Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
TekstНа самую малую долю секунды я опередил и усёк его прежде, чем он меня. Взгляды сцепились, склещились неотвратимо. Та же неотвратимость и в нашем сближение вдоль тротуара под стеной двухэтажки Профкома Отделения Пути. Обоим предельно ясно – в живых останется лишь один. Или будет два трупа.
Боковым зрением отмечаю фигуры редких в этот час прохожих. Испуганно, торопливо и не сговариваясь, спешат очистить невидимую линию огня, кратчайшую линию между ним и мной. Размеренно, неумолимо мы укорачиваем её – эту прямую. Сходимся. Шаг за шагом.
Убывающее расстояние обратило предстоящий поединок в неизбежно смертельный. Его рука метнулась к правому бедру, но ладонь успела всего лишь коснулась рукояти Смит&Вессона, когда грянул гром выстрелов моего Кольта слившихся в неудержимое стакатто… Если хочешь выжить в Конотопе, успевай вскинуть ствол первым.
Руки его хватаются за изрешечённую пулями грудь. Шатаясь, крючится он над шеренгой безжалостно обкорнанных кустиков газона, куда, через мгновенье, рухнет. Я сую свой Кольт обратно в кобуру, он распрямляется для нашего объятья.
– Куба!
– Серый!
Прохожие обходят нас – всем есть куда идти вдоль тротуара… Конечно да, это Куба. Лыбится золотом, что сменило зубы утраченные в портовых драках дальних странствий, но это он – Куба.
– Как ты?^
Странно, что все меняются—толстеют, лысеют—кроме твоих корешей. Всего лишь раз встретился глазами и – всё, ты уже не видишь шрамов, вставных зубов и прочих лишних мелочей в плавняке нанесённом течением времени. Ты видишь своего друга Кубу, с которым гонял великом на Сейм или Кандёбу, ходил в Детский сектор, объезжал «колбасу» трамвая. Только теперь Кубе есть что рассказать про жизнь бороздящую Мировой океан…
Мы сидим у Кубы на хате. Старики его на работе, фарватер чист. Нашлось три яйца для яишницы, а в трёхлитровой банке прозрачно-убойного самогона корочки лимона дрейфуют чуть выше тропика Козерога. Мы пьём, закусываем, слушаем рассказы Морехода Кубы.
…в тот раз он опоздал из отпуска к отплытию, точнее корабль вышел раньше срока. Так его почти на месяц приписали к самоходной барже, покуда подвернётся подходящее судно. Экипаж подобрался надёжный – он сам один. Но славные морские традиции свято блюлись на барже у дальней пристани в устье реки.
Стоя на мостике, он громко командовал: —«Отдать швартовы!» Перебегал на пристань: —«Есть отдать швартовы!»– И отцеплялся с кнехта трос. Потом обратная пробежка на мостик – отдать и исполнить «Малый вперёд!»…
Хха! Молодец, Куба! Это по-нашенски! Выпьем!
…а в иностранных портах есть специально дома для отдыха моряков. Оборудованы как отели-люкс: ресторан, номера, бассейн. Ну дак как токо Советские моряки нырнут в бассейн, вода вокруг них так враз и пошла пятнами. Они там, за бугром, чересчур развитые стали и добавляют в воду хрень какую-то, а та краснеет от контакта с мочой. Ну дак а у наших же, сам знайиш, чуть в воду, первым делом ссать… Карочи, теперь они из-за этого всю воду спускают и в бассейн свежую льют, а Немцы битый час сидят за столиками над своим пивом, ждут: —«Rusishe Schweinen!»
– Сами они свиньи! Фашистюги недобитые! Выппем!
…в Гонконге, а мож в Таиланде. Наши пришвартовались, сходили в город, идут на борт обратно. Ну а в порту бригада грузчиков. Все тощие такие, живут же на одном рисе и морепродуктах. Наш боцман – два метра росту, одного докера за шкирки, хап, шутя так приподнял, как котёнка.
– Чё, брат? Так всю жизнь и пашешь, а? – Поставил, где брал, и пошёл дальше.
Так тот азиат не понял братской солидарности и широты души Славянской. Наперёд забегает, подпрыгнул «йа!» и боцмана кедой в нос. Так наши его потом полчаса на пирсе водой обливали, пока к жизни вернулся…
– И пральна! За Брус Ли! Ппём!
…не! Ни-ни! Куба жениться и не думает. Они ж все бляди… Сухогруз на рейде, перед выходом в море. Капитанова жена на буксире подваливает платочком помахать. Счастливого плавания, милый! По пути обратно в гавань рулевого и двух механиков чуть не заебла, по очереди, ну отчасти. В рубке буксира…
– За савбоду! За блядей! Выпыпь!
…из загранки так трудно уже товары провозить. На каждом судне у замполита не меньше пары сексотов. Ящик вискаря везёшь, и то – всýчат.,
– Да ланна… я не пойал… так на суддах замполит есть?
– Абзательна.
– Да я тада пусь лучче буду тока сухапуный крыс!
– Пральн! За крыс! Выйп!
Но я помнил, чётко, что шёл в аптеку, потому что мать просила принести ей лекарство перед отъездом в Нежин. Поэтому я тепло простился с водоплавающим Кубой, хотя лимонные корки не скребли ещё дно банки в районе Южного полюса, а в сковороде поблескивали, кой-где, капли подсолнечного масла не дотёртые хлебом насухо.
– Не! Не! Я зна! Сё бу ништяк!
За Переездом-Путепроводом я погрузился на трамвай в Город. Возле Универмага сошёл, чётко так, и двинул за угол в аптеку, в которой, как мать объяснила, будет то самое лекарство. Войдя в стеклянную дверь, я подошёл к прозрачной перегородке, а на вопрос женщины в белом вдохнул поглубже, для ответа, но вдруг понял, что если даже вспомню как то лекарство называется, выговорить его или вообще хоть что-то, за пределами возможного. С обидой, я сделал поворот «кругом!», выдохнул и сокрушённо выбрел.
Несмотря ни на что, площадь Мира я сумел пересечь, прежде чем понял, что готов, и переключился на автопилот моего ангела-хранителя. Он направил меня во двор незнакомой пятиэтажки, выбрал нужный подъезд и проследил, чтоб я не сверзился на ступеньках лестницы в чужой подвал. Потом он отвёл меня по бесконечно бетонному коридору туда, где рассеянный свет из приямка обнаружил кроватную сетку опёртую к стене. Оставалось только опустить сетку на пол, лечь сверху и – вырубиться. Полушубок и шапка послужили спальником.
Я проснулся в крепко негнущемся состоянии, но всё же успел на последнюю электричку до Нежина… На следующие выходные, я снова вызвался сходить в аптеку, если мать напомнит название лекарства, но она сказала, что нет, больше уже не надо…
~ ~ ~
В фойе Нового Корпуса устроили Новогодний вечер. Мы с Ирой танцевали там и какая-то преподавалка с БиоФака начала умиляться и с восторгом убеждать нас как мы отлично подходим друг другу. Приятно нарваться на такой комплимент от специалиста по особям. Но вскоре у меня на джинсах лопнул зиппер, а свитер не такой длинный, чтоб прикрыть прореху настолько ниже пояса. Я попробовал пристегнуть его к ширинке булавкой, которую мне Славик одолжил. Плюс к верности, он ещё и запасливый друг. Но это не сняло проблему. Свитер с туго натянутым вниз краем смотрелся как девочковое трико для балетной студии, а сверх того добавилась тревога, что булавка в любой момент может расстегнуться и уколоть не в одно, так в другое что-нибудь. Другого выбора не оставалось, как пойти в Общагу и переодеть штаны. Обычно, я запасной одежды в комнате не держал – в чём из Конотопа приеду, в том и уеду, дома переоденусь. Но это был особый случай и я привёз парадные джинсы для танцев, однако в ходе вечера пришлось их поменять на повседневку.
Вернувшись в фойе, я нашёл Иру за оживлённой беседой с каким-то чуваком. Мне он сразу же не понравился и даже когда она сказала, что они давно знакомы, неприязнь никак не улеглась. По-видимому, я не смог скрыть свой отрицательный негативизм и перерос во взаимность. Противостояние не вылилось в активное рукоприкладство, но тембр голосов зазвучал нотами угрожающего диапазона. В какой-то момент я отвлёкся от навязчивого мудозвона, перевёл взгляд на Иру и поразился до полного изумления. Она цвела счастьем! Никогда прежде не видел я столько радости в её глазах… На пути к её дому, Ира бурно обличала мою дикую реакцию на совершенно нормальную ситуацию, а я вяло, вполуха, оборонялся, занятый укладкой в голове своего нового открытия.
(…момент высшего блаженства в жизни женщины, когда пара самцов готовы сцепиться рогами в схватке за неё, призовую самку.
Так-то вот. Ты жилы рвёшь, как грёбаный Пигмалион, чтобы статую превратить в живую плоть. Наяриваешь, как взопрелый папа Карло, до потери пульса и дыхания, а в итоге что?
О, долбоёб! Ты пашешь на чужого дядю, на стрекулиста, который явится потом на всё готовенькое! Это честно?! Где же она, эта ё… тьфу, ты… может э?… да, точно – э… элементарная справедливость, а?..)
Новый год Ира встречала в Общаге… До её прихода я накрыл романтический стол на двоих. Бутылка красного вина рядом с незажжённой, пока что, свечой и уже вскрытой баночкой шпротов в масле. Да, дороговато, но у кильки в томате нет такой праздничности. Времени оставалось ещё достаточно и меня вдруг посетила мысль устроить ей сюрприз, а вернее – Новогодний подарок…
С момента возникновения во мне интереса к такой тематике, большинство авторитетов упорно склоняли меня ко мнению, что чем дольше, тем лучше. В смысле, продолжительность акта есть показатель его качества. Людская раса изобрела немало способов повышения качества. Самый простой – хряпнуть стакан-другой, я имею в виду стандартный гранёный стакан в 250 мл. Но на этом пути требуется правильная закусь. Проспер Мэриме, например, рекомендует суп из петушиных гребней. При мне же даже сала не было.
Стеснённые обстоятельства подталкивали идти другим путём, изыскивать нестандартные методы и подходы. Мой личный опыт в грубых фактах жизни подсказывал, что из двух ходок вторая всегда дольше. Это верняковый лайфхак. Всё сходилось на неизбежном выборе предварить акт актом.
Вполне кстати, по коридору бегала Пляма, туда-сюда, такая вся в хлопотах встретить Новый год. Угадала время. Подоплёку моего внезапного к ней интереса я обсуждать не стал, ни даже уточнять, что от неё всего лишь требуется техническое содействие. Не то, чтобы её задела такая откровенность. Эта профура навидалась больше, чем в самых распро-ХХХ снах увидишь, прежде чем перевелась в Нежинский Государственный Педагогический Институт из Киевского универа, где ей грозило отчисление за разнузданное блядство в студенческой среде, включая активное совращение неустойчивой части преподавателей. Возможно, были и какие-то ещё причины, она упоминала вскользь, что её муж под джинсы вообще ничего не одевает. Ну не знаю, для меня, неискушённого хлопца с Посёлка, подобные экстраваганцы ващще непостижимы…
Техническое содействие проводилось в нейтральной, есессна, комнате и отстранённо орогенитальным, разумеется, образом. Деловито предупредив не мять ей грудь по причине отсутствия там эрогенных зон, она расстегнула на мне джинсы, выпустила хуй мой на свободу и – погнала. Он встретил атаку несломимой эрекцией, которую браво удерживал на протяжении всей процедуры. К сожалению…
Время шло, она явно исчерпала запас своих шаблонов и приёмов для данного вида деятельности, а я никак не мог кончить. Ситуация начала скатываться в монотонность и даже созерцание её буйных кудрей цвета вороного крыла и очков, которые она так и не сняла, не не приближала нужный результат. А тут ещё начали всплывать ненужные аналогии и непрошенные воспоминания тёмной аллеи в парке Ставрополя… Так что я протрубил отбой и ретировался, хотя это достаточно сложный манёвр с дневальным в упрямой стойке «смирно!» у тебя в штанине.
А ведь какой был элегантный план! Какая беззаветная готовность к самопожертвованию. Вот что отличает истинного рыцаря, если внимательно вдуматься… Уговорить себя на минет Пляме, у которой уже стёрлись на… гмм… начисто… все эти ё… нет, опять э… эрогенные зоны. Пойти на всё, лишь бы сделать подарок возлюбленной! Уж если и это не пример преданной любви и нежной заботы, тогда я и не знаю что ещё может быть…
Тем не менее, я не стал рассказывать Ире через что мне пришлось пройти, чтоб ей было хорошо. Потому что у меня нет привычки афишировать свои положительные черты и благородные поступки… Позднее в ту Новогоднюю ночь, когда Ира и я снова сели за стол, завёрнутыми в простыни, как Римляне в их тоги, Пляма проходила мимо двери распахнутой в коридор. Там, с шумной радостью, те, кто встречал Новый год в Общаге, поздравляли друг друга.
Пляма воспитанно постучала в дверной косяк, была приглашена за стол, угощена вином и получила благосклонное дозволение расспрашивать Иру о её обстоятельствах жизни. При свете мерцающей свечи, Ира погнала ей дуру вроде она замужем, но муж её геолог и редко бывает дома. Пляма, которая совсем недавно перевелась из Киева в Нежин, верила всему, а мы смеялись до изнеможения.
Заносчиво наивные Римляне в широких простынных тогах, мы потешались над легковерной Плямой, не зная, что любая шутка это – правда, которой просто нужно время, чтобы сбыться…
Закончилась зимняя сессия и мы с Ирой поехали в Борзну на свадьбу её однокурсницы Веры с солидным женихом в чине майора. В отличие от свадьбы моей однокурсницы в той же Борзне два года назад, это событие отмечалось не на хате, а в кафе-столовой на главной площади райцентра, и гуляли два дня.
Ночь после первого, мы с Ирой провели в небольшой хате среди заметённых снегами огородов окраины. Хозяйке хаты, дальней родственнице Веры, нас представили как мужа и жену и та, как оприходовала свою норму свадебного пира, ушла ночевать к какой-то ещё родственнице, потому что её хата состояла из одной комнаты с побелённой печью, столом, стулом и кроватью. Кровать стояла у широкого подоконника расчерченного чёрной тенью переплёта, в небе за которым висела полная луна и отблескивая в промытых стенках порожней трёхлитровой банки на том же исполосованном контрастной тенью подоконнике.
Мне нравилось тут всё – и земляной пол из крепкой прометённой глины, и кровать с досками вместо сетки, и набитый охапками сена матрас… Вряд ли хозяйка поверила, что мы муж и жена, потому что в ходе застолья я пару раз уловил её взгляд, поощрительно усмешливый, из-за стола где та сидела среди прочих пожилых баб в парадных чёрных телогрейках-«плюшках» и многослойных платках в клетку расхристанных по плечам…
Свою одежду мы сбросили на стул и взошли на супружеское ложе, каким оно было и сто, и двести лет тому в этих самых хатах затерянных в таких же вот сугробах. Луна неохотно уплыла из окошка в тёмное небо, откуда ей уже не получалось наблюдать игрища пары молодожёнов прессующих сено в попеременных концах кровати вросшей в земляной пол древней хаты…
В конце второго дня пиршества Ира меня приревновала к местной красотке, посланцем от которой брат Веры, он же Моцарт. Я толком не врубился, что именно сквозь свадебный галдёж он прокричал на ухо мне.
Покинув зал следом за ним, я оказался в заднем дворе, где красивая, в общем-то, красотка закатывала театрально-патетическую истерику на затоптанном снегу как бы вроде рвалась из рук пары подружек в таких же лёгких нарядных платьях. Группа молодых зрителей, что тоже вышли просвежиться, толпились тут же выкрикивая советы подружкам и увещевания актрисе. Без наименьшего участия в этой любительской постановке, я развернулся уходить и напоролся на непрощающий взгляд Иры. За столом мне пришлось долго убеждать её, что я не имею никакого отношения к выбрыкам поддатой красотyли. Меня поддерживала Валентина, женщина замечательного телосложения, по ту сторону Иры. За нею сидел мелковатый, на фоне её мощных форм, Армянин.
Его Армянская принадлежность выяснилась, когда в сгущающихся сумерках он повёз нас прокатиться… На улице выводящей к Московской трассе, пышнотелая Валентина сказала ему притормозить и вышла из Жигулей накричать на своего допоздна заигравшегося сына, пятиклассника Толика. Мальчик отвечал матери на чистейшем Украинском, и это резко выламывало, как и снег зимы вокруг своим резким контрастом с Негритянским лицом мальчика.
Впоследствии Ира мне объясняла, что Валентина родила Толика после того, как поработала в кафе-столовой в Киеве или, может, устроилась в столовую, после того, как родила, с ними всегда какая-нибудь путаница, я имею ввиду со столовыми, которые к тому же и кафе.
Текущий спутник жизни Валентины, Армянин, не вмешивался в процесс воспитания. Мы выехали на трассу и через пару километров остановились на заснеженной обочине. Водитель включил кассетный магнитофон в приборной доске и достал бутылку шампанского с укутанным фольгою горлом.
(…красота Армянской музыки доходит не с бухты-барахты, к ней нужно обвыкнуться. В ту пору для меня она оставалась за семью печатями, но я терпел – кто катает, того и музыка…)
Патрульная машина остановилась на дороге и два мента в шинелях и, несмотря на зиму, фуражках подступили к Жигулю. Армянин вышел провести переговоры, а заодно объяснить, что тут у нас всё путём. Тем временем Валентина начала возмущаться, что меня с Ирой определили на постой в такую развалюху и заявила о своём намерении донести это возмущение до родителей невесты, которым она тоже родственница. В результате, на вторую ночь нас приютила большая обустроенная хата в зажиточной части Борзны.
Луна на новом месте не подглядывала, лишь неяркий отсвет её пробивался к нам через стеклянную дверь смежной веранды. Сетка кровати оказалась слишком скрипучей и пришлось сбросить матрас на доски крашеного пола. В общем-то, ничего, хотя не настолько, как в предыдущую ночь…
В Нежин нас отвозил Армянин… По дороге, я зачем-то думал про Толика, мальчика Негритёнка. При виде его Борзнянские бабы отвешивают челюсти и крестят морщины своих лиц. Каково это – видеть, что ты не такой, как все?
(…дед Пушкина был чистопородным Эфиопом, но тот хотя бы в детстве успел встретить нормальных людей. Которые не станут у тебя за спиной креститься…)
Когда мы у Общаги покидали машину, Армянин попросил меня чуть задержаться. Ира отошла, а он стал расспрашивать не знаю ли я адрес красотки с театральными замашками, она тут учится в каком-то техникуме. Я не знал и знать не хотел…
Мы с Ирой поднялись в свободную комнату на третьем этаже и после получасовой качки на более привычной сетке, она сказала что почувствовала нечто такое, чего с ней раньше не случалось… Аллелуйа! Значит не зря я из кожи вон лез все эти полтора года. Или ей просто стало меня жалко?
~ ~ ~
Как уже говорилось, в феврале я отправился в горбольницу из-за своей неумолимой верности принципам. Спустя неделю Наташа нашла меня там. На всей улице Декабристов в Конотопе телефон был только в № 26, через четыре хаты от родительской. Их номер я не знал, а если бы и знал вряд ли б догадался позвонить. В конце концов, полторы недели не два года…
Я вышел из палаты и в конце коридора мы опустились на один марш лестницы в подвал. Наташа вынула свои сигареты с фильтром, я забил косяк и мы смешали дымы.
– Ну а ещё ты как вообще? – спросила моя сестра, когда я уже рассказал ей про оборзелую Пилюлю.
– А ещё у меня есть Ира, – сказал я и начал поспешно убеждать сестру, что Ира вовсе не такая, как все, ну совсем нет.
– Ну-ну, – неопределённо ответила Наташа…
Когда меня выписали, я вдруг почувствовал, что борьба за правое дело меня неслабо подкосила. По дороге в Общагу пришлось даже отпустить уши моей кроличьей шапки и оставить болтаться. Никогда прежде даже в самый жестокий мороз я до такого не опускался, а только потирал свои уши о поднятый воротник овчинного полушубка и требовал у продавщицы привокзального киоска продать мне бутылку отмороженного пива и пил, без внимания к её жалостливым уговорам, мелкими глотками сквозь колечко пивного льда растущего на глазах – вот-вот замкнёт горлышко бутылки… А теперь до чего докатился? И сколько бы не умничал Минздрав, нет ничего опасней для здоровья, чем больница…
В разгар весны, ко мне подошёл Витя с МузПеда. Тот самый, с древне Римской стрижкой завитков его жёлтых волос, которому на первом курсе я одалживал свою гитару, а он потом дал мне ключ от ничейной комнаты на пятом этаже. А теперь подошёл с просьбой за своего сокурсника Володю.
Так чё сам-то не подошёл? Мы ж вместе играли в составе сборной МузПеда с АнглоФаком в институтском КВН и заняли почётное третье место из трёх имевшихся. Жюри подсуживали внаглую ФилФаку и ФизМату, суки.
Ну он вроде как бы стесняется. В общем, у него жена забеременела, он должен кровь сдать для аборта, а у него ещё лечение не кончилось. Три пера, сечёшь?.
Ага, усёк. Конечно сдам за него, какие проблемы. Они же выдали мне ключ для нашей любви с Надей… Стакан крови что? Весной такого добра не жалко. Надя и не такого стоит…
Мужской туалет на третьем этаже Общаги, помимо своего прямого назначения, ещё и заставлял студенчество очнуться от своей аморфной спячки. Масса, которая клеит листовки, уже не безропотная толпа. И тут не агитатор-одиночка, это уже мода такая пошла. Но самым рьяным органам со всеми их сексотами ловить тут было нефиг – заголовки центральных газет, даже вырезанные и посаженные на клей, к делу не пришьёшь.
В туалетах Общаги, как и в любых других туалетах общественного пользования, чистоплотные люди на сиденья унитазов не садились, а вставали на них, чтоб опуститься на корточки, как над очком, до того негигиенично те были затоптаны предшествующими пользователями. Большинство населения полагали, что для того и нужны сиденья, чтобы не скользить ногами как на голом фаянсе унитаза. И в такой, отчасти птичьей, позе облегчающийся неизбежно оказывался нос к носу с внутренней плоскостью запертой дверцы оклеенной упомянутыми заголовками, без всякой системы, без каких-либо подрывных комментариев. Просто такой себе коллаж ни о чём типа как. Однако оставшись один на один с запершимся в кабинке индивидом, эти заголовки постепенно наполнялись странным смыслом, навеивали извращённые подтексты, понуждали сидельца взглянуть на них под углом никак не предусмотренным редакцией печатного органа. Присед над унитазом проливал какой-то игривый свет на вполне банальные, ежедневные:
"Ответим на Заботу Партии
Цепь Крепка Своими Звеньями
Всё Те Же 45 Минут
Качество Прежде Всего
По Ускоренному Графику
Никакой Амнистии Бракоделам!
Во Имя Мира и Процветания"
Сила, так сказать, обстоятельств пробуждала отзыв на подспудное. И этот туалетный юмор доплёскивался из кабинок до кафельной облицовки стены напротив с её двумя писсуарами…
Как всегда, я проскочил мимо первого из них под заголовком:
"Воды Севера Потекут на Юг"
и тормознулся у второго, с двумя разъяснениями из двух разных газет:
"Биатлон – Спорт Смелых
Наша Цель – Коммунизм"
Я поссал и при финально осушающем встряхе хуя явилось незнакомое ощущение жжения. Опустив взгляд, я проследил как непонятная мутная капля лениво выползла из глазка мочеточника. Я обмер… что?!. Нет! Не может быть!
Но никакой немой мольбой не отменить факт, что тремя днями ранее, по глупому стечению обстоятельств, в тот миг, когда в комнатах Общаги вырубили свет, в моей никого не было, кроме случайной четверокурсницы, которую я разложил на ближайшей койке. Это произошло чисто механически, на рефлективном уровне. Она во мне никогда ничего не вызывала, ну говорю ж – дурацкое стечение. С ней я почувствовал не больше, чем партнёры Люси Манчини из Крёстного Отца, до того как её подправил хирург по этим вопросам, приятель д-ра Кеннеди. Натурально типа как в церковный колокол…
Зуд и жжение не прекращались, всю полигамию пришлось отставить в карантин на неозначенный период. Двойка посоветовал проконсультироваться у Доктора Гриши, который понимающе покивал и согласился, что в общежитии уже отмечены несколько случаев заражения гонореей.
Какая нах!.. чё, в натуре, гонорея?
Да. Симптомы очень сходны, но для окончательной ясности необходим лабораторный анализ семени.
Что за ё… э… то есть… Но я ж не знаю как. В жизни не дрочил.
Доктор Гриша вызвался помочь. Мы заперлись в одной из комнат – он, я и Света. Ну она на всякий, как бы вспомогательный контингент… Из своего большого мягкого портфеля Гриша выудил стеклянную пробирку с пробкой и отдал мне, для сбора материала на анализ. Я спустил джинсы и трусы до колен и опустился на стул для предстоящей процедуры. Гриша сел на койку напротив. Света рядом с ним, если что – на подхвате.
Он начал гонять мою крайнюю плоть по залупе, туда-сюда. Все трое с напряжённым вниманием уставились на торчащий хуй, по которому ускоренно мельтешила кисть Гришиной руки, вверх-вниз… Через пару минут врачебной помощи, Гриша начал часто сглатывать слюну и объявил изменившимся голосом, что пенис слишком сух и требует увлажнения.
Меня порадовало присутствие Светы, хоть какой-то сдерживающий фактор от его человеколюбия и стремления помочь. И я сказал, да ланна чё там, я уже врубился, совсем несложно, только пробирку с собой, наверно, заберу, да?
Я застегнул джинсы, а на прощанье Гриша дал мне очень хорошее средство, Рифадин в капсулах…
Памятуя обещание Марии вылечить меня в случае венерического заболевания, я ей позвонил и она назначила явиться в тот же вечер. Когда я объяснил, что у меня гонорея и нужно добыть семя для анализа, она раскрыла постель и начала раздеваться. Пришлось ещё раз объяснять, что у меня гонорея, но она сказала, что это ничего.
Тогда я тоже начал раздеваться, но предупредил, что соберу семя в пробирку. Она согласилась. Возможно, та противозачаточная пружина предохраняет не только от беременности, но и от триппера заодно. Поэтому я положил пробирку на тумбочку с приёмником, чтобы по рукой, и мы приступили…
Таис Афинская скормила Александру Македонскому какое-то зелье, чтобы они сексовались всю ночь. Не буду утверждать, что всю ту ночь у меня стоял непрестанно. Вслед за её очередным «Ещё! А! Хочу-у!», мы малость отлёживались перед тем, как снова приняться, потому что я не мог кончить до тех пор, пока серый рассвет за оконными шторами не утонул в широко разлившемся свете утра. (Может, задержку вызвало присутствие раскупоренной пробирки в выжидающей позе на тумбочке? Не знаю, я не специалист.)
И вот, наконец, я вокально поддерживаю её страстные «Ещё! Хочу! А!» своим атональным хроканьем и выдёргиваюсь.
– Нет! Нет! – вскричала она. – В меня!
Но было поздно. С таким упорством добытый миг последних содроганий залупа разделила с твёрдым краем узкого отверстия пробирки. С чувством исполненного долга, я излился и заткнул её. Марии явно не понравился такой финал, но уговор есть уговор…
Крайне довольный своим достижением, я поспешил к Доктору Грише и гордо показал извлечённую самоотверженным трудом влагу, в теснине из стеклянных стенок.
Он снял свой белый докторский халат, ухватил свой большой мягкий портфель и мы покинули его рабочий кабинет… В тот день портфель его можно было наблюдать в различных, достаточно удалённых друг от друга точках Нежина в сопровождении животрепещущих Гришиных ягодиц с одной стороны и моей походки встревоженно-удручённого лося с другой. Не отставала и затаившаяся в заднем кармане моих джинсов пробирка со всё ещё не проанализированным семенем. Мне кажется, Гриша искренне хотел помочь, просто выдался такой день, что венерический диспансер не работал, в какой-то лаборатории кто-то куда-то уехал, в другой что-то там кончилось и так далее.
Около двух часов пополудни, наша неразлучная четвёрка (Гриша, портфель, я и пробирка) зачем-то оказались даже на вокзале, где приняли решение, что хватит уже, симптомы и без анализа сходятся. Я выбросил пробирку в урну из обрезка серой азбесто-цементной трубы рядом с бюстом Ленина, напротив телефона-автомата в будке под щедрыми потёками масляной краски, жёлтой и красной, на полпути между вокзалом и высокой платформой поездов пригородного сообщения в Киевском направлении.
Выбрасывать как-то и жалко было вроде ж не чужие и как бы через столько всего прошли уже вместе с момента нашей первой встречи, но и достаточно веской причины держать дальше не находилось…
Я поехал в Общагу, а потом вернулся на вокзал, неделя кончалась и мне нужно показаться в Конотопе, чтобы родители не переживали. До электрички на Конотоп оставалось минут десять и вдруг—меня просто как что-то толкнуло посетить бюст Ленина. Увиденное там меня буквально ошарашило. Из жерла серой урны упруго и неудержимо пёр плотный пук зелёной поросли… В изумлённый ум не сразу как-то уложилось, что за время моего отсутствия тут подравняли кустики, вокруг постамента с Лениным.
Подкатил пригородный поезд и, пересекая перрон к вагону, я бросил на урну прощальный и гордый взгляд – кустики или не кустики, но ё… то есть… э-это ж до чего ядрёная сила в том ё… эксклюзивном семени, эби-о-бля! Ну когда абстрагируемся от излишне малозначительных деталей…
Помимо придания моей моче жизнеутверждающе яркого цвета, Рифадин от Гриши не вызвал ни прямых, ни побочных эффектов. Благодаря капсулам, я ссал бравурно-бордовым и, превозмогая зуд и жжение, клял свою тупую невоздержанность с Люси Манчини.
Мария вероломно умыла руки от меня как бы обиделась, что я предпочёл какую-то стекляшку её природной вазе…
Меня исцелила Ира. Просто отвела к своей знакомой пожилой женщине в баракообразной детской больнице. Женщина в белом завела меня за ширму в коридоре, чтоб скрыть от взоров очереди. Я приспустил штаны, прогнулся, получил укол в ягодицу и… И всё! Ничего больше не потребовалось.
И наступило лето…
~ ~ ~
Как я провёл лето?. Как и подобает скромному, прилежному, трудолюбивому Хомо Сапиенсу… Прежде всего, я стал селекционером (так за бугром называют мичуринцев). Среди грядок вскопанной земли в конце огорода на Декабристов 13, зазеленели дружные всходы конопли благодаря посевному материалу от прошлогоднего грабежа по-соседски. Назвать растения «кустами» язык не поворачивается, они больше смахивали на молодые саженцы деревьев. И деревья эти росли единой дружной устремлённой вверх семьёй и превращались в густую рощицу, которой, разумеется, требуется прореживание и селекционная выбраковка. С улицы посадка не просматривалась, прикрытая фруктовыми деревьями, но взор внимательного соседа преград не знает. Соседка справа спросила мою мать о назначении выращиваемой культуры.
Мать моя ответила, что конопля производит множество семян (такие маленькие, кругленькие, маслянистого вида бусинки, сам знайиш), а на базаре любители канареек просто с руками рвут эту бижутерию на корм своим пернатым свиристельчикам…
Ах, как изобретательна материнская любовь! Я, например, не дотумкал бы выдать столь безупречную дуру. Самое большее, наплёл бы про компрессы, ножные ванны, варикоз и отложение солей. А это опасный промах, потому что канарейко-держателей на Посёлке неизмеримо меньше, чем ветеранов труда с подорванным здоровьем. Так ли уж трудно представить заслуженного ветерана с любящим внуком подросткового возраста, который готов пожертвовать часом-другим своего ночного отдыха, но добыть дедуле панацею с близлежащей плантации?. Ну хватит запугивать себя же понапрасну, отметим лишь, что непродуманная реклама вредна нормальной деловой активности.