Последний русский. Роман

– Кто?

– Из морга служительница, – неохотно призналась она.

– Откуда?!

– Работа у них такая, фуй! Немудрено двинуться.

– А что ей было надо?

– Да ничего не надо. Говорю, полоумная. Припугнула я ее немножко, дуру толстую! Уж в третий раз тебе звонит.

– Мне?! Все-таки мне?

В этот момент снова зазвякал телефон. Я потянулся к трубке, но Кира отчаянно замахала на меня руками.

– Не бери! Не бери! Не подходи!

– Да почему? – удивился я.

– Только расстроишься!.. Я лучше скажу, что тебя дома нет…

Но я все-таки проигнорировал ее предостережения и решительно снял трубку.

– Алло?

– Алло! Алло! Голубчик сыночек! – услышал я певучий, но явно пьяный голос. – Слава Богу! А то эта дура звать не хотела. Мне тут еще троих одевать, а она мне лапшу вешает. Да ты слушаешь, понимаешь меня, мой дорогой?

– Я-то слушаю, – как можно строже сказал я. – Только вы ничего не говорите!

– Вот умница мальчик! Я говорю. Только сейчас что-то в горле ссиплось. Кх-х!.. Из-за этой дуры, видно, накричалась… Кх-х, кх-х!.. Ты погоди, ты, что-то не припомню, блондинчик или брюнетик?

– Вы кто? Вам кого нужно?

– Как кого? Тебя. Тебя и надо. А меня тетей Анжеликой зовут. Помнишь, толстая такая? Идут и идут к нам, как говорится, толпой, со всех четырех сторон света. Ты, в общем, не сомневайся. Она это была, она. В нашей бухгалтерии тоже путаница бывает. Я-то их всегда по головам считаю. На лица что смотреть! Все на одно лицо. Хотя стараемся для родных и близких. Очень стараемся. Хорошо готовим. Мне дочка Соня помогает, студентка-умница. Тоже толстая. Зато имя красивое, правда? Даром же денег не берем. Сейчас время такое, везде их путают, в порядке вещей. А замену-то как потом искать? И родственники жалуются. Но у нас-то, то есть в моих боксах, все четко. Она это, миленький мой, мамочка твоя! Не беспокойся. Сама же не встала, не ушла из охладильничка, как какая-нибудь мнимоумершая… Кх-х!.. Опять ссиплось, что ли… Ты, мой милый, я вот вспомнила, такой светленький, красивенький, верно? Не оробел у меня. Сам ее ласковый на полочку уложил. Еще мяконькую, неостывшую. Молодец. А твоя эта, тетка что ли, которая и по телефону. У нее теперь претензии, что деньги у нас зря берут, что мальчик мамочку не признал. Не она, мол, говорил. Будет теперь переживать. А это она! Ручаюсь. За что же нам пистоны ставить?.. Ты за урночкой знаешь, когда приезжать, голубчик?.. Ты что же молчишь?.. Может, ты не светленький, а черненький?..

Я швырнул трубку. Кира была права. «Тетя Анжелика»! Но дернул же ее черт за язык заявлять о каких-то «претензиях»! В голове стучало это неприятное, какое-то кривобокое словцо: мнимоумершая.

– Я же предупреждала, Сереженька, расстроишься только, – сказала Кира. – Ты же еще маленький. Тебя еще опекать надо, – Она гладила меня по плечу и по спине. Так гладят что-то свое, родное. – И мы тебя ни за что одного не бросим. Нужно и с вещами, и с наследством распорядиться… У меня вообще была такая мысль, – вдруг выдала она, – сразу тебя, бедного, усыновить. Потом подумала, зачем бюрократические формальности. Ты мне и так, как родной сыночек. Можешь считать, я тебя так и усыновила!

– Вроде у меня и возраст уже не тот, – вздохнул я, с сомнением покачав головой. – То есть чтобы усыновлять и опекать.

– Да разве возраст имеет значение, родненький! Ты для меня, как для мамы, всегда будешь маленьким. Ты и Ванда – оба мои деточки! Иначе и быть не может. Хочешь ты того или нет… Понимаешь? – спросила она, нервно повышая голос.

– Ладно, Кира, – поспешно кивнул я, – ладно.

– Если хочешь, называй меня «мамочкой». Хотя нет! – тут же спохватилась она, увидев, что я нахмурился. – Ты прав, ты прав. Мамочка бывает только одна!..

Но я уже не слушал ее. Махнул рукой и, схватив джинсовую куртку, направился к двери.

– Куда так поздно? – крикнула мне вслед Кира.

– Дела!

– А ключ от Натальиной комнаты мне не отдашь?

– Нет, – решительно прошептал я, – не отдам.

Я быстро спускался по лестнице с этажа на этаж. Лампочки медно светились под потолком. Лестница, бегущая вниз, как бы закруглялась, становясь винтовой. Хотя на самом деле ничего подобного не было. Окна на каждом этаже были распахнуты еще днем во время жары, а теперь через них лилась с клубами тумана вечерняя прохлада. Каждое окно открывало новый уровень обзора – сужающийся, сгущающийся, словно я спускался в подземное царство. Темно-синий вечер, сиреневый, почти фиолетовый. Все темнее смыкалась листва, все туманнее и беззвучнее становилось снаружи.

Вдруг мелькнула фантазия: там, внизу, во дворе, если следовать логике происходящего, пространство распадется на составные элементы-фигуры. Может, всеобщее перевоплощение уже свершилось. Пространство исчезло, а то, что от него осталось, – действительно было и новым, и вечным. Я спущусь, а там – нет ничего, кроме геометрических символов – красных треугольников, зеленых окружностей, синих квадратов. Может, лучше остановиться, вернуться в привычное?..

Если бы я, скажем, отслужил в армии, то, пожалуй, не испытывал бы этих странных ощущений. Но испытывал бы что-то другое?

На втором этаже сидели давешние «облавщики», светя бритыми затылками, характерными десантными «ежиками». Хотя к десантникам, естественно, никакого отношения не имели. Расположились на ступеньках. Закусывали, пили водку. Без стаканов, ложек и тарелок. Шарили в кастрюле руками, выуживали из теплого варева сморщенные серые кусочки. Бутылка наполовину пуста. Момент благодушия-добродушия.

– Не бойся. И кастрюлю вашу потом вернем…

Это было произнесено почти с благодарностью. Мол, в колодец не плюем.

– Гулять идешь? – спросил один, вздохнув.

Не злобно, с розовой завистью. Не останавливаясь, я кивнул.

– Пока мы тут чисто служим, – говорили они между собой, причем ничуть не злобно, а как бы с долей уважения, – он с нашими девчонками гулять ходит!

– А может, и приятеля своего встретит. Привет передаст. Что ждут его армейские друзья…

Наконец они остались позади. Не навечно же они застряли у нас в подъезде. Вот закончится боевое дежурство – и снова по казармам.

Я шел наискосок через двор. Ни бабочек-лимонниц, ни тем более шампиньонов во дворе давным давно не водилось, но чудилось, что в сумерках, почти в тумане, что-то трепетало, словно в воздухе возникали бабочки (или их призраки), и что-то похрустывало под подошвами кроссовок, словно я давил тугие шляпки грибов. Два мира, верхний и нижний, как бы прорастали друг в друга.

Я знал, что Павлуша, наряженный в одежды моей мамы, теперь забрался на 12-й этаж. Однако я все-таки огляделся, словно боялся, что все-таки где-то мелькнет знакомая фигурка. Неприятное кривобокое словцо «мнимоумершая» не забылось.

Выйдя из крайнего подъезда №9, я направлялся в противоположный крайний подъезд №1. Как бы прочерчивая гипотенузу между вершинами катетов.

Все-таки нечто геометрическое в пространстве происходило. Хотя в вечерних сумерках хроматические цвета фигур вылиняли, превратились в различные оттенки серого. Я пересекал детскую площадку с низкими перекладинами качелей и железным колесом карусели. Две прямоугольные арки, в которых теперь не было ни следа от оранжево-красного свечения. В одной из них виднелась набережная Москвы-реки, залитая белым электрическим светом уличных фонарей, в другой – проспект и сквер.

«Геометрические» ассоциации были вызваны более прозаическими причинами, не имевшими отношения к поколебленному душевному равновесию.

Я направлялся в другое крыло дома – правое (или левое?). Все в этом крыле – лестничные пролеты, двери квартир на лестничных площадках, сами квартиры, – словом, вся планировка была организована с точностью до наоборот. Там, что в нашем крыле было правым, превращалось в левое, и наоборот. Все было как будто точно так, как у нас, но на самом деле совершенно другое. Всегдашний сдвиг-парадокс восприятия. Два крыла дома были строго симметричны. Или, точнее, зеркально асимертричны. Это откуда смотреть. Когда привыкаешь к одной геометрии, а затем вдруг попадаешь в пространство, так сказать противоположно ориентированное, волей-неволей возникает это странное, неуютное ощущение, вроде бы ты оказался в Зазеркалье. Я замечал эту странность с детства, когда (хотя и не часто) мне случалось заходить в другое крыло.

То же самое я ощущал и сейчас, войдя в подъезд №1 и поднимаясь по ступенькам к лифту, который, на первый взгляд, был таким же, как наш, однако сразу возникало подозрение, что тут что-то не так, словно какая-то подделка. Царапины, пятна, надписи на стенах были, естественно, другими.

Никита, между прочим, тоже жил на 9-ом этаже. На лестничной площадке тоже две точно двери. Одна в трехкомнатную, как у генеральского Эдика. Другая в четырехкомнатную, как у нас, – дверь к Никите. Как это не странно, но именно здесь когда-то (до пожара) жила наша Наталья. Сама она ничего о том периоде не рассказывала, даже моей маме. Кое-какие сведения можно было подчерпнуть лишь и слухов, и болтовни старухи Цили.

Изначально, то есть до этого самого пожара, планировка квартиры была весьма просторной. Это были прекрасные четырехкомнатные апартаменты, унаследованные Никитой от родителей. Его отец был каким-то пребольшим начальником в Москве, чуть не комендантом города. Но родители умерли, когда он был еще сравнительно молодым человеком, и в результате он остался один в громадной квартире, при деньгах, вещах, ценностях. Кстати, завидный жених, притом физически здоровенный детина, что сочеталось в нем с умением быть чрезвычайно изящным кавалером. К тому же некоторое время танцевал не где-нибудь, а в Большом Театре (как выражалась Циля «пританцовывал»). Циля уверяла, что свою дочку (тогда, естественно, тоже еще живую) она уже практически просватала за него. Но жених оказался привередлив. Якобы, в самый последний момент женился на другой девушке с романтическим именем Маргарита, Марго. О ней было известно лишь то, что это была хрупкая красавица, происхождения какого-то неподходящего, конечно, тщательно скрываемого. Не то бело-офицерской, не то княжеской крови звезда. Сначала Никита и Марго жили, как полагается. Марго родила девочку. То есть Наталью. Потом Никита, которому наскучило «пританцовывание» в Большом, (а вернее, раздобрев непомерно) из труппы уволился и занялся Бог весть чем. Что-то связанное с искусством. Точнее, операции с антиквариатом. Потом Марго вдруг бросила Никиту, ушла к другому, забрав с собой и дочку. Может быть, тот другой был вполне достойным, серьезным мужчиной. Неизвестно. С ним прожила несколько лет. Но дочка тянулась к отцу, часто навещала. А еще через несколько лет, когда Наталья была уже почти девушкой, Марго так же неожиданно бросила любовника и вернулась к Никите. За ней, естественно, закрепилась репутация взбалмошной идиотки. Они снова зажили, как ни в чем не бывало. Правда, прожили так очень недолго. Наталья выскочила замуж за Макса, едва ли дотянув до шестнадцати, переехала к мужу… Сразу после этого и случился тот ужасный пожар, в котором погибла Марго. Циля имела однозначное мнение: мол, Бог наказал. (Чушь конечно. Кого? И за что?) При этом Циля утверждала нечто и вовсе немыслимое: будто бы Марго, взбалмошная идиотка, сама не захотела выходить из огня. Почему? (Возможно ли было вообще такое?!)

Я бывал у Никиты. Но довольно давно, еще в детстве, с мамой. Не квартира, а уродливый обрубок. Вместо того чтобы, как у нас, попасть в глубокий извилистый коридор, приходилось топтаться в маленьком закутке, два шага в длину, два в ширину. Вместо просторной прихожей – глухая стена. Единственная дверь – сразу к Никите в комнату. И, что самое нелепое, на кухню и в ванную с туалетом можно было попасть только из комнаты, через другую дверь. Причем кухня тесная, размером с мой «кабинет» за шкафом, а в крошечный «санузел» ухитрились впихнуть унитаз и сидячую ванну. Вот и вся стариковская берлога, прежде бывшая шикарными апартаментами.

Все дело в том, что от пожара пострадало три четверти квартиры. Три комнаты выгорели начисто, с невероятной скоростью, буквально до золы, словно продувались кислородом. В одной из них располагалась спальня, где сгорела Марго. Сильно повреждены оказались также кухня и коридор. Пожар перекинулся и на соседнюю квартиру, в которой в тот момент как будто бы никто не проживал, но которая тоже выгорела целиком. Стена, смежная между квартирами, растрескалась и обрушилась. Пострадали и квартиры сверху. Но комната, которая служила Никите кабинетом и в которой, как говорили, находились самые ценные вещи, практически не пострадала.

Сразу после пожара начались ремонтные работы. Бывший танцор, живший в уцелевшей комнате, с удивлением обнаружил, что после того, как был вычищен первый мусор, прямо посреди квартиры буквально в один день выросла загадочная кирпичная стена, наглухо закрывшая проход в коридор. Оттяпали также больше половины кухни и всю ванную. В результате перепланировки от бывших апартаментов осталась лишь малая часть… Вот это было действительно странно.

На каком основании, кто самоуправствовал? Никита, еще не пришедший в себя после пожара, не то чтобы не возмутился – даже не пытался ничего выяснить. Не пикнул. До смерти напуганный мыслью, что на него возложат ответственность за пожар и последствия (за гибель Марго в первую очередь, за причинение ущерба ведомственному дому). Был потрясен жутко. О притворстве, лицемерии не было и речи. Умолял знакомых замолвить хоть словечко, заглядывал в глаза соседям, униженно собирал какие-то положительные характеристики. Каких только слухов тогда не ходило! Никиту сначала действительно принялись таскать по инстанциям, якобы, подозревали во всех смертных грехах – поджоге, даже убийстве жены, – но вскоре оставили в покое.

Что касается соседней квартиры, пострадавшей при пожаре, то жилплощадь, отрезанная у Никиты, стало быть, была присоединена к ней. И история с этой квартирой была не менее странной. Она пустовала до пожара, однако никто в нее не вселялся и после. Ремонт, следствием которого явилось возведение стены и «уплотнение» Никиты, был произведен лишь самый черновой, без отделки, и на этом, судя по всему, закончился. Можно предположить, что, воспользовавшись произошедшим, квартиру придерживал для себя кто-то из большого начальства. Однако ничего подобного. Все последующие годы квартира оставалась как бы необитаемо. Причем именно «как бы». Замки имелись, глазок был врезан. И опечатана квартира не была. Даже шершавый резиновый коврик перед дверью лежал. Время от времени там как будто появлялись какие-то бесцветные личности, к тому же совершенно бесшумные. Ни сам Никита, ни кто из соседей никогда с ними не сталкивался, – ни в лифте, ни на лестничной площадке. Между тем свет в окнах иногда загорался (хотя свет такой, какой бывает, когда светит голая лампочка без абажура). Что за чудеса? С равной долей вероятности можно было предположить, что в квартире сделалось «нечисто» или что это была явочная квартира, «точка», и там обосновались люди из госбезопасности и спецслужб. Среди жильцов, последняя версия пользовалась большей популярностью. На нечистую силу, будь то хоть сам черт, не посмотрели бы – затеяли квартирную тяжбу. Но при всей человеческой жадности к пустующим жилым площадям, никто из жильцов на квартиру своих прав не заявлял, и заполучить не стремился. А главное, никому никогда не приходило в голову самое простое: отправиться в жилищную контору или еще куда, чтобы удовлетворить свое любопытство законным порядком. Не связывались, стало быть.

Помню эти несколько черных оконных проемов, закоптелый над ними фасад дома. Может быть, это моя ложная память, а может, я действительно помню, что мы с Павлушей были еще дошкольниками прибегали сюда, поднимались поглазеть на черную, выгоревшую квартиру – «где сгорела красавица Марго». Самого пожара-то я не помнил, ни пламени, ни искр, ни дыма, а только жуткое обугленное пространство. Воображение?

Итак, я стоял на лестничной площадке 9-го этажа, переводя взгляд с одной двери на другую – №18 (квартира Никиты) и №19. Словно забыл, куда направлялся, или потерял ориентировку.

Лифт постоял, свет в коробке погас, вибрация тросов успокоилась. Лампочка на лестничной площадке перегорела, было почти темно. И тишина полнейшая. Чересчур уж тихо. Тихо-то оно тихо, вот и почудилось, что за мной наблюдают. Два дверных «глазка» неподвижно, словно выжидающе, уставились на меня. И непонятно, какой пристальнее.

Очень хотелось состроить рожу или высунуть язык. Но, даже будучи уверенным, что на самом деле никто на меня не смотрит, я все-таки воздержался. Хотя, нет. То есть полной уверенности было. Вот она гнетущая загадочность «симметрии-асимметрии».

На самом деле донимала мысль: с какой это стати я вот так приперся – ни с того ни с сего заявился за Натальей к Никите? Что за нетерпение? Вполне мог бы подождать и на улице.

Я на цыпочках приблизился к №19 и, наклонившись, приложил ухо к самой двери. Ни звука. Скорее всего, самовнушение, игра воображения. Но за дверью явственно ощущалось чье-то присутствие.

Может быть, это еще вообще не открытый феномен: пустое пространство, от которого ты наглухо отгорожен, вдруг начинает пульсировать-вибрировать, жить свое внутренней жизнью, и тем питает твое воображение?.. «Реальность происходящего» теряет в этом смысле всякое значение, поскольку ты все равно ничего об этом не знаешь. А то, о чем ничего не знаешь, и, пожалуй, никогда не узнаешь, но о чем, однако, начинаешь размышлять, неизбежно превращается в представление. Вот оно-то и продуцирует вибрации-пульсации. Между тем это единственное сколько-нибудь надежное знание, которым ты располагаешь… И вот парадоксальный вывод – оно, твое представление, и является единственно реальным положением вещей за любой закрытой дверью…

От №19 я перешел к №18. У Никиты тоже ни звука. Но Наталья должна быть там. Да и сам Никита, естественно…

Вдруг, дернувшись, натянулись и загремели тросы лифта, и на краткое время вспыхнул свет, озаривший лестничную площадку из кабины лифта, который вызвали вниз…

В следующий момент Никита громко окликнул меня из-за двери:

– Это ты, Сереженька?

– Я, Никита Иванович, – пробормотал я, вздрогнув от неожиданности.

– Заходи, дорогой!

Дверь отворилась. Передо мной маячил громадный, но болезненно рыхлых, согбенный хозяин.

Пахло свеже сваренным борщом, котлетами. Должно быть, Наталья готовила отцу еду.

Не зная, что сказать, я неуверенно топтался в маленькой прихожей. А украдкой все старался заглянуть в комнату, не идет ли Наталья. Думал лишь о том, что ей сказать, и, как нарочно, ничего не лезло в голову.

– Добрый вечер, Сереженька, – поприветствовал меня Никита таким тоном, какой бывает у взрослых, когда те с преувеличенной вежливостью намекают детям, что те забыли поздороваться, и поучить их хорошим манерам.

– Добрый вечер, Никита Иванович, – поспешно кивнул я.

Наталья не появлялась.

– Что там за жильцы? – полюбопытствовал я и похлопал ладонью по стене. – Что за соседи? Неужели до сих пор не знаете? За столько лет!

Никита взглянул на меня, словно не понимая. Что за странные вопросы.

– Соседи как соседи.

– Может, спецслужбы?.. Или нечистая сила?

– Может быть, может быть, – хмыкнул он.

Приобняв меня за плечи, Никита решительно развернул меня и подтолкнул в комнату.

– Садись. Располагайся, как дома, – радушно говорил он. – Сейчас расскажешь мне обо всем. А потом мы с тобой неторопливо, по-московски чаю попьем, и еще поговорим…

Он усадил меня на ужасно истертый кожаный диван, застеленный ветхим клетчатым пледом, с высокой спинкой, обитой по краям бронзовыми гвоздями с почерневшими шляпками, а сам уселся в кожаное кресло, еще более истертое и облупленное. И сам Никита, хотя ему было каких-нибудь шестьдесят лет, не больше, был под стать креслу: выглядел не просто пожилым человеком, а настоящей развалиной.

В комнате не то чтобы грязь. Наоборот, вроде бы опрятно. Но как-то залапано, засижено, как мухами, что ли. Да и припахивало смрадненько. Как все старики, не позволял Наталье выгрести мусор из всех углов?.. На столе груда всевозможных лекарств. Как у мамы. Такую же груду я поспешно вынес во двор и свалил в мусорный бак еще накануне похорон.

Прежде, помнится, все вещи, все пустячные диковинки были у него на виду повсюду, но теперь кругом были лишь чехлы да картонные коробки. Должно быть, все упрятано туда. Как будто перед отъездом. У меня мелькнуло в голове, что если он и собирался отъезжать, то уж, наверное, не туда, куда можно доехать на поезде или долететь на самолете…

На подоконнике стеклянная банка с заплесневелыми корками. Неужели и он промышляет старухиным промыслом? Или просто по-стариковски любит кормить птичек, радуясь, как ребенок, наблюдая, как они дерутся из-за крошек, выхватывают друг у друга из-под носа?

Чем он тут, у себя в берлоге, занимался целыми днями? Неужели только спал да телевизор смотрел?

– Хотите, я приготовлю чай?

– Любезный мальчик. Нет. Это потом. Чай после…

Оплавленная восковая фигура. Под глазами коричневые круги, щеки ввалились. И весь вид уж очень нечистый. Наталья жаловалась, что Никита стал капризничать: отказывался сам мыться, требовал, чтобы она его помыла. Подванивал слабо, но тошнотворно. Бедный он, некуда ему было от этого деться. Принужден был постоянно носить с собой этот сладковатый шлейф выгребной ямы. Несмотря на лето, обряжен в несколько фланелевых и хлопчатобумажных рубашек и маек, ветхий махровый халат, ворсистые штаны, шерстяные носки, обут в тряпичные шлепанцы. Да еще поверх всего наброшен выцветший плащ, вроде скотландярдовского макинтоша. На плешивой голове просвечивали сальные наслоения – разве что скребком соскребать.

У него и речь была слюняво-стариковская. С одной стороны, обычные слова, а с другой, налет бреда. Когда это начинается?.. Хотя сейчас он был относительно в норме.

– Видишь, какой я, бедный, старенький стал, слепенький, больной, – говорил Никита, жалобя не то себя, не то меня. – Даже говорю плохо. Словно каша во рту, да? Целый букет болезней. Букетик. Сосуды закупорены, сердце изношено, печенка развалилась, мозги протухли, грыжа межпозвоночная, почки не функционируют, в трусы капает, геморрой как виноградная гроздь… Уф-ф! Тело состоит не из нормальных органов, а из аденом, сарком, мелоном, папиллом и метастазов… Усыпить бы, да и дело с концом! Не жалко. А раньше-то как танцевал, летал, парил, скакал чуть не до потолка… Думал, отколю чего-нибудь такое, что мир перевернет. Теперь вот состарился – а ничего не отколол. Я вот тоже когда-то смотрел на таких, как я теперь, и думал весело: ну до меня-то очередь еще не скоро дойдет! Ты, мальчик, еще попомнишь об этом!.. А какая душа в таком мерзком теле! Но она, душа-то еще жива! Знаешь, что мудрецы по этому поводу говорят? Старость – это, дескать, возраст, рубеж, за которым страх смерти с каждым днем начинает убывать. А у меня-то никак не убывает! Следовательно, я еще довольно-таки молодой! Вот так неожиданный вывод! Мне, ты знаешь, Сереженька, между прочим, часто снится: якобы вдруг просыпаюсь – и снова молодой!

– Так это очень хорошо. Может, вам попробовать окунаться в ледяную воду? – рассеянно предположил я.

– Хе-хе, может, сначала провоняю, как Лазарь, а потом через неделю восстану из самого гроба?

Я прислушивался, словно пытаясь обнаружить Наталью, хотя давно понял, что ее уже здесь нет. Но все не верилось. Я этого совсем не ожидал. Куда же она могла деться? Я мучительно соображал, как бы мне осторожно выведать это у Никиты.

– А вот скажи мне, Сереженька, – тормошил он меня, – когда ты, молодой человек, видишь, что сидит такой старик, вроде меня, то ли дремлет в маразме-склерозе, то ли задумался о чем-то, тебе не бывает любопытно узнать, о чем он думает, этот ходячий полутруп? О чем он может мечтать, чего желать?

– Не знаю.

– То есть о чем, спрашивается, он вообще еще может думать, верно?

Я вспомнил старуху Цилю. Ее засыпание верхом на толчке, ее бормотание. Не это ли он имеет в виду? Не женщина, не мужчина, – как ни уничижительно и цинично звучит – оно, «существо».

– Вот именно, «оно»! – закивал Никита. – О чем, интересно, оно может думать? И тем более мечтать и желать? И каким местом?

– О чем? О будущей вечной жизни? – предположил я.

– Ничего подобного! Какая чепуха! – энергично замотал головой он. – Оно думает о том, как прекрасна эта жизнь! И мечтает о том, чтобы о нем заботились, чтобы его любили! А все его бросили, все забыли! Есть же такие чистенькие, румяненькие ароматные старички-боровички, словно фарфоровые куколки, который любят…

– Но Наталья, она же, как раз… к вам собиралась! – спохватился я.

– Неужели? Очень мило. Она так редко появляется. Практически не заходит. Не заботится. Я из-за нее болею и на нее, Сереженька, в большой обиде! А ведь обещала зайти помыть папу.

Это явно было вранье. Она навещала его регулярно. Уж я-то знал.

– Чепуха! Она вас очень любит и заботится!

Видимо, и Никита почувствовал, что обвинения чересчур нелепы.

– Да что я о себе!.. – тут же переключился он. – Как ты, Сереженька?

– Хорошо, – пожал плечами я.

– Хорошо! – со скорбной иронией хмыкнул он. – Бедный мальчик. Мамочка-то умерла…

Я уже смирился, что со мной то и дело будут заговаривать об этом.

– Да еще без папы рос, бедненький, – с увлечением продолжал он. – Ну, ничего, все можно пережить, если есть здоровье… А хочешь, будь моим сыночком, Сереженька? Я тебя усыновлю по-настоящему… – («Что-то все рвутся меня усыновлять, – подумалось мне. – Вот и Кира только что… Неужели я выгляжу таким несчастным и беспомощным?») – А Наташенька, – захихикал он, – будет тебе, как родная сестричка, как старшая сестра. И все мы как одна родная семья. По-моему, очень, очень хорошо! Не хочешь?

– Я в полном порядке, Никита Иванович.

– Ну что ж, – тут же согласился он, – ты уж большой. Вон какой – «молодой человек»! К тому же, – спохватился он, словно вспомнив о чем-то, – было бы и глупо, чтобы я тебя усыновлял… У тебя ведь есть папа!.. Ну не поладили родители ребенка, не жили вместе. Их дело. Ты их не осуждаешь, умный мальчик? То есть, я хочу сказать, отца не осуждаешь, Сереженька?

– Да нет, не осуждаю, – немного удивленно покачал головой я.

– И мамочка твоя, она же его любила?

– Наверное.

– Не наверное!.. Несомненно, любила. Я знаком с твоим папой, – сообщил он. – И ты, кстати, на него очень похож. Такой же голубоглазый, умный. И интеллигентный, конечно. Прекрасный собеседник. Я, признаюсь, всегда рад, люблю с ним поговорить. У-у, замечательный человек! И тебя очень хвалит. Говорит, что, может, затем только и на свет появился, чтобы тебя родить.

Я взглянул на него с изумлением. О чем он?!

– То есть?

– Правда, правда. Очень хвалит.

О ком он говорит? Когда, как он мог беседовать с моим отцом? Заговаривается, что ли?

– Смотришь на такого человека – какая сила и уверенность, какое здоровье! Дай бог, чтобы ты пошел в своего папу… Как бы там ни было, папа рад за тебя, – заверил меня Никита.

Я отвел глаза в сторону. Вдруг до меня дошло, что все, может быть, объясняется очень просто. Скорее всего, имеются в виду поминки после похорон. Меня-то тогда не было, я гулял на природе. Кто-нибудь, например, Кира сообщила отцу, и тот действительно приехал.

Минута или две прошли в молчании. Мне пришло в голову: если Наталья уже побывала у Никиты, прибралась, приготовила еду и ушла, зачем же я тут сижу?..

– Ну, так что же, Сереженька, – ехидно заметил Никита, словно прочитав мои мысли, – где же твоя Наталья? Что нейдет?

И как-то глупо я себя почувствовал, словно я его надул, сообщив в начале разговора, что она собиралась его навестить. Шутил ли он или говорил серьезно?

– Так ты сказал, – стал допытываться он, – она ко мне собиралась?

– Ну да. Я вообще думал, она у вас. Разве она еще не приходила?

– Нет. Как видишь. Тебе это не кажется странным?

Да уж, это было очень странно. Я чувствовал запах борща и котлет. Но Никита с печальным видом развел руками.

– Ну, ничего, – сказал он, словно успокаивая или даже обнадеживая меня, – значит, вот-вот придет. Тогда чайку попьем все вместе!.. Как ты думаешь, Сереженька?

– Не знаю.

– Наверное, задержала какая-нибудь важная встреча. Или ответственное свидание, – предположил Никита.

Теперь это выглядело почти поясничаньем. Какая еще важная встреча? Какое свидание?

– Но ты ее дождешься?

– Почему нет, – кивнул я.

– А знаешь что, Сереженька, ты мне помоги! – вдруг с жаром попросил он. – Поможешь?

– Да чем помочь? – не понял я.

– А ты уговори Наташеньку, чтобы переехала жить ко мне, к своему папе!

– Зачем? – удивился я.

– Господи, ну как же! Чтобы она жила со мной!

– Но мы и так живете в одном доме, – заметил я. – Пять минут – и она у вас. Чего еще желать?

– Не то, не то! Дом огромный, в нем заблудиться можно! Сколько ждать, пока она придет? Час, день, год? Я хочу, чтобы она жила со мной, – настырно твердил он. – Чтобы водички давала попить, подушки поправляла, ласкала. Ты попроси ее! Тебе жалко меня?

– Я?!.. Нет уж, лучше вы уж ее сами попросите.

– Я-то попрошу… Но и ты – попроси!.. Я очень, очень страдаю, когда думаю, что она…

Вдруг, он сам себя оборвал на полуслове. Мол, хватит о грустном!

– Стало быть, ты теперь, Сереженька, вполне самостоятельный человек, – похлопав меня по плечу, сказал он. – Я очень хорошо это понимаю. Когда-то и сам вкусил долгожданной свободы. Никакой опеки… В жизни столько прелестей! Жаль, ты не учился танцевать. Женщинам очень нравятся хорошие танцоры. Ты не смейся, глупый! Думаешь, отжило, прошлый век? И современным барышням понравится!

– Я не смеюсь.

– Я тебя в другой раз, пожалуй, поучу немного. Сейчас в моде все старинное. Старинное всегда в моде, дорого стоит… Ну-ка, встань, пройдись туда-сюда. Я хотя бы оценю твои данные.

– Нет, не хочу.

– Ну ладно, тогда в другой раз, – покладисто согласился он. – Но ты все равно молодец! Хорошо… А знаешь, Сереженька, – искренне признался он, – как я тебе завидую! По-хорошему завидую. Белой завистью. Живешь вместе с ней, с нашей Наташенькой! Поэтому и просить ее не хочешь, чтобы она ко мне переехала. Я тебя понимаю. Ты не думай, я тоже рад за тебя.

– Простите, Никита Иванович, но вы говорите несусветные глупости, – сдержанно, но резко я.

– Прекрасные глупости, прекрасные глупости!.. – засмеялся он. Но тут же почти рассердился. – И никакие не глупости! Тебе потрясающе повезло. Ты живешь вместе с ней. И не спорь!

Я и не думал спорить.

– А теперь расскажи, – потребовал Никита, – как собираешься существовать. Я имею в виду – как и на что.

– Не знаю, – легкомысленно отмахнулся я.