Путешествие в решете

Клавдия с готовностью принесла ручку и листок из школьной тетради. Я подсел к столу и заметил на нём разные незнакомые мне книги, исписанные тетради.

Когда я объяснил хозяйке, что не фольклорист, а пришёл позвонить, она сразу переменилась ко мне, даже на лицо. Когда хитро улыбнулась, я заметил один серебряный зуб среди обычных.

– А чё принёс?

Я опять поддался её тону.

– Играю на музыкальном инструменте! Даю концерты! – и потихоньку погладил дидж прямо в чехле.

– Ко-онце-ерты… – мечтательно протянула Клавдия. – Звони! Вон, на табурете.

Посерёдке избы стоял ничем не примечательный табурет. Я подошёл, взглянул вверх и опешил: с потолка к табурету свисала верёвка с петлёй.

– Чего встал? Звони! Подымайся да держись рукой за петлю, чтоб не валиться. Тянись выше, лучше берёт.

Я оглянулся на поросёнка. То ли от него, то ли от его помёта пахло кислым молоком. Весь розовый, заметив мой интерес к нему, поросёнок заверещал, стал тыкать пятачком в загородку ящика.

Я поднялся, взялся рукой за петлю и набрал номер. Голос мамы меня сразу ободрил. Пока она открывала ноутбук, подключала интернет, я рассказал, что познакомился с одинокой женщиной, у которой трое детей. Мне кажется, мама этому обрадовалась и стала меньше волноваться.

Как только я закончил разговор и спрыгнул с табурета, Клавдия сказала:

– Ну, теперь играй, – и приняла позу, по её понятиям, удобную для того, чтоб слушать.

– А можно на улице? – попросил я нерешительно. – Где-нибудь на возвышении.

– А полезай на крышу!

И я сдуру полез по ветхой лесенке, которая, казалось, стояла здесь с самых тех времён, когда крышу крыли шифером, и уже вросла в землю. Забравшись на самый верх, сел рядом с трубой и расчехлил мой дидж. У меня, конечно, страсть ползать на верха, так что было хорошо. Я играл, пристроив дидж на трубу. Клавдия, чуть отойдя от дома, слушала минуты три, скрестив руки на груди. Потом быстро ушла, и её не стало видно за краем крыши. Уже через минуту она вернулась в белом платье и с цветком в волосах. Это произошло так быстро, что казалось волшебством. В руках Клавдия держала баян. Она стала играть и петь, но я не слышал что. Когда я разойдусь, то ничего не вижу и не слышу. Наконец оторвал губы и закончил. Клавдия вовсю пела частушки, покачивая головой. Играть я больше не мог, стал колотить ногами по крыше в такт частушкам, потом дунул в трубу, а она дунула мне в ответ тёплой сажей. Шифер тоже был тёплым и кое-где поросший мхом.

– А муж у тебя есть?! – крикнул я громко.

– А что, жениться хочешь?! – Видимо, Клавдию обидело то, что я её прервал. Но ведь до этого она мешала мне своим баяном, и мне казалось, что я имею на это полное право.

– А ты что, Наташку знаешь? – спросила она. – Давеча по телефону говорил.

– А ты тоже её знаешь?

– Да приходит ко мне. Здесь недалеко живёт, если полем.

Эта новость огорчила меня: значит, я никуда не уехал, а встретиться ещё раз с Наташей мне совсем не хотелось. Я встал рядом с трубой, держа дидж перед собой. Со стороны, наверно, походил на часового.

Вдруг крыша подо мной провалилась, и я полетел вниз. Всё-таки успел ухватиться за конёк, но, обернувшись назад, на сыплющую матюгами Клавдию, отпустил руки. На чердаке пыльно, грязно и всё в сухих кошачьих какашках, словно утепляли именно ими. (Я вспомнил, что у Клавдии две кошки.)

Выход был только один – небольшое окошко на чердак второй избы. Я схватил дидж среди обломков шифера, чехол от него был на плече, и пролез в окошко. По крыше сыпалась ругань Клавдии. Во фронтоне щелями светилась дверь на улицу. Я толкнулся, но она оказалась закрытой, и уж слышал, как там внизу ходит Клавдия. Что было делать? В углу лежало сено. Рядом с ним нашёлся небольшой квадратный люк вниз, я открыл крышку и, повиснув на руках, – прыгнул туда. Куры взорвались как сумасшедшие, стали метаться в разные стороны. Одна, теряя пух, угодила в люк над моей головой. При падении дидж мой треснул, сам я весь уделался в помёте.

Из этого курятника вели две двери: одна – в чистую избу, где визжал поросёнок, вторая – видимо, на улицу. Её охранял вдруг осмелевший петух, он уже собирался клюнуть меня, готовясь к прыжку. Дверь из чистой избы распахнулась, визг поросёнка стал намного слышнее, в проёме стояла Клавдия. На голове её наскоро была повязана косынка, больше похожая на пиратскую. Бояться петуха было несерьёзно, от моей решительности он отскочил в сторону – и не знаю, клюнул или нет сзади. Дверь через небольшую сарайку вывела на веранду. Но Клавдия успела вперёд меня. Она стояла у выхода на улицу. Мы оба тяжело дышали.

– Да ладно, всё, – сказала миролюбиво. – Весь вон в навозе. Сымай, так я постираю.

Виноватясь за крышу, я стянул послушно и джинсы, и рубаху, и футболку, оставшись в одних трусах. Подумал и надел обратно кроссовки, чтоб не казаться совсем голым. От нечего делать засунул дидж в чехол. Туда же телефон и письмо с песенкой, перечитав её ещё раз. Сидел на ступеньках и молчал. Она тоже молча булькала мои вещи в бочке, наполненной, наверно, недавним ливнем.

Когда всё было повешено на верёвку, она обтёрла руки об фартук и пошла ко мне. Я поднялся и стал пятиться. Она закрыла дверь веранды на какую-то железную штуку. Я уже был готов оказаться снова в хлеву, когда Клавдия быстро вошла в чистую избу. Поросёнок завизжал так громко, словно на него наступили. Клавдия вернулась с ухватом:

– Ну, теперь-то, парень, всё.

Как я оказался на улице, я не помнил. Пришлось выпрыгнуть прямо в окошко веранды. На счастье, оно было обтянуто простой тепличной плёнкой вместо стекла.

Кровожадная тётка долго дёргала дверь и не могла выбраться с веранды. Когда ей это удалось, было уже поздно – я бежал далеко, не чуя ног. Услышал вслед:

– Сани лёгки разлетелись, разбежался вороной! Кто крышу чинить будет?!

Я оглянулся. У Клавдии на белом платье видны были пятна от ухвата. Пролом в крыше зиял огромный. Казалось, что это рот чудовища, которое хочет проглотить всё и всяк.

Около моей машины стоял тот самый мужик с большим ножом и ещё две женщины в лёгких платьях и широкополых шляпах. Мне почему-то подумалось, что они меня схватят и Клавдия догонит. Сердце моё обмерло, и я поневоле перешёл на шаг. Наверно, вид мой поразил собравшихся. Одна из женщин отступила назад и чуть не упала:

– О господи!

Когда я уже садился в машину, мужик сказал мне:

– Клавка уже пять раз на «Минуту славы» ездила. Денег издержала! Но всё равно своего добьётся. Покорит… – Что покорит, я так и не узнал. Слово будто застряло у мужика в горле. Его затрясло. И я заметил, что лет ему не меньше шестидесяти, а то и семидесяти.

Я завёл машину, поехал и уж больше не оглядывался. Из неправильно повёрнутого зеркала заднего вида на меня глядела чумазая рожа в саже. Руки слегка дрожали. Это ещё из детства, от сильных переживаний. Мама рассказывала, что меня всегда трясло, если происходило что-то неожиданное. Всем телом чувствовал грязь, которая на мне.

Вскоре выехал к небольшому озерку, с которого спугнул уток. Не задумываясь я полез в воду мыться, хотя она была очень холодная. Одевшись во всё чистое, сел в машину и включил печку. Меня разморило.

Дидж треснул, и его, видимо, придётся выкидывать. Вместе с чехлом, который так провонял куриным помётом, что его, наверно, никогда не отстираешь. Вдали, то ли на берегу озера, то ли уже за ним, терялось в кустах несколько домов. И всё казалось, что дома эти уходят и пропадают за горизонтом. Я врубил скорость и поехал. Дрожь ещё не унялась. Всё, на что меня хватило, это выскочить из этих диких мест на трассу, проехать километров десять и свернуть по узкой дорожке в лес. Я остановился на небольшой полянке. Перелез на заднее сиденье и уснул. Сквозь сон чувствовал запах остывающей машины, слышал, как что-то пощёлкивает в моторе. И мне казалось, что сам я машина, робот.

Проснулся часа в четыре утра, от холода. Спросонья прямо через заднее сиденье полез за спальником, достал его, полностью расстегнул, превратив в одеяло. И только тут заметил, как хорошо на улице. Стёкла запотели, а по поляне густой туман. Накинув на плечи одеяло, я выбрался из машины. Тишина нечеловеческая. Свежесть, влага. Лучи красного солнца выглядывают из-за леса и напоминают струны. Поют птицы, они только-только начинают, словно появляются, разбуженные мной. Откуда-то поднялись то ли журавли, то ли лебеди (я всегда их путаю). И крича они пронеслись прямо над машиной. Я поднялся на верхний багажник, сел и стал слушать. Птицы разошлись, радовало, что моя машина казалась им частью полянки. Солнце всходило, туман пропадал. Мне казалось, что он крутясь ползёт мне под полу одеяла и тает там, согретый человеческим теплом. Играть я не мог, мне было страшно спугнуть мгновение. Казалось, что дидж не сыграет этого. Похоже, то, что я видел, появилось ещё до того, как дидж изобрели.

Следующим пунктом назначения была деревня, в которой жил мой сослуживец Андрюша Опехтин. Мы были с ним из одной области и сразу сдружились. Плотный, немного неуклюжий, он всегда говорил: «Если вернёмся, то уж будем такими корешками – водой не разольёшь». А вот ни разу после службы не виделись. Его демобилизовали чуть раньше, а потом и меня. Наши матери какое-то время ещё переписывались, и я знал, что Андрюша женился.

Дом Пехти нашёл легко. Спросил мужиков, коривших лес, знают ли они его. «А какого тебе Пехтю – молодого или старика?» Я сказал, что молодого. Они указали на дальний дом на склоне к ручью. Запах свежеокорённых еловых брёвен, их нагая белизна без шкуры навсегда связалась для меня со встречей с Пехтей.

Когда я подъехал, он сидел на крылечке дома и курил. Пехтя не обратил внимания на машину. Не поднял он головы, когда я специально громко хлопнул дверкой. Дом рублен из толстого лафета, который уже посерел, стоило обить вагонкой. Крылечко самое обычное, в три ступеньки и безо всякой крыши. Такое, наверно, зимой заносит снегом, и приходится его отрывать.

– Пехтя! – крикнул я через забор. – Пехтя!

Он всё сидел, опустив свою лохматую голову. Мне вспомнилось, что у него была тяжёлая контузия, когда меня ранило осколком, и он плохо слышал:

– Пехтя Гной!

Он встрепенулся и посмотрел в мою сторону. Прозвище Гной получил Андрюша ещё в Чечне. У него вдруг по всему телу пошли волдыри, которые он то и дело ковырял иголкой. Его даже хотели перевести обратно, но потом демобилизовали по контузии. Меня тогда ранило. Но после госпиталя я остался, сам не поехал. Правда, вскоре пришлось лететь вслед за Гноем, ещё и с дополнительной дырой в голове.

– Толян, – сказал Пехтя. Глаза его засияли. – Толян.

Он пошёл в мою сторону, отворил калитку, мы обнялись. Долго стояли так. Не знаю про Пехтю, а я плакал и не хотел отпускать его, чтобы он не заметил слёз.

Мужики, что корили лес, завели пилу, и мы отошли друг от друга, видимо, стыдясь своих объятий. Отошли подальше, чтобы не обняться снова.

– Твоя? – кивнул он на машину.

– Ага, дядька отдал.

– Ну понятно. Пойдём в дом.

Пехтя чуть располнел, лицо стало круглое, красное. Но весь он был каким-то упругим, как мячик. И ступал упруго.

– Женат? – спросил я, так как знал о нём только это.

– Женат! Двое детей! Дом сам построил!

– Молодец!

– Заходи! – рявкнул он, поднявшись на ступеньки крыльца.

На пороге нас встретила полная женщина в халате и с невыразительным лицом:

– Ты чего орёшь?

– А что мне, на цыпочках по своему дому ходить?! Пошли на кухню. – Он схватил меня за руку, словно боялся, что я уйду, и прямо в обуви провёл меня мимо женщины.

Где-то в доме заплакал ребёнок. Несмотря ни на что, я не мог думать, что Пехтя в чём-то не прав. Он достал из навесного шкафика початую бутылку водки и радостно поставил на стол.

– Я помню, что тебе пить нельзя. А я выпью! Помню, что тебе пить нельзя, голова проломлена. – Он говорил громко, потому что плохо слышал.

Я пожал плечами: ну, нельзя так нельзя. Среди обычных кухонных шкафчиков, рядом с мойкой стояла стиральная машина-автомат. Над ней висел огромный бак для горячей воды с электронагревом. Рядом с машинкой плетённая из лозы корзина описанного детского белья.

– А ты знаешь, Лысый волосы отрастил и бороду. Недавно мне звонил, хвастался. Ты представляешь Лысого с бородой?! А ведь у него не росла, не брился.

– И у меня не росла и не растёт.

Улыбнувшийся Пехтя обнял меня, не вставая со стула.

– А ведь у Лысого все документы потеряли. Он ничего не получает.

– Как?

– Да так! Прошляпил кто-то. Он в военкомат обращался, запрос делал – бесполезно. Там же всё перемешалось. Советовали съездить, всё на месте узнать. Да туда одна дорога во сколько обойдётся? Он, правда, хотел поехать. Меня взять да тебя. Да ты тогда по больницам валялся. В дурке? Сколько лет ты лечился, четыре? Не помню, мать говорила.

– До сих пор лечусь, – ответил я резко, чтобы перевести разговор на другую тему.

– Ну ты представляешь Лысого с бородой… Жалко, интернета нет, а то бы посмотрели в «Контакте». А тебя почему в «Контакте» нет? Переписывался бы со всеми.

– А с кем?

Он кивнул мне, улыбаясь: видимо, опять не расслышал. Налил и выпил не закусывая по своей привычке.

Мы долго болтали, каждый вспоминал свои школьные годы. Пехтя рассказывал про женитьбу, про нынешнюю жизнь. Наконец бутылка кончилась. Когда Пехтя ставил её на пол, он заметил жену. Она стояла в дверях с ребёнком на руках и смотрела на нас. Пехтя резко встал из-за стола и одёрнул свою камуфлированную курточку.

– А не пойти ли нам на рыбалку? Я давно на рыбалке не был. Приготовь нам! – обратился он к жене.

– Ты его покормил?

Пехтя немного смутился и тяжело засопел. Наконец спросил у меня:

– Жрать хочешь? – Не дожидаясь ответа, он пошёл с кухни, уже через плечо крикнул: – Дай ему!

Я ничего не ответил, и что можно было ответить.

Жена прямо с ребёнком разогревала на газовой плите и одновременно укладывала в пакет необходимое для рыбалки. Она своей кротостью напомнила мне Бэлу Печорина.

В окно было видно, как по двору бегает Пехтя, слишком энергично размахивая руками. Он выкатил из маленького дощатого гаражика ижак с коляской. Похоже, мотоцикл был собран из двух или даже трёх разного цвета. Пехтя кинул в его люльку большой рюкзак, присел на сиденье и закурил. В мотоциклетном зеркале играло солнце, словно кто подмигивал мне весёлым глазом.

Из вежливости, чтоб не обидеть хозяйку, я слегка поклевал вермишель с котлетами и вышел на улицу. Пакет с едой был тяжёлый. Пехтя, как только увидел меня, не туша откинул сигарету и стал топать ногой по топалке. Он был в броднях, собранных около колен. Бродни от резких движений колебались, мотоцикл весь трясся, но двигатель не схватывал. Наконец раздался треск. Я сел сзади, приткнувшись к широкой спине Андрюши, пахнущей чем-то лесным. Потом оглянулся. Мне показалось, что в окно на нас глядит не только жена, но и ребёнок.

Пехтя вставил скорость, и мы поехали. Ворота забора уже были открыты: одна створка внутрь и не до конца, а вторая прямо на дорогу.

Перескочили ручей по узкому мостику, выехали на противоположный берег. Здесь проходила грунтовая дорога. Мы помчались по ней. Ветер бил в лицо, мотоцикл трясло на неровностях, коляску подкидывало. Видно было далеко, солнце заходило за лес, и я что-то закричал от радости.

Мы проехали поля, потом сосновый бор, потом весёлый березняк. Дорога становилась всё хуже и хуже, вдруг она выровнялась, и мы выскочили на чистое место. Впереди виднелась широкая вода. Пехтя обернулся ко мне и крикнул:

– Что, с лёту туда?

– Давай, – ответил я.

Встречный ветер ворвался в открытый рот и, кажется, достиг горла.

Пехтя прибавил газу, и мы разлетелись, приближаясь к воде. Но в последний момент он затормозил, резко повернув мотоцикл в сторону. Мы остановились на берегу, который был здесь обрывом метра полтора. По его голому глиняному боку бегали солнечные отсветы лёгких волн. С воды сорвались утки и как сумасшедшие закрякали. Дёрн перед крутым берегом был весь изрыт колёсами.

– Давно уже хочу, да железного друга жалко, – похлопал Пехтя по боку мотоцикла. – На Озёрки пойдём, – сказал, словно Озёрки самое лучшее место на земле.

Он засунул в свой огромный рюкзак пакет с едой и взвалил его на одно плечо, мне ничего не дал понести. Только тут я вспомнил, что совсем не приготовился: так и остался в одежде, в которой приехал, и в кроссовках. Даже дидж не взял. Уже темнело. Появлялся туман. Мы шли по болоту или сырому месту, кишевшему горланившими квакушками. Дорога была устлана где брёвнами, где горбылём, густо посыпана гниющим опилком. Там, где горбыль под ногами хлюпал, пахло потревоженным торфом. То и дело впереди нас бежала смешная птица с длинным носом. Я думал, что это одна и та же, но Пехтя сказал, что разные. Когда я спросил, как её зовут, он ответил:

– Кулик, их ести можно.

Часа через два мы пришли. Я сильно устал, видимо с непривычки, и признался в этом. Уже совсем потемнело, как может темнеть весной. Пехтя всё стоял с рюкзаком на плече и осматривал полянку, на которой мы оказались, словно видел её впервые. Где-то в Озёрках – маленьких озёрах, соединённых между собой чуть ли не сообщающимися подземными протоками, гуляла рыба. Казалось, там что-то кишит. Может, туман, цепляющийся за прошлогоднюю прибрежную траву и ветки. Где-то совсем рядом громко прокричал коростель. Я не знал, что это коростель, но где-то читал про него и догадался.

Наконец Пехтя пошёл. Звуки от его сложенных ниже колена, хлопающих друг о друга бродней показались слишком громкими. Тут он, видимо, вспомнил обо мне, оглянулся и, вытирая пот с лица, сказал:

– Сетки тогда не будем ставить, пошли к шалашику.

Шалашиком оказалась ржавая кабина от какой-то грузовой машины. В темноте в этой глуши она казалась чем-то с другой планеты. Капот раскурочен, а в самой кабине настланы нары из досок.

Пехтя пошёл за дровами, а я залез внутрь шалашика, снял кроссовки и отжал носки. Вскоре в капоте запылал огонь. Стало теплее и веселее, а вокруг потемнело. Иногда искры залетали в кабину. Коростель всё кричал, и костёр вздрагивал от его крика. Из-за треска костра не слышно было кишения на Озёрках, и это радовало. Приятно пахло дымом, только нельзя понять, где туман, а где дым. Мы легли рядышком, я ближе к костру. Грело хорошо, и только до голых моих ног не доставало тепло.

– А ты, Толян, вовремя приехал, ведь я сегодня повеситься хотел.

– Ты что, дурак?

– Баба у меня вот эта, которую ты видел, та самая, что с армии ждала. Люблю её сильно, женился. А детей всё нет и нет, нет и нет. Я на что только не думал. Потом, когда обустроились, дом свой, они вдруг и родились. Сначала один, а потом другой. Так где же она раньше-то была, где? Что делала? Говорят: если баба от мужика рожает – значит, любит, а не рожает – значит, не любит. Нет, дети от меня, и похожи. Но те-то где, те? Что она делала? – Он помолчал. – А сегодня с бабой не ругались, ни ночью, ни днём. Рассвет красивый-прекрасивый. День хороший, ласковый. Вот, думаю, повешусь в такой день, чтоб запомнить. Нет больше мочи жить. Спасибо, что приехал.

– Ты дурак, Гной. И жена у тебя есть, и дети, и дом. Невмоготу ему. Живи. – Я лежал к костру правым боком. Бок нагрело сильно. Я встал и перелёг в другую сторону, чтобы греть левый бок. – Валетом перелягу.

– Что, брезгуешь? Перелёг?..

– Квадратный дурак ты, Гной. Брезговал бы – к твоим лопушистым сапогам не повернулся бы. – Он почему-то спал прямо в броднях.

– Сам знаю, что дурак.

Мы долго молчали. Было, конечно, нехорошо, что крыша закрывала небо и на него нельзя глядеть. На крыше играли блики и тени от костра. Наконец, когда мой бок накалился, я сел в том месте, где должен быть руль. Ногам стало теплее. Пехтя словно ждал этого и тоже сел. Только когда сядешь, по-настоящему чувствуется дрёма и понимаешь, как хочется спать. Костёр спокойно горел в капоте, особенно жарким было квадратное бревно. Огонь – он и есть огонь. Шалаш напоминает чем-то палатку. Но вспоминать не хотелось. Да я ничего и не забыл. А вспоминать – только врать да портить.

– Пехтя?

– Чего? – ответил он не сразу.

– Пехтя, у тебя фотографии Лысого, Пехти – тебя, меня есть? Я ведь скоропостижно уехал, ничего не осталось.

Он понял, про какие фотографии я говорю.

– Есть, только общая.

– Как это общая?

– Ну, общая, все там.

– Все? – У меня спина похолодела.

– Все. К рыбалке готовился, с собой взял.

– Давай.

Пехтя достал из-за пазухи небольшую фотографию, на которой мелкие люди в три ряда. Я взял и стал засовывать во внутренний карман. Вдруг спохватился и посмотрел на Пехтю.

– Бери-бери, – сказал тот, – у меня ещё есть. Специально взял для тебя… – он хотел что-то ещё говорить, но я прервал.

– А ведь мне, Андрюша, уже за тридцать, а всё кажется, что двадцать, что пацан.

Пехтя ничего не ответил. Может быть, он обиделся, что я не стал рассматривать фотографию, разговаривать с ним. Да даже не поблагодарил, не сказал спасибо.

Рыба на озере уже не плескалась: видимо, спала. Мы посидели минут пятнадцать, пока костёр осядет, и тоже легли. Я примостился на место Пехти, а он на моё. Теперь мне стало намного легче, и вскоре заснул. Мы ехали с Пехтей на мотоцикле. На летающем мотоцикле. Когда летаешь – растёшь. Одно огорчило меня, что с нами нет Лысого, который был где-то рядом в тумане с такой длинной бородой, что её приходилось затыкать за пояс. И вот мы уже едем по этой бороде, как по дороге, и всё не можем доехать до головы.

Разбудила меня девчонка. Она наклонилась над моей головой и шептала: «Братик, братик, братик».

Я вскочил, её волосы скользнули мне по лицу. Она отпрянула:

– Не тот, не тот!

Недалеко от нашей стояла настоящая машина, легковая, с горящими фарами. От неё к нам шёл высокий, широкий в плечах, да и весь какой-то широкий, словно квадратный, мужик в пиджаке. Около машины, оперевшись о неё, стояла ещё одна девчонка, белокурая.

Пехтя тоже поднялся и прихрамывая, так как отлежал ногу, пошёл навстречу мужику. Девчонка, которую я напугал, опомнилась и с лёту, подогнув ноги назад, повисла на Пехтиной шее:

– Братик, привет!

Он так и подошёл к мужику вместе с ней.

– Здорово, Руслан! Как ты доехал-то?

– Да вот, доехал, кое-как прополз. – Он достал из кармана пиджака руку и поздоровался. – Через хутор. Не знаю, как ещё обратно. – Улыбнулся. От Руслана пахло силой и, кажется, можно было спички зажигать. А наш костёр подёрнулся пеленой, красные угли чуть дрожали под ней.

– По делу?

Руслан ничего не ответил.

– А мы тут с Толяном на рыбалке, – радовался чему-то Пехтя, словно часть энергии через рукопожатие перешла к нему. – Служили вместе.

– Служили вместе, – оживился Руслан и обернулся к машине, – Аня, разбуди его.

Белокурая послушалась. Скоро с заднего сиденья появился высокий парень в форме и берете. На груди значки. Приехавшие подошли и поздоровались со мной прямо в шалашике. Парень представился Валентином. Пехтя обнял его, и я немного приревновал. Как можно обнимать кого-то так же дружески, как меня?.. Они пошли в лес за дровами. Чтобы что-то сказать, я окликнул Пехтю и спросил: «А что это за сестра?»

Он вернулся и шепнул на ухо:

– Да какая она сестра? Пятая вода на киселе. Если хочешь, можешь с ней. Видишь: ей и хочется, и колется, и мама не пускает.

От этих слов мне стало неприятно, словно меня предали.

Разжигать костёр в капоте больше не стали – жарко. А моя кроссовка, которая сушилась у огня, упала на угли и так оплавилась, что носить нельзя, разве только привязать подошву к ноге верёвкой.

Для нового костра Пехтя с Валентином, кроме обычных дров, притащили два деревянных креста. Ножки у них изгнившие, некрашеные, а сами ещё ничего. У одного видны саморезы – там, где была фотография.

– Тут раньше, Толян, деревня была – Хутор, – пояснил Пехтя, ломая об колено мелкие ветки и подкидывая в огонь. – Так это старые кресты. Наоборот, надо жечь! – Это он уже девчонкам сказал, строго, и засмеялся. – Памятники – оно надёжнее, чтоб не думалось.

– А самого Хутора почему не стало? – спросил Руслан, глядя на кресты. Он всё так и стоял как истукан, руки в карманах. И казалось, сможет стоять бесконечно.

– Ну почему? Нельзя стало жить, дед говорил. Запретили. Переехали. Кладбище ещё монастырское. Хотя я-то не знаю. Пустынь какая-то. – Пехтя ухмыльнулся так, словно соврал. – А что, разве нам уху сварить? Тогда надо сети ставить, – сказал он, чтобы перейти к более важным, по его мнению, вещам.

– У нас рыба есть, – спокойно ответил Руслан, не вынимая рук из карманов. – Валентин, девочки.

Валентин пошёл к машине, долго там недовольно возился, потом врубил музыку. (Я заметил, как Руслан поджал губы, но даже не оглянулся.) Вскоре Валентин вернулся с пакетами и ведром. Вывалил рыбу на пакет. Три рыбины, ещё живые и хищные. В отсветах огня они были страшны. Огонь играл на зрачках Валентина. Ведро с водой поставили на огонь. Девчонки, присев на корточки, чистили картошку. В темноте, без кожуры, белая, она была красивой и пахла крахмалом. Пехтя вызвался потрошить рыбу. Он крепко прижимал рыбину к доске и сдирал чешую, а она била хвостом по ножу. Это уже было чересчур: громкая музыка, издевательство над рыбой, горящие кресты – какой-то сатанизм. Подошёл к Валентину:

– Выключи музыку.

Он сначала не понял.

– Выключи музыку.

– Мне нравится. – До этого он сутулился, а тут встал прямо.

Я подождал немного.

– Ты давно пришёл?

– Пять дней назад.

– А что, всю жизнь теперь в форме будешь ходить? Всю жизнь?! Да?! Да?! – Я толкнул его в грудь, и мы сцепились, покатились по земле. Пехтя ловко подскочил и разнял нас, схватив за одежду на спине. Руки его воняли свежей рыбой. Ещё по армии я знал небывалую силу Пехти. Валентин задыхался от надавившего на горло воротника, я просто висел в воздухе, как щенок.

– Всё! Всё! Всё! – кричал я в истерике. И Пехтя поставил меня на землю. Валентин сходил в машину и принёс двуствольное ружьё. От нечего делать он несколько раз выстрелил с одного края по костру, который, получив дробовой заряд, взметал кверху огромный столб искр. Девчонки каждый раз вздрагивали. Мне стало плохо, и я потихоньку ушёл в лес. Прямо в одной кроссовке. Босой ноге было холодно и непривычно. Вдруг вспомнил, что могу наткнуться на старое кладбище. Мне стало от этого ещё хуже, чем было. Я сел на землю. По костру стреляли ещё несколько раз. Издали взметавшееся пламя было красивее, чем вблизи. Вдруг что-то зашипело, и костра не стало видно вовсе. Послышалась громкая ругань Пехти и ещё кого-то, восклицания девчонок. Так бывает, когда на вечеринке вдруг вырубается и свет, и музыка, или в кинотеатре, когда прервётся фильм.

Я закрыл глаза, а когда открыл снова, костёр горел как ни в чём не бывало. Оказалось – пролилось ведро с водой для ухи.

Нашёл меня Пехтя.

– Вот он, наш горячий парень! – услышал я сквозь дрёму.

Он взвалил меня на плечо, отнёс к костру и положил в шалашик. Но мне почему-то стыдно было лежать, я поднялся и сел. А может, только подумал об этом.

Наверно, и в деревню меня унёс Пехтя. Иначе как бы я оказался на крыльце его дома. Рядом на земле валялся огромный рюкзак. Мотоцикл стоял около гаража. Из трубы бани поднимались клубы дыма. Вдруг из бани выскочил Пехтя и мимо меня босиком пробежал в дом. Он, видимо, не заметил, что я проснулся.

Я решил уехать, встал и пошёл к машине. Но потом всё-таки надумал проститься. Пехтя глядел в одно из окон и звал меня. Я побежал к нему. Это оказался не Пехтя, а географический глобус с надетой на него шерстяной шапкой.

Если вы увидите, что встречная машина ведёт себя как-то странно: её носит по дороге туда-сюда, – это значит, что сидящего в ней человека только что предал лучший друг, а потом спас.

Случайно проведя рукой по груди, я обнаружил на левой её части двух маленьких клещей, которые только-только успели впиться. Знакомый с этими зверями ещё по армейке, я их легко вытащил с помощью перекрученной нити. Этому способу научил меня Пехтя. Я ехал к Лысому. Пехте я соврал, что меня нет в интернете. Меня нет «Вконтакте», но не в «Фейсбуке». Правда, и здесь я ни с кем не переписываюсь. Такой соглядатай. Наверно, никто и не догадывается, что я там есть. Но недавно пришлось выйти из засады. Через жену Лысого (на фотографии – стройную, красивую женщину) я узнал их точный адрес.

В обед у меня закололо в паху. Там оказался ещё один клещ, который уже напился крови. Его я не видел, самому с ним мне было не справиться.

Зная всю опасность, которая мне угрожает, при первой возможности я свернул в большую деревню, прокатился по ней туда-обратно на большой скорости, пугая местных. Остановился около черноволосой девочки лет двенадцати, такой налитой, пухлой. Опустил стекло и спросил:

– Где у вас медпункт?

– Вон, – показала она рукой, приоткрыв рот, – напротив храма.

Храмом оказался обычный белый кирпичный вытянутый дом с двускатной крышей. Медпункт – это вообще деревянный домик. На крыльце медпункта я нашёл объявление: «Ушла в огород». Из этого стало понятно, что фельдшер женщина. Я вернулся к машине. Боль в паху усилилась. По дороге шёл высокий мужик лет пятидесяти. Его пошатывало.

– Слушай, где у вашего фельдшера огород?

– А у дома.

– А где дом?

– А у огорода.

– Ну и где огород и дом?

– А всё в одном месте. – И мужик пошёл дальше, довольный, что нагрубил мне.

Я хотел остановить его и чем-нибудь заинтересовать. Но из-за _{забора соседнего дома} появился седой старик в майке и подтяжках поверх неё.

– Чего этот у тебя просил? На водку? – сказал он грубо. – Ты ему не давай, не отдаст никогда. Пришёл раз ко мне: «Выпить есть?» – «А отработаешь?» – «Отработаю». Ну, я ему дал. В другой раз пришёл опять выпить. «Ты ещё за прошлый раз не отработал». – Дал ему колун в руки: коли дрова. А здоровья у него много. Расколол, приходит. Я забрал колун да и говорю: «Захочешь выпить, ещё приходи». Больше после того не бывал.

Я вежливо выслушал ещё кой-какие его замечания и спросил про дом фельдшера.

– В начале деревни, третий дом от начала по правую руку. Ты ему денег не давай и вообще не связывайся. Сторонись его. – Старик, наверно, плохо видел и спутал меня с кем-то местным или часто здесь бывающим.

Я доехал до конца деревни, развернулся и остановился около третьего дома. Дорога здесь шла выше строений, которые спускались к ручью. Поэтому весь огород с ровными, длинными грядками был как на ладони. На нём в самом деле копалась какая-то молодая женщина в больших резиновых перчатках. Мне не поверилось, что это фельдшерица. Увидев меня, она побежала к калитке, топая высокими резиновыми сапогами. Вслед за ней бежала большая белая собака, которой я сначала не заметил.

– Чего случилось?!

– Фельдшера надо, – ответил я сухо.