумерках номера катили один за другим, без паузы, один за другим, и снова один за другим. Упорно гоняя эту пару, после захода солнца баянист вводил Площадку в состояние предоргазменно экстатичной сумеречности, он превращал нас в единый организм, где каждый орган делает что ему положено.
Кто-то хором подпевал, другие плясали, даже абсолютно свободные, сливаясь с вечером своим керамическим загаром Аборигенов, начинали привизгивать как-то в такт, хотя и без прихлопов. Я видел пожилую медсестру, обуянная общим порывом к оргазму, она вовсю выплясывала и гейкала в кругу полудурков под лампочкой, что изливалась жёлтым светом в густеющие сумерки… Не скажу, что подобная эйфория накатывала каждый вечер, но случалась.
Потом баяниста выписали, его сорокопятидневка истекла. Два дня нам на Площадке чего-то не хватало. Но вдруг, после полуденной кормёжки, с неловкой улыбкой на лице, он ступил в калитку с баяном подмышкой, потому что утром того дня он одел свой галстук и пошёл в горисполком указывать руководству на их просчёты-недочёты в управлении городом Ромны…
Иван Король оставался бы вполне нормальным, но фамилия всё же довела человека до мании величия и вот он тут, среди нас, один из нас, хоть и с высокомерно монаршими замашками.
Династическое достоинство не позволяло ему залипать у щелей в четвёртое отделение, он был гурман. Король Солнце (Louis le Roi Soleil, если кого-то бабушка мучила Французским). Он устраивал засаду на штукатурш соседней стройки, выжидая когда те выйдут на крылечко в заляпанных раствором спецовках, и отправлялся в ржавую коробку сортира, где, выглядывая сквозь дырки от гвоздей в долгой карьере кусков жести, размашисто гонял широкое кольцо из пальцев вдоль своего августейшего члена—туда-сюда—стоя в профиль к остальным придворным Площадки. Хорошенький пример для подражания суверенным подданным, а? Отсудоровжись, он покидал Версаль опустошённой, но царственно церемониальной походкой.
Одна из штукатурш взяла щётку для побелки, положила на крыльцо и принялась тюкать топором по концу типа как бы подравнять, а может просто мстила.
Звучный мужской голос прорезал джунглевую какофонию Площадки: —«Доску подложи! Топор тупишь, дура!»
У неё аж челюсть отвалилась, никак не ждала поучений с этой стороны, она думала тут одни керамические.
Ну просто терпеть не могу, когда инструмент портят. Наверное, тут наследственная идиосинкразия…
(…пока что, я всего лишь обозначил внешние контуры Площадки, скорлупу, так сказать, оболочку. Но в чём же суть её? В чём смысл во всём этом хаотичном движении, либо же в застывшей, забившей на всё неподвижности? Существует ли он вообще? Безусловно и несомненно..
Бульонно кипящий хаос похлёбки из суматошных ингредиентов и недвижно залёгших на дно овощей, не что иное как срез составных и, вместе с тем, слепок духовного состояния рода людского. Вопрос «а вкусно ли варево?» к делу не относится. Итак—навскидку, но без промаха—нутро Площадки легко распределяется по следующим категориям:
а) медперсонал, они же суки в белом, они же… и т. д, и т. д;
б) малость тогó, они же не все дома, они же сдвинутые, они же долбонутые, они же… и т. д, и т. д;
в) чокнутые, они же шизики, они же… и т. д, и т. д;
г) полудурки, они же ебанаты, они же… и т. д, и т. д;
д) совсем тогó, они же отъеханные, они же безвозвратно свободные, они же… и т. д, и т. д;
Прежде всего, исследователю необходимо чётко уяснить размытость и подвижность границ между вышеизложенными категориями – некоторых медбратьев от некоторых категорий отделяет лишь цвет униформы.
Во-вторых (и это архиважно!), пробным камнем, что позволяет проводить разделительную черту, является возможность использования индивида в интересах текущей общественной формации, которая создаёт подобные Площадки. Такая формация необходимо должна быть текущей. (выделено мною.)
Теперь по порядку.
Страдающие сдвигом по фазе отличаются от нормальных своей неспособностью всегда и при любых условиях оставаться таким же как все. Отсюда, для всех, кто постоянно как все, они – не все дома. Дон Кихот, например, будучи сдвинутым по фазе, превосходно вписался бы в ряды нормальных предыдущей формации, где выглядел бы таким же как все.
Шизики, эти непостижимые гении, создают теории относительности, вероятности, и т. д., пишут Поминки Финнигана, после чего нормальные вынуждены прикидываться, что они смыслят хотя бы малейший бельмес из всех тех теорий и литературных произведений. Естественно, они ищут лазейки во избежание напряга и, если ты пытаешься толкать свои бредовые идеи не прикрываясь соответствующим дипломом – добро пожаловать в пятое отделение. Гостеприимный курорт Площадки ждёт вас распахнув братские объятья!
Полудурки не в состоянии последовательно изложить логику своих действий, однако, располагая опорно-двигательным аппаратом достаточным для перемещения тяжестей и способностью к размножению, они являются становым хребтом любой формации. Просто порой требуется вправлять мозги этим санчо пансам, чтоб утирали своё раззявленное хлебало и не переходили бы улицу на красный.
Ревущий Тарзаньим воем отъеханный, достигший абсолютной свободы от условностей морали и поведенческих моделей человечьей породы, легко станет своим в семье бурых медведей, или же в утраченном и, к сожалению, так и не найденном м-ром Ч. Дарвином, переходном звене от обезьяньего к человеческому стаду, но текущие нормальные не находят применения его способностям.
Да, но зачем мы друг другу? Зачем нормальному абсолютно свободный? Не будемте забывать о подвижности и взаимоналожении категорий, до прихода к абсолюту, отъеханный начинал в категориях нижней лиги. Кроме того, некоторые нормальные (или же исключительно одарённые притворщики) могут всё ещё лелеять надежду на возвращение отъеханных из необъятностей свободы.
"Shine! Shine on!
You, crazy diamond!"
Не бойся, партнёр! Фиг они догонят! Им не дано подняться до сияющих вершин твоей абсолютной свободы…
Из какой лично я категории? Методом исключения лишнего, я неопровержимо оказываюсь в не все дома. Ведь нормальный не позволит себе роскошь ржания, когда наедине с самим собою, а по телевизору, при этом, не включён на Comedy Club.
К тому же я слышу голоса, таить не стану. Во сне. Я сплю, а они мне читают – таким отстранённо обезличенным тоном—куски прозы. Неплохо сложенная ёмкая проза – я так не умею. Смахивает на сценарии голливудовских фильмов. Голос сменяется визуальной иллюстрацией, а при смене в сюжетной линии, он снова начинает бубнить. Мне лично эти голоса не нравятся – спать мешают, просто выключатель их никак не найду.
Моя принадлежность к отъехавшим и полудуркам исключается моим отвращение к нечистотам, как физическим, так и умственным… Ну и с моим IQ я не потяну на гения. Я не проверялся, но точно знаю – не моя категория.
По ходу жизни, приходится промелькивать в любой из категорий, потому что любой из нас всего лишь капля в потоках и приливах текущей формации. Иногда поток выносит меня на стрежень, а инде и в тихой заводи прохлаждаюсь.
О чём, собственно, и речь в моём письме, к которому, кстати, давно пора вернуться…)
~ ~ ~
Всё возвращается на круги своя и сорок пять дней спустя я вернулся в нашу бригаде. Через пару месяцев или того около, ягодицы тоже вернулись к своей прежней нормальности. Тело заплывчиво. Вот только, проходя по улицам Посёлка, чьи пыльные колдобины под будущие лужи уже заполнились россыпями яблок-падалок, щедро вытащенных вёдрами из огородов на дорогу, я печалился, что как-то всё катится без меня.
"Вот и лето прошло,
Словно и не бывало…”
На Декабристов 13 появился Гена, муж моей сестры Наташи, отпрыск зажиточной прослойки населения. Его мать, Наталья Савельевна, лицом и синими глазами походила на заслуженную киноактрису из Мосфильма, а работала в ресторане на Вокзале, откуда каждый вечер приходила с сумками съестного. Муж её, Анатолий Филиппович, уже вышел на пенсию, на всех покрикивал и пил свои лекарства – неоспоримый представитель руководящего звена. У молодожёнов пока не всё ладится с родителями мужа, но на всё своё время…
Да, свадьбу я пропустил, но нет худа без добра – Леночка всё же поехала в Артек. Дело выгорело, несмотря на пессимистический прогноз председателя Слаушевского, он же «босс». К тому же дёшево так – я и копейки не заплатил, всё за счёт профсоюза.
Повидала ли Леночка свою мать Ольгу? Ведь Феодосия тоже в Крыму. Я не знаю. Я никогда не умел задавать элементарно-бытовые, простые вопросы…
Молодожёны вернулись жить с родителями Гены и, в виде свадебного подарка, я поставил во дворе их хаты стены для гаража и летней кухни объединённых в один сарай. Крыша, конечно, не моя забота – от меня лишь стены, углы и проёмы. Ну ещё там перегородки в ванной внутри хаты. Так, по мелочам.…
Почту, которую мне доставляли на Декабристов 13, домашние перекладывали на вторую полку этажерки, под ноги Иры на фотографии сделанной во время её пионерской практики в городе Козельск на севере Черниговской области. Она стояла посреди летнего ручья в чёрных спортивных штанах закатанных выше коленок, и улыбалась из-под пластмассового козырька её косынки… Почта не менялась – раз в месяц журнал Всесвiт на Украинском языке. Я раскрывал его, с закрытыми глазами, и нюхал где-нибудь из середины – мне всегда нравился запах свежей типографской краски…
Однако на этот раз нюхать было нечего, у ручья лежал конверт, который мне не понравился с первого взгляда. Такое впечатление, будто его второпях вспороли кухонным ножом, а потом, в испуге, заклеили канцелярским клеем, навозюкавши, на всякий, втрое больше, чем надо. Тут явственно чувствовалась рука дилетанта, проба пера подрастающего поколения.
Я открыл конверт сбоку, но всё равно пришлось отдирать бумажку прихваченную клеем, пожертвовав частью машинописного текста.
– Что там, Серёжа? – с тревогой спросила моя мать.
– А Леночка тебе не говорила?
– Нет.
– Ну ещё скажет.
Это был вызов в городской народный суд по случаю иска жительницы Нежина, гражданки Иры, о расторжении брака, поскольку семьи никогда, фактически, не было, а я безвылазно зависаю в психбольницах с диагнозом шизофреника…
В бракоразводной очереди на втором этаже народного суда я оказался вторым – вслед за парой местных расторженцев крупной комплекции разочаровавшихся в институте брака. Они смахивали на пару разобижено напыженных голубей-дутышей, никак друг с другом не разговаривали и старательно смотрели в разные стороны.
Девушка, чуть старше двадцати, пригласила их зайти на процедуру.
Несколько минут из-за двери слышались монологи различной громкости, но одинаковой неразборчивости. Потом голубки вышли из двери, не воркуя и всё так же не глядя друг на друга, но одинаково раскраснелые, словно из одной парной. Друг за другом—мужик первым—они удалились.
В комнате похожей на коридор, чьи продолжением она, собственно, и была, два стола образовывали букву «Т». Судья сидел по центру верхней перекладины подпёртый парой заседателей, по одному с каждого бока. Это были белобрысый мужик военно-спортивной выправки лет за тридцать и женщина превалившая за сорок, которой всё это вот уже где. Девушка-писарь сидела за столом вертикальной палочки буквы, где тот стыковался с верхней.
Судья мне сразу понравился – интересный мужчина тридцати пяти лет, похожий на судей из вестернов. Пиджак он снял ещё до меня и даже расстегнул жилет на пару верхних пуговиц – показать воплощение истинно Западной демократии.
Я решил подыграть ему и, расположившись на стуле за метр от основания «Т», принял свою излюбленную позу ковбоя на привале – левая нога вытянута и упёрта в пол пяткой, а правая пятка отдыхает поверх левой ступни.
– А ну сядь как положено! Не понял куда пришёл? – вызверился белобрысый.
– Если вы продемонстрируете как сидеть по стойке «смирно», я с удовольствием повторю, товарищ ефрей…
– Хорошо-хорошо! – вмешался судья как рефери на ринге криком «брейк!», чтобы боксёры не превратили благородное искусство мордобоя в неуправляемую грызню уличной потасовки: —«Пусть сидит как хочет!»
Затем он зачитал иск гражданки Иры про отсутствие семьи и психушки с диагнозами. Закончив, он обратился с вопросом к ответчику: —«Что вы на это скажете?»
– Моя жена всегда и во всём права. Каждое слово её – святая, чистая правда.
Девушка-писарь запротоколировала, что не только у Цезаря жена вне подозрений.
Тут судья применил свою домашнюю заготовку, козырь, которым втянулся раскочегаривать разводников: —«Но неужели в вашем браке не было хоть чего-то хорошего?»
– Как не быть, – отвечал я, приосанившись. – Мы были не просто хорошими, а лучшими любовниками в институте. На нас равнялись.
Покосившись на невинный румянец, что вспыхнул на щеках девушки-писаря, судья объявил, что этого достаточно и суду всё ясно.
Так расторглись мои брачные узы с Ирой.
~~~~~
~ ~ ~ бурлак-одиночка
Хлёсткие отповеди народному судье расправили мою грудь, но не надолго. Всё скатилось обратно в страдальческую колею – увязать-буксовать: за что?! я же ж так любил! я так старался… Вместо ответа являлось прилипчиво томящее мечтание, что в один прекрасный день Ира всё равно придёт и всё снова станет хорошо, как-то…
Факт, что этим разводом Ира с прямолинейно логичной неоспоримостью расчищала путь в свою дальнейшую жизнь без меня, ничуть не умалял томления по несбыточному и не снимал беспочвенных надежд, что всё равно всё как-то будет хорошо…
Однако страдать без передыху заколёбывает своей монотонностью и мало-помалу у меня сложилось твёрдое мнение, что развод как-то надо отметить. Но как? Никаких конкретно обрядов для такого повода я не знал и оставалось лишь импровизировать. Несомненно одно – мне нужен день не такой как остальные прочие. И именно за таким днём я и поехал в Киев.
Бабье лето в тот год настолько распоясалось, что туда я отправился в пиджаке, хотя шла уже первая неделя ноября. С учётом показаний календаря о глубине погружения в осень, под пиджаком ехал, частично виднеясь, жилет тёмно-серого сукна. Он не являлся составной частью какого-либо костюма «тройки» и пошит был ещё в мои школьные годы всё той же остроносой портнихой в ателье у автовокзала… Таким вот фраером (плюс рубаха и штаны, не говоря уже про туфли) я вынырнул из инфернальных глубин киевского метрополитена на станции Хрещатик и не спеша двинулся вдоль его привольного тротуара меж колонн могучих Каштанов.
Дошагав до улицы Красноармейская покрытой серой, до блеска отшлифованной движением брусчаткой, я пошёл под уклон к магазину Зарубежная Книга, чтобы сделать себе подарок по случаю текущего празднества, который облюбовал уже давно, во времена командировки на реконструкцию молочного завода. Но дождался ли избранный? Досадную тревогу пришлось рассеивать праздным наблюдением событий несвязной жизни тротуара. Однако я был почти уверен и не слишком-то удивился, когда ярко-красная суперобложка Chamber's 20th Century Dictionary замаячила всё с той же самой полки большого магазина.
Продавец, с оглядкой на мой праздничный наряд—из-под жилета виднелся также распахнутый на шее ворот моей линяло-красной рубахи—с осторожной вежливостью переспросил, вполне ли я уверен, что хочу ли именно эту книгу.
(…меня не удивило его сомнение – в тот год, тогда ещё текущего 20-го столетия, в отсутствие олигархов и интуристов-миллионеров, не всякий мог себе позволить покупку книги за 31 руб. 60 коп. Кроме, конечно, каменщиков празднующих свой развод…)
Я покинул магазин с толстым томом в тугой обёртке их фирменной упаковочной бумаги нежно-лавандового цвета. Её следовало доставить в ячейку камеры хранения на вокзале, вопрос лишь: каким путём? Опять на метро? Нет, не такой это был день. И я приблизился к бордюру дороги вдоль которого пришепётывали шины шелеставших мимо стаек такси…
С вокзала я ещё зашёл в магазин «Охотник» по адресу, что дал мне Гриня. Он хотел какую-то сверхскладную удочку оттуда. Да, вполне привольно разместилась в одной ячейке с книгой…
После разгульного шопинга и последующего складирования товаров, стартовала культурная часть программы. В тот вечер Дом Органной Музыки полнился трепетом солнечных бликов на всплесках волн морского простора в эскизах Дебюсси и прочих творениях Клода… Когда я был маленьким, отец мне говорил, что слушая такую музыку, надо представлять какие-то подходящие ей картины. Все культурные люди так делают. У меня никогда не получалось исполнить его совет, звуки слишком подчиняют себе, не оставляя места для культурных намерений…
В после-концертных сумерках подступивших ко мне на выходе из Дома Органной Музыки, холод глубокой осени давал себя знать, да и просто жрать захотелось. Очередное такси доставило меня в ресторан гостиницы «Золотой Колос».
Для начала, я сделал попытку снять номер на ночь, но регистратор, отметив мой прикид не по сезону, а также отсутствие багажа, осадил меня их обычным вопросом ниже пояса о наличии брони на номер. Они давно уж навострились давать от ворот поворот праздношатающимся ронинам без лат и доспехов.
В ресторане, чтобы сориентироваться, я заказал бутылку вина и за мой стол тут же присоседился мужик в летах и в берете.
(…если есть берет, но нет портфеля – значит судьба свела тебя с электриком…)
Мы не успели распить и по стакану, когда белобрысый молодчик бросил якорь с третьей стороны стола. По непонятному какому-то поводу, новоприбывший принялся складывать пальцы в композицию «моргала выколю!», сопровождая эту калистенику агрессивным мычанием. Электрик затаился под своим беретом… Программа праздника не предусматривала гладиаторских увеселений, я встал: —«Ланно, юноша. Оставляю это застолье вам. Наслаждайтесь».
Отойдя к официантам, я заплатил за вино и покинул ресторан. Белобрысый рванул за мной в вестибюль, но из трёх стеклянных тамбуров наружу открывались не все двери. Он заскочил в не тот. Прощально взмахнув рукой, я спустился с крыльца продолжить праздник в другом месте…
Ночевать на вокзале не празднично. Следующий таксист отвёз меня в гостиницу «Старая Прага» в районе Оперного театра. Тамошняя молодая регистраторша тоже завела было волынку по теме предварительного бронирования мест, но вдруг сменила гнев на милость и нашла для меня номер. Она, правда, предупредила, что это будет подороже, что и понятно, потому что в номере, помимо комнаты, имелась ещё прихожая с сервантом.
Расположившись в номере, я решил не испытывать больше судьбу своим нарядом и ужин заказал по телефону в номер – рыбу с картошкой и вино, непременно белое, пожалуйста…
Проснувшись поздним утром, я ушёл на прогулку по городу… Когда я проходил мимо Золотых Ворот (недавно возведённый памятник древнего оборонного зодчества, доступен для осмотра со стороны близлежащего тротуара 24 часа в сутки), меня обогнал светловолосый молодой человек, тяжко дыша на бегу. Явно из монады вчерашнего долбонутого быдла, что застрял в стеклянной коробке тамбурного лабиринта гостиницы «Золотой Колос». Похоже всей монаде придётся попыхтеть, чтоб выпутаться из полосы плохой кармы по поводу дарёного застолья. Но тот придурок сам нарвался…
На спуске к Бессарабскому Рынку пришло ощущение, что мне пора пообедать и я направился в подвернувшийся слева ресторан «Ленинград». Опережая меня, группа Негров втянулись в то же самое заведение, но расистом я никогда не был и пошёл следом. Хотя мне совсем не понравился чересчур жирный загривок замыкающего в их строю. Зажравшаяся Африки. В безмолвной дневной сумеречности ресторана я как-то не углядел куда они рассосались, но в обеденном зале кроме меня никого не оказалось и весь зал достался мне одному.
Я заказал какое-то блюдо в горшочке – в меню так прямо и стояло что-то там такое «в горшочке». И действительно, принесли керамический горшочек, как и обещалось, а в нём картошка с мясом. Да, ещё и соус был. Коричневый.
Есть из горшочка оказалось совершенно неудобно и слишком горячо. Пришлось догадаться выложить часть исходящего паром блюда в присутствующую на столе тарелку, а потом добавлять в неё же из него же, по мере убывания.
Расплатившись, я посетил безлюдный тихий туалет ресторана и вышел оттуда совершенно иным человеком. Не таким, как входил в ресторан «Ленинград». В голове медленно проворачивались строки Ивана Франко:
"Обриваються звiльна всi пута,
Що в'язали нас з давнiм життєм…"
Не вдаваясь в прочее творчество известного поэта-прозаика, основным различием между мною входящим и мною покидающим один и тот же ресторан являлось отсутствие пиджака, который я умышленно оставил висеть в туалете. Тот самый свадебный пиджак, что присутствовал на регистрации моего брака с Ирой в Нежинском ЗАГСе. И он же, которому удалось пережить мою преждевременную попытку забыть его в туалете ресторана «Братислава» в Одессе. Тот момент был явно недостаточно созревшим для избавления.
Стоял ли этот пункт в программе праздника? Нет, просто нахлынуло вдохновение, экспромтом. Но мне понравилось.
Налегке, я зашагал вверх по Хрещатику. Там готовились к ноябрьской демонстрации – громко играл духовой оркестр и маршировали войска киевского гарнизона.
Вдоль тротуара уже проложили бесконечные ступени для зрителей. Всех три, но очень широкие, чтобы граждане стояли на них счастливой толпой и массово махали руками в знак одобрения и общей радости. Тут ведь не угадаешь, соседка по площадке говорила, что как-то раз увидела себя в вечерней программе новостей, с воздушным шариком. Вапщета, она тогда с флажком ходила. Маленький такой, «миру—мир». Но куртка точно её. Розовая. Раньше красная была. Но потом в химчистке сказали, что так ей даже лучше. С румянцем гармонирует…
До предстоящего события оставалось два дня и ступени всё ещё простаивали пустыми. Я шагал по средней из них, гулко пристукивая каблуками о деревянную твердь толстых досок, мужик в расцвете сил, в красной рубахе под серым жилетом, и солнце приветственно вибрировало сквозь ветви могучих Каштанов над моей головой.
Я держал путь в метро и на вокзал, и снова был готов к траншеям, стенам и перегородкам. Людям и впрямь нужны праздники и духовые оркестры, чтобы жить дальше…
~ ~ ~
Когда Панченко—даже не глянув, что может кому-то череп развалить—швырнул чугунный радиатор из четырёх секций в окно с четвёртого этажа вроде от нехер делать, его прикол, по сути, имел под собой достаточно здраво обоснованную подоплёку. Этой демонстрацией грома с ясного неба, собственного изготовления, он посигналил всем, кого это может касаться, что яйца ветерана-блатного вполне даже очень ещё волосаты, а под его кепкой-восьмиклинкой с пипочкой (любимый фасон блатняков конца пятидесятых) он всё ещё достаточно ёбнутый резвак.
Сигнал был адресован, в первую очередь, его мастеру, который выписывал его наряды на работу, а также главному механику, который те наряды принимал для последующего начисления зарплаты, чтобы он мог начинать новую, честную жизнь с очередного чистого листа. Да и пора уж, как никак мужику пятьдесят стукнуло. И ему ни с какого боку не щемило, что после повторной ходки в Ромны мне уже и близко не светит должность посещающего от лица профкома СМП-615.
Эту, поначалу довольно хаотичную, должность я сумел довести до безукоризненного совершенства. Забылись времена растерянного хлопанья глазами, когда кто-то из грузчиков или плотников, вернувшись в трудовой строй после пары дней парковки в железнодорожной больнице, делился громогласными упрёками, что он остался обойдённо-непосещённым, тогда как ни один из нашей бригады каменщиков не забывается. Но я-то при чём? Их бригадир мне не докладывает!
Проблеме нашлось радикальное решение – после каждого рабочего дня, я звонил по телефону-автомату на вокзальной площади в регистратуру больницы: а не поступал ли к вам кто-то из наших? Они, кстати, быстро втянулись и уже без уточнений типа «а наши это кто?» чётко выдавали информацию на хворых из СМП-615, даже про аборты, которые меня никак не касались, поскольку пациенток сразу же отправляли домой.
Затем встал вопрос калибровки использования трёх рублей выделяемых профсоюзом на посещение госпитализированного сотрудника. Как потратить эту сумму, чтобы каждый страждущий получал равную меру утешения, не взирая на его/её возраст, пол и прочие наклонности?
Не сразу, но и эта сложность получила надлежащее и—без ложной скромности—сверх-чёткое решение. Один рубль тратился на питьё – неизменные три бутылки: одно пиво, один лимонад, один кефир. Тебе не нравится пиво? Отдай соседям по палате.
Пирожные, зефиры и/или прочие сладости покупались на второй рубль. Для траты третьего, заключительного, рубля совершался визит на вокзал, чтобы выбрать с широкого прилавка СОЮЗПЕЧАТЬ, рядом с дверью ресторана, всегда популярный сатирический журнала Перець с картинками, Конотопскую городскую газету Советское Знамя (на Украинском «Прапорець» или, как его ласково именовал мой отец «наш брехунок») и пару центральных переодических изданий на копейки сдачи. С вокзала, с полной обоймой пакета-утешителя, я отправлялся в больницу.
Трения возникали позже, при сдаче отчёта для возмещения мне трёх рублей профсоюзом. «Босс» Слаушевский буквально в штыки встречал упоминание бутылки пива в документе. (Профсоюз и пиво две вещи несовместные… ну как бы… или как?) Затем, в виде компромисса, я предложил ему самому составлять доклад, а я подпишу, что угодно.
И теперь этой (безукоризненно сбалансированной) системе осталось жить лишь до отчётно-выборного собрания профсоюза СМП-615, в конце ноября. Но тем не менее, я успел накормить Панченко вафлями…
Услыхав в трубке доклад регистратуры, что у них имеется некий Панченко из СМП-615, я понял что откладывать нельзя, мне ни к чему риск скоропостижной выписки.
Прежде всего, я купил ему вафли. Потом снова вафли. И опять-таки – вафли, на весь усладительный рубль, в разных обёртках, из разных магазинов…
Кратко взглянув через плечо на размытое отражение нас двоих в чёрном предзимнем мраке за окном без решёток, я похвалил интерьер больничного холла. Целлофановый пакет в моей руке издал мягко зазывное «дзиньк», когда я протянул его пациенту. Он не мог не взять, как любой и каждый в СМП-615, он знал не глядя, что и пиво там…
Отчего я хохотал как чокнутый, мотаясь тёмными задворками, срезая от магазина к магазину для покупки вафлей различных оттенков? Не берусь объяснить, но это был смех на выживание, до потери пульса, до жгучих слёз из глаз, до остановки в поисках опоры, чтобы не рухнуть в снег…
Пару дней спустя Лида, каменщица нашей бригады, спросила меня, конфиденциально, в вагончике, с глазу на глаз: —«Панченко посещал?»
– А то.
– Тоже пирожные?
– Не. Ему без вариантов – только вафли.
Она знала, что я никогда не вру, из принципа. Я замолчал и напрягся, потому что мне опять пришлось подавлять прилив необъяснимо беспричинного смеха.
Через минуту, Панченко зашёл за чем-то в вагончик. Аккуратно, взвешивая каждое слово, Лида его спросила приходил ли я к нему с визитом.
– Да.
– С пакетом?
– Ну какие-то там газетки были. Я их даже и не читал.
Больше не было сказано ни слова. Остальные она излила дома своему мужу Мыколе. Что он уже семейный человек и меньше пусть заглядывает в рот этому вафлеглоту Панченко…
~ ~ ~
Как-то не сразу я понял почему бракоразводный процесс оставил неясное впечатление какой-то недовершённости. Чего-то ему не хватало.
(…отличительная черта моего тугодумия в том, что в конце концов мне всё же доходит то, о чём поначалу я даже и думать бы не подумал…)
Конечно! Этот народный судья и словом не обмолвился про алименты! Как будто я бездетный… Задача исправления судебной ошибки легла на мои плечи…
С декабря месяца я начал ежемесячно пересылать по 30 руб. на Красных партизан. Для этой цели в день получки я пользовался почтовым отделением напротив автовокзала. Но поскольку ты была не единственным моим ребёнком, точно такую же сумму я отправлял и на Декабристов 13. «30 в Нежин, 30 в Конотоп» на несколько лет стало моим финансовым образом жизни и самой повторяемой строчкой в записной книжке. Почему именно такая сумма? Я не знаю. Вдвоём они составляли половину моего заработка. Из второй половины, помимо моих расходов на баню, стиральный порошок и гигиенические принадлежности, я иногда покупал книги и ежедневно обедал в столовых.
На первых порах, моя мать пыталась меня убедить, что Конотопскую «30» можно приносить на Декабристов 13 и отдавать из рук в руки, хотя ей эти деньги ни к чему, но я аргументировано отвечал, что так мне удобней.
От бригады, конечно, не укрылось, что я алиментщик – при моём принципе отвечать на прямые вопросы без увёрток, им достаточно было спросить: а чё эт я каждую получку заскакиваю на почту возле автовокзала? И некоторые каменщицы тоже задавали этот же вопрос: почему ровно 30 руб.?
Борясь с волной непонятно откуда и на кого нахлынувшей вдруг злости, я отвечал, что большего и не надо, и даже если моя зарплата составила бы 3,000 руб., «тридцатки» в Нежин и Конотоп так и остались бы «тридцатками».
Случались моменты, когда я не мог разослать алименты и строчке «30 в Нежин, 30 в Конотоп» приходилось ждать пока наскребётся искомая сумма и, после отправления, корявая птичка замкнёт строку.
Временами, я высылал лишь 15 рублей в каждом направлении. Один такой период случился, когда я случайно подслушал разговор моей матери с моей сестрой Наташей. Они осуждали Иру за то, что продала мой овчинный полушубок и вырученные деньги оставила себе. Я, конечно же, замечал отсутствие своего полушубка, но понятия не имел куда он делся, как, и почему.
Теперь, для реставрации репутации жены Цезаря, мне пришлось понизить алиментную планку до 15 рублей, пока не набрались 90 руб… Я отвёз деньги в Нежин и в почтовом отделении на Красных Партизан попросил случайную посетительницу заполнить адрес на бланке почтового перевода под мою диктовку. В отведённом на бланке месте для сообщений личного характера, я написал, с корявым наклоном влево, «за кожух».
Почему 90 рублей? Ну рыночная цена нового овчинного кожуха с длинными полами составляла 120 рублей. Мой был короткий и ещё с Объекта, остальное чистая Арифметика.
Получив такой крупный перевод, моя мать порывалась спросить меня о чём-то, но к тому времени я уже не разговаривал со своими родителями, так что спрашивать тупо молчащего меня «за кожух» не имело смысла.
(…тут будет нелишне отметить, что мудрость посторонних не делает нас умнее. В одном из своих рассказов, повествуя о молодом человеке, который прекратил общаться с родителями, Моэм замечает, что в этом суровом и враждебном мире люди всегда исхитряются найти способ сделать своё положение ещё хуже.
Я огласился с мудростью высказывания, но не воспользовался им. Потребовалось десять лет разлуки (четыре из которых пришлись на полномасштабную войну), чтобы, приехав на побывку в Конотоп, я снова начал разговаривать со своими родителями.
И было приятно произносить слова «мама», «папа». Только приятность эта как бы обволакивалась слоем войлока, не давая прочувствовать её, как будто я обращался не к своим родителям или это не совсем я говорил с ними. Наверное, с отвычки или же слишком мы все изменились к тому времени…)
Профсоюзно-общественную деятельность, как и предвиделось, мне перекрыли наглухо, но никто не мог посягнуть на моё право исполнять свой общественный долг. Я имею в виду ежемесячные дежурства добровольной народной дружины по охране общественного порядка.