(не)свобода

– А что не так?

Но Анжелика уже закрыла дверь.

Он запрыгнул в тапочки и выскочил на площадку прямо в чем был: в трусах, футболке с Линчем и шляпе.

– Анжелика!

Хотел спросить, с чего она решила, что из него выйдет плохой адвокат, но она оглянулась и так на него посмотрела, что он осекся. Запах абрикосов стал слишком сильным, отметил про себя Олег. И улыбка у Анжелики вышла какая-то кисло-сладкая, ироническая.

– Тебе идет. – И жестом изобразила, как надвигает шляпу на глаза.

Прошлый вариант прощания – с заочным визитом Байрона на фудкорт – ему определенно нравился больше.

Потом в этой шляпе он ходил на все заседания судов, откуда вел трансляции для газеты, не снимал ее даже во время заседания в «Матросской Тишине», где больной телом и крепкий душой бывший министр цеплялся за несостоятельность обвинения; и на другом суде, где взвешивали спортивную сумку с деньгами, – уличить министра во лжи; а потом егерская шляпа была на Олеге во время очередной оппозиционной акции, когда Руцкому поручили снимать происходящее на телефон и параллельно нужно было править статью в чате с редактором.

Но смог бы он действительно работать адвокатом? В самом деле, писать-то он умеет, а справился бы он с обязанностью одновременно защищать нескольких клиентов и держать в уме тома дел, параллельно разглядывая очередной из этих тысяч листов бумаги? Да и вообще, хватило бы ему духу представлять защиту?

Тут же вспомнился недавний случай: Олег шел по улице домой и заметил, как на остановке, уткнув лицо в колени, сидит девушка в пальто и не очень длинной юбке, а над ней навис плотный мужчина со смуглой кожей и выдающейся лысиной, и хрипло, сбивчиво что-то втолковывал. Приблизившись, Олег услышал глухие рыдания.

Дрался Руцкой в своей жизни всего один раз, но это, как принято говорить, было давно и неправда: во время физры пацаны забежали в открытый гараж возле школы и мелом написали на стене «Олег – долбоеб». Олег бросился на них с кулаками, и следующие пять минут совершенно выпали из его памяти: потом только весь день спину от крестца до копчика саднило от тягучей боли, а сам он сотрясался от рева, сидя на стуле в кабинете у завуча.

Так что он прошел мимо. А потом остановился и обернулся в нерешительности, пытаясь взглядом развеять накрывшую остановку тень. Сам себе он говорил, что хочет лишь понять, требуется ли его вмешательство или нет, но где-то в том месте – чуть пониже солнечного сплетения – понимал: нет, он просто ищет причину отвернуться и уйти отсюда, сделать вид, что всё в порядке и он тут не при делах.

Так бы и длился этот балабановский вечер под шелест листвы на березах, но напротив остановки вдруг остановилось такси и приоткрыло правое стекло-веко.

– Эй, девушка, девушка!.. – У голоса был легкий акцент.

Девушка отреагировала не сразу. Только после третьего окрика она подняла голову и недоуменно уставилась на водителя. Зависший над ней мужик заметно занервничал.

– Девушка, вам помощь не нужна?

– А кто спрашивает? – проревел мужик, ступив с бордюра на дорогу и направившись в сторону машины.

– А я не с тобой разговариваю, – бросил водитель, и мужик замер на месте: он этого панибратского «ты», кажется, не ожидал. – Девушка, у вас всё хорошо?

Девушка резко поднялась, словно расколдованная. Но голоса не подала: просто энергично закивала головой, при этом потирая левое запястье большим пальцем правой руки. Как будто всё это время она сидела в наручниках и с кляпом во рту, и вот наручники с нее сняли, а кляп остался.

– Точно?

– Да точно тебе говорят, мужик, езжай уже отсюда… – И тут мужчина заметил Олега. Тот стоял, спрятав руки в карманы, и глядел на него из-под полей шляпы. Недвижимый, словно статуя, что выглядело, видимо, особенно жутковато на фоне шевелящихся ветвей дерева.

Мужчина обернул круглое, с обвисшими щеками лицо сначала к такси, потом обратно к Олегу. Тот не двигался и наблюдал. Наконец, мужчина не выдержал, взревел: «Да вы что, сговорились здесь все, что ли?», – и потом крикнул девушке: «Айгуль, пойдем!»

Но Айгуль как будто здесь уже не было. Вот она стоит, черный огонек на кремово-белой свече из юбки и драпового пальто, в холодном фонарном свете, и ее длинные кудри треплет ветер. Она замерла не между остановкой и такси, а где-то между мирами, там, где всё возможно, и не столь важно, что с ней будет дальше. Ее будто освободили криком: показали, что она не одна, что этому миру не чужая, представили их с городом друг другу.

Мужчина подошел к Айгуль, перехватил ее ладонь и потянул за собой, рявкнув – не в сторону такси и не в сторону Олега, а словно бы в зрительный зал, наблюдающий сценку из пьесы: «Сестра это моя, бля! Сестра, понятно?!»

И они ушли в тень по дорожке с разбитой плиткой: он – с лицом, перекошенным от злости, она – чему-то улыбаясь.

Такси прикрыло стекольное веко и, прошуршав резиной по асфальту, вернулось в переплет дорожных линий. Олег глубже запахнулся в пальто и направился к переходу.

А если бы такси не подъехало? Как бы он поступил? Заступился за девушку? Или все-таки ушел бы?

В Тверской районный суд он тем утром пришел в похожем состоянии усомнившегося Макара. Пристав, парень возрастом младше Олега, с редкой рыжей челкой и родинкой посередине лба, напоминавшей третий глаз, раскрыв паспорт, заулыбался, поднял голову – и Олег приготовился услышать вопрос, который он слышал уже в какой – сотый? пятисотый? тысячный? – раз: «Что, внук того самого?».

Единственное, что удивило Олега: обычно его об этом спрашивали люди постарше, лет пятидесяти. Для молодых Руцкой стал уже фигурой из документалок на YouTube или книжек по истории.

– Однофамилец, – сказал Олег.

– А-а-а, – протянул пристав, заполняя графы журнала. – Я уж подумал, идете власть брать!

Вот это Олег слышал реже, но оскомину тоже успело набить.

– Нет, у нас ее забрали.

Пристав не понял шутку, или только сделал вид. Олег отчеканил, в какой зал и к какому судье ему надо, и прошел через рамку металлоискателя, где его дотошно осмотрели.

– Вас, небось, каждый день об этом спрашивают? – проявив чудеса проницательности, спросил пристав, возвращая Олегу тщательно осмотренную сумку.

– Спрашивают-спрашивают, – хмуро заверил Олег, после чего по разбитой лестнице Тверского суда пошел наверх, пропуская каждую вторую ступеньку.

Судили электрика. Дела его были плохи: за нападение на полицейского ему грозило до десяти лет. Впрочем, с трансляций митинга на Тверской было хорошо видно, что до инкриминируемого подсудимому удара по полицейскому он просто не добрался бы: его скрутили у автозака с известным оппозиционером, причем скрутили сразу четверо человек, повалили лицом на землю и понесли в другой автозак, – но кого и когда это волновало?

Самое грустное, что на митинге Шпак – так звали электрика – оказался случайно, когда просто шел в магазин за пивом.

– За пивом? – удивлялся Олег, просматривая фото с материалами дела. – И что, кто-то правда в это поверил?

– А что такого? – усмехнулась редактор Элина. – Шел человек выпить с мужиками, вышел из метро, а тут – митинг.

– Но у него же был флаг России на плечи наброшен, потом он им размахивал…

– Слушай, я понимаю, конечно, что в это трудно поверить, но кто-то в конце января еще не доотмечался, – Элина верстала выпуск, так что не отлипала от экрана, – представь себе.

Шпак сделал то, что от него ожидали менты: признал, что на месте он был, а уже позже адвокат по назначению – суетливый Харон процессуального конвейера – убедил электрика, что признание обеспечит ему и расположение следователя, и понимание суда. В конце концов, все люди, все понимают, что вещи могут происходить случайно, главное – вот тут подписать, вот тут и еще вот в этой галочке расписаться, – и всё будет хорошо, в камере долго не продержат, суд будет короткий, уже скоро вернешься к семье, поверь моему слову, мамой клянусь, всё будет в шоколаде.

Шоколад оказался горьким: спустя полгода Шпак всё еще находился в СИЗО. (Рак прямой кишки второй стадии? Нет, не слышали.)

Новые адвокаты пытались показать видео задержания, ловили ментов на лжи, едва не подрались сразу с тремя обвинителями (зачем нужны три прокурора, чтобы осудить простого электрика из Мытищ?). Дочь электрика, красивая, но явно опустошенная процессом, была вынуждена выслушать собственные показания о том, как отец ее за что-то бил. Потом электрика всё равно осудили на три года – и не посмотрели ни на мать-гипертоника, ни на дочь-студентку на платном обучении, – а Олег всё это добросовестно снимал, пользуясь добротой начальника приставов, включившего его в последний момент в список людей, которым разрешили съемку. Судья – ее звали Марина Костюченко – казалась незаинтересованной, и то и дело заглядывала в телефон; на судьбу электрика ей было наплевать. Вот на что ей явно было не наплевать, так это на внешний вид: когда с судьи внезапно слетела мантия, она вдруг сконфузилась, стала прикрывать обнаружившийся под мантией спортивный костюм, к ней тут же секретарша подскочила с булавками да пуговицами – в общем, цирк. Хорошо, Олег успел всё это на камеру заснять, хотя фотки получились смазанные. Он даже заголовок придумал, чтобы подчеркнуть судейское падение, но теперь сомневался, уместно ли шутить в данном случае, – все-таки семью электрика было жалко.

Уже после суда Олег предложил матери Шпака бутылку воды, но та отказалась. Она была как будто не совсем здесь, не в суде. Олег не знал, что сказать ей, – что вообще в таких случаях говорят? – и просто ушел, стыдясь, что оставляет ее одну в узком коридоре с желтыми стенами и запахом краски.

На крыльце стояла и курила адвокат Муравицкая. Под ногами у нее валялись два недокуренных бычка. Двор суда был пуст, на ветру сушился мент.

Олег написал редактору в «Telegram», что статью тот получит к семи, и направился в ближайший от суда переулок, в сторону метро.

– Эй, Робин Гуд!

У пожарной лестницы, прислонившись к пузырящемуся от сухой краски ящику с песком, стояла Саша Шпак. Куртка была плотно застегнута, голова прикрыта капюшоном. Слёзы надежно запрятаны в глубину глаз.

– Ты не с отцом? – спросил Олег, тут же подумав, что вопрос получился идиотский, плюс он очень резко перешел от нейтрального «вы» к «ты», хотя между плюс-минус ровесниками, может быть, это было в порядке вещей.

Зажатая между пальцами сигарета без фильтра едва заметно дергалась. Саша улыбнулась.

– Нет. Зачем? Что я должна ему была сказать? – Она сделала еще затяжку. – «Да пребудет с тобой сила»?

Против воли Олег усмехнулся:

– Нет, я имел в виду, что… Ну, надо же дальше бороться как-то, и вы могли бы… – Он посмотрел на мента, который всё еще стоял под фонарем и что-то искал в телефоне. – Всем же очевидно, что это какой-то Кафка уже.

– Почитай уже другие книги, – скривила бледные губы Саша. – Это не Кафка отца сейчас в колонию отправил, а тварина в спортивках своих сраных и те трое.

– Да, я понимаю, просто я хотел сказать, что…

– Слушай, – она затушила сигарету о стену суда, отчего на сухом кирпиче осталось маленькое черное пятнышко, и тут же достала из пачки новую, – мне правда приятно, что ты меня поддерживаешь и всё такое, но я не особенно удивлена. И я к такому была готова.

– Серьезно?

Она пожала плечами.

– Когда отец полгода сидит в СИЗО, ты носишь ему лекарства, жалуешься начальнику изолятора, чтобы его отправили наконец в больницу, а тебя тем временем таскают по допросам, – начинаешь привыкать. Если подумать, когда всю жизнь жопа, еще одна жопа погоды не делает.

Он вспомнил показания, которые Саша давала на следствии. Например, подробное описание бокала из старого богемского фарфора, который бабушка привезла еще в восьмидесятые, а тут он в полете едва не разбил лицо Саше, она едва увернулась.

– То, что ты говорила следователю… – сочувственно пробормотал Олег, но Саша резко отстранилась, сложив руки на груди:

– То, что я говорила следователю, тебя не касается. Сорян. И вообще: хочешь помочь? Не сочувствуй, а помогай. Я тебя не побазарить позвала.

В это время за их спинами раздался глухой металлический рокот: это разъехались ворота во внутренний дворик суда, открывая дорогу фсиновскому автозаку. Автозак остановился, плюнул шариком черного дыма и, рокоча и ругаясь, вырулил на боковую улицу в сторону Садового кольца. Он медленно удалялся, моргая огнями. Возможно, в автозаке везли и Шпака.

Саша выдохнула и разломала окурок о ступеньку пожарной лестницы. Ногти у нее были покрыты черным лаком, который уже отшелушивался.

– И чем я могу быть полезен?

Саша прищурилась.

– Ты же в «Будущей» работаешь, да?

Олег кивнул.

– На постоянке или стажируешься?

– Постоянно, но на удаленке. С утра в редакции, потом по судам. Ну, или наоборот. От суда зависит.

– Интересно.

– На самом деле – не очень, – пожал плечами Олег. – Ездишь в разные места, долго ждешь, потом пишешь про то, что увидел. Ничего особенного.

Саша усмехнулась.

– Ты будто о какой-то бухгалтерии говоришь, а не о судах. Как чувак из департамента какого-нибудь о своем офисе, корпоративной почте и рыбках в аквариуме.

– Но это правда! Суды практически всегда одинаковые.

– Люди-то – разные; хоть и мрази. – Саша снисходительно улыбнулась одними губами. – Можно к вам на стажировку устроиться? В газету.

– Конечно, только если…

– Я про оплачиваемую, разумеется.

– Я могу поговорить, конечно, но… – Олег замялся.

– Спать я с тобой не буду, сразу говорю.

Олег покраснел, а потом поймал себя на мысли, что слишком долго рассматривал Сашины голые лодыжки, и поспешно отвернулся.

– Я вовсе не имел в виду…

– Я шучу, – она улыбнулась снова, но уже теплее. – Ты же Робин Гуд. Просто скажи, что ты в деле.

Вакансий в «Будущей» не было почти никогда; сам Олег оказался там после той самой случайной счастливой рекомендации, которую получаешь, один раз сделав кому-то что-то хорошее или применив навык активного слушания. Денег же в независимой прессе не было так давно, что некоторые стали считать бессребреничество главным качеством журналиста. Но вслух Олег об этом говорить не стал.

– Хорошо. Давай попробуем. Встретимся завтра у редакции. Дашь номер?

И, конечно, дело было не в том, что от Саши не хотелось отворачиваться. Нет, не в этом. Конечно, не в этом.

Филантроп

Голубь оставил несколько белых капель на лобовухе «мерседеса». Леонов сказал охраннику убрать эту гадость, тот выскочил и выпустил по птице три патрона калибра девять миллиметров. Гильзы звякали по асфальту; потом их подхватил ручеек и унес в питерскую ливневку.

Через две минуты тридцать секунд к «мерседесу» подскочили трое охранников экономического форума; они потребовали сдать оружие и собирались вызывать полицию. Но открылась задняя дверь, из машины вышел Леонов и произнес две короткие реплики, включавшие аббревиатуры из трех букв и двух букв, – и охранники послушно ретировались.

Леонов смотрел в серое небо, где кружила стайка голубей. Да, это определенно был еще один знак.

Что мир близится к концу, Леонов подозревал давно.

Дело было не в очередном докладе кого-то из должностных лиц или угрозах западных партнеров, которые однажды уже похоронили парочку предприятий Леонова. И не в том, что его труд «Государство» – они презентовали третий том – никак не желал превращаться в бестселлер; что человек – существо в основе своей бездуховное, и к Богу его надо вести, знал еще Великий инквизитор у Достоевского.

Нет, просто Леонов увидел семь светильников, семь звезд, – тех самых, что загорались у Иоанна. Тем более что случилось это в самом конце длинного дня, и без того наполненного знаками и символами. А если Леонов что-то и узнал из работы в сетевой безопасности – так это то, что ничего нет важнее знаков и символов.

Стенд телеканала сделали шикарный. Он был заметен издалека: расписан под хохлому, раскрытый, словно книжка. Внутри конструкции – огромный экран, на котором шла прямая трансляция и время от времени появлялся лик Спасителя.

Либералы уже успели посмеяться – так рассказывали, потому что сам Леонов всех либералов давно забанил, и жалел, что не мог запретить им говорить в офлайне. Да и стенд был – не для них; а вот, например, для тех черненьких депутатов в приличных европейских костюмах, которых просвещала девочка-стендистка в красивом кокошнике. Девочек имелось даже две: блондинка и брюнетка, для симметрии, и пока блондинка рассказывала о чем-то африканской делегации, брюнетка подскочила к Леонову и начала щебетать: Фома Владиленович, всё ли вам нравится, всё ли хорошо, вот хлеб-соль отведайте, с кубанского нашего производства… Леонов почувствовал нотку раздражения: он знал, что с кубанского, сам же тесто выбирал месяц назад; но силой подавил в себе гнев – гнев ведь от дьявола, Фома Владиленович, – и усмехнулся в бороду:

– Любочка, ну что вы меня смущаете? Мне еще книжку презентовать через, – он скосил глаза на свои «Vacheron Constantin», – час пятнадцать. Вы бы лучше вон, нашими друзьями из Центральной Африки занялись, а то чего они буклеты теребят.

– Да они подождут, Фома Владиленович! – напирала брюнетка. – Откушайте бутербродик! С утра маетесь тут. С голоду еще помрете, как же мы без вас!

Для виду Леонов улыбнулся и даже откусил бутерброд, но про себя подумал, что Любочка на стенд не вписывается: смазливая, но тупая, и гостей обслужить толком не может – только в рот начальнику смотрит.

…Только так можно спасти мир от апокалипсиса.

Его признаки он видел повсюду. Сын стал звонить не пять раз в неделю, а три, в основном по поводу денег для его киберспортивной команды и одного проекта, связанного с сетевой безопасностью. В Питере стало холоднее весной. Очередной любимый актер оказался геем, и теперь придется избавляться от коллекции дисков с его фильмами – такая незадача.

Но особенно громко шаги приближающегося апокалипсиса гудели в театре.

Гендиректора театра имени Шевченко задержали рано утром. Тогда же о задержании узнал Леонов – ему прислали смс. Он был приятно удивлен.

А весь мир узнал о задержании – днем, когда следственный комитет выпустил пресс-релиз, где среди прочего писали, что театру Шевченко несколько лет назад выдали грант на инновационный культурный проект, из которого гендиректор по имени Матвеев украл шесть миллионов рублей – не один, конечно, а с сообщниками: худруком Цитриным, бухгалтером Маславской и сотрудницей Минкультуры Шерстобоевой.

Мягкий был текст, слишком компромиссный. Но автор, скорее всего, и не знал, что на сцене театра Шевченко творилось. У пресс-секретаря перед глазами просто была еще одна уголовка, ну, не в подворотне, так в театре, написал – переходишь к следующей. А у Леонова – у Леонова был альков русской культуры, который день за днем оскверняли кощунники. У Леонова – миссия, которую он не должен был провалить. Так что про театр Шевченко он знал куда больше автора сухой заметки.

Театр Шевченко существовал на бюджетные средства – и за бюджетные же средства ежедневно оскорблял Господа и русскую нацию. По сцене ходили обнаженные геи и трясли своими причиндалами. Женщины целовали женщин. Звери в лесу на детском спектакле несли либеральную чушь. Непонятные люди в непонятных сценах выкрикивали мат и безобразия. Традиция классического русского театра была убита – застрелена в спину.

Последней каплей для Леонова стала совершенно издевательская постановка «Тараса Бульбы». Остап и Андрий там становились геями, ходили в барбершоп, как и все казаки. В постановке не было ни одной женщины – видимо, потому что казакам на Сечи и без женщин было хорошо… Казаки устраивали оргии, разодевшись в униформу, а сопровождалось всё это криками «Есть еще порох в пороховницах?!» и «Нет уз святее товарищества!». Потом вакханалию прекращал Тарас, но сыновья повадились за новыми удовольствиями к иностранным агентам. Никакой панночки у Андрия, конечно, не было – был пан, который просил увезти себя с Патриарших от строгого папы. Завершалась постановка сценой, где Тарас, со здоровенным крестом на груди, во главе росгвардейцев в касках избивает Андрия и орет: «Что, пидор, помогли тебе твои ляхи?!».

…Если Россия хочет быть сильным государством, с нормальным искусством и нормальной культурой, – такие театры ей не нужны.

Возможно, придется ей какое-то время вообще обойтись без театра.

Леонов пообедал стейком с кровью в импровизированном передвижном ресторане на задворках форума и запил обед пивом. Там же он видел брюнетку Любу в кокошнике, с тяжелой черной косой вдоль спины. Вне стенда красно-золотое платье смотрелось странно. Странно, но на вкус Леонова – красиво. Люба была похожа на матрешку, которой открутишь голову – найдешь новую.

Презентацию назначили в пресс-центре. Стены были синими, а мебель – белой, еще и подсвеченной софитами, – так что глаза Леонова немного ослепли. В зал тоненьким ручейком вливались журналисты, модератор что-то шептал на ухо Леонову. Появились и не-журналисты – какие-то мужчины в одежде цвета хаки, с небритыми щеками, и скучающие жёны с прическами а-ля Доширак.

Наконец, модератор из Исторического общества войны объявил начало презентации – «Фома Леонов-Юлианов с новым томом его масштабного труда “Государство”!!!» – и Леонову стали задавать вопросы, делая вид, что вопросы эти интересные. А Леонов подыгрывал. Один раз, впрочем, ему и правда стало интересно: когда спросили об аналогичном историческом проекте одного либерального писателя.

– Слушайте, вот форум, на котором мы с вами сейчас находимся, еще пятнадцать лет назад проходил в Лондоне. Тогда там ходил Березовский и всем руки пожимал. Я был простым сотрудником банка и чувствовал себя неприятно. Все тебя поучают, говорят, как тебе нужно жить, как надо заниматься бизнесом. Но эти времена окончены! – Леонов выразительно стукнул кулаком. – Теперь форум проходит в Петербурге, в бывшей столице Империи, у нас много иностранных гостей – вот я полчаса назад буквально говорил с делегацией из Африки, обговорили много перспективных идей. Россия учит мир, а не мир Россию, так что, ну, что нам эти авторы с грузинскими фамилиями? Теперь мы сами можем хранить и чтить свою историю, без подсказок с Запада!

В зале жидко захлопали. Между рядами ходили Люба и Алена и кукольными почти движениями предлагали гостям подносы.

И когда презентация уже подходила к завершению, Леонов увидел светильники из Иоанна. Точнее, звёзды.

Звёзды сидели на самом последнем ряду, поэтому он не сразу их заметил. Звёзды были прицеплены к погонам на черном кителе Следственного комитета. Три на левом плече, и четыре – на правом.

Семь звезд. Семь светильников. Апокалипсис начался.

– Игорь Романов. – Пожатие было крепкое, ладонь была красная, как будто обваренная. – Очень нравится, что вы говорили на презентации.

– Ну, главное не то, что говорят, а то, что делают, товарищ полковник, – заметил Леонов и улыбнулся. – А что сделали вы для победы русской нации?

– Вы же понимаете, что меня не просто так зовут Романов, – полковник улыбнулся в ответ, а потом огорошил Леонова известием: он из тех самых Романовых, и некоторое время уже взращивает интеллектуальную элиту новой России.

Слово за слово, они переместились из пресс-центра сначала в буфет, потом – в павильон Башкортостана, где можно было говорить без лишних глаз и ушей. Романов поражал Леонова рассказами о монархических съездах, о вечерах и балах, о кадетских корпусах, в которых тысячи молодых людей перековываются в будущую императорскую гвардию следствия. Леонов же не отвечал, а только слушал, но под конец был уже убежден в том, что сделает дальше.

– Полковник, мы с вами оба – люди дела, так что позвольте сделать вам предложение. Вы слышали что-нибудь о театре Шевченко? Об аресте гендиректора?

– Так точно.

– Я так понимаю, следственная группа там еще не сформирована?

Полковник приподнял бровь и медленно сказал:

– Ну, технически уже формируется, наверное; кто-то же должен допросить задержанного и…

– Но есть вероятность, что группой еще никто не руководит, ведь так?

Теперь Романов смотрел внимательно. Послышался звук бегущей воды: это под стенами башкирской пещеры тек водопровод.

– Вы хотите что-то мне предложить?

– Я хочу сказать, что в нынешние времена настоящим патриотам России редко выпадает возможность помочь русской культуре. – Леонов постарался сделать свой вздох театрально тяжелым. – Поэтому долг тех немногих, кто на это способен, то есть нас, взять на себя такую ответственность. Особенно в обмен на достойную компенсацию этих усилий. Вы со мной согласны?

Романов осклабился и сцепил руки перед собой. Теперь он готов был обсуждать условия.

Когда Романов ушел, Леонов понял, что звезд у него было не семь, а шесть. Ну, естественно, он же полковник. Странно было бы, если б звезд было семь.

Но это всё равно был знак. Какая разница, шесть или семь, если горели, словно освященные святым пламенем.

А детали для Леонова не играли никакой роли.

Стригоев

Чиновник спасался бегством по коридорам форума, а человек в черном следовал за ним.

Никто из них не бежал, конечно. Оба они делали вид, что не замечают друг друга. Рыжеволосый человек в черном спокойно фланировал между залов, инсталляций, пресс-подходов и пресс-воллов, лениво оглядывая гостей форума и мысленно листая тома уголовных дел, которые потенциально можно было завести на каждого из них. Чиновник тем временем переходил на шаг и то и дело пожимал руки, сбиваясь со счета и не узнавая лиц. Один раз он даже споткнулся и прикрикнул на преградившего ему дорогу человека, которым неожиданно оказался председатель правления железнодорожной компании-монополиста. Чиновник побледнел и рассы́пался в извинениях, но не успел повелитель железных дорог усмехнуться и отпустить остроту, как чиновника и след простыл, зато на его месте тут же возник человек в черном, ответил на остроту встречной подколкой, чем привел окружающих в восторг, а председателя правления – в озадаченное смущение, подогреваемое тем, что нахамившего ему человека в черном он видел первый раз в жизни.

Во время бегства чиновник сбил с ног робо-собаку, прототип которой разрабатывали пять лет; залез в беспилотный автомобиль, который создал IT-отдел одной из крупнейших банковских сетей, и вылетел оттуда, как только понял, что беспилотник никуда не поедет; врезался в девушку в кокошнике на расписанном под хохлому стенде, отчего та выронила поднос с бутербродами; врезался в портрет Терешковой, выложенный из роз, и бросился прочь, весь усыпанный белыми и розовыми лепестками.

А человек в черном следовал за ним.

Открыл дверь в сортир, но вышедший оттуда смуглокожий уборщик выставил категоричный желтый знак. Сунулся в подсобку – заперто. Добрался до другой – и там дверь, о чудо, открылась, но по всему полу был рассыпан белый порошок, и сотрудница клининга смерила чиновника таким взглядом, что он молча закрыл дверь.

Наконец, он забежал в пустой павильон с голограммой Венеры Милосской – и тут, как ему показалось, спасся… И спустя пару мгновений услышал, как за спиной, издавая жестяной скрежет, поехали вниз рольставни.

Человек в черном вышел из-за голографической Венеры, пряча пульт в карман. Подошел вплотную к осевшему на каменную плитку чиновнику и обернулся через плечо.

– Ее нашел французский моряк, который подрабатывал нелегальными раскопками. Он вел раскопки вместе с турками на одном из островов в Эгейском море – и оказался самым успешным копателем на всё долбаное Средиземноморье. Непонятно, когда ее лишили предплечий: то ли турки во время перевозки продолбались, то ли ее в таком виде и нашли. Но полгода спустя она оказалась в Лувре – и вот уже двести лет кочует туда-сюда исключительно без рук. Забавно, правда?

Скорчившемуся на полу чиновнику было как угодно, только не забавно.

– Столько технологий вокруг: голограммы, нейросети, – а всё никак не могут приделать руки обычной статуе. Или даже ее изображению. Грустно немного. – Человек в черном опустился на корточки. Чиновник поежился и что-то пролепетал. – Так и с репутацией. Не находите? Стоит приобрести себе определенную репутацию – она от тебя не отлипнет, как бы ты ни старался. А надстроить сверху новую репутацию о-о-очень сложно.

Приятное контральто через громкую связь объявило, что выступление президента в главном зале экспоцентра начнется через пятнадцать минут.

– Времени у нас с вами немного осталось, так что выбирайте. – Человек в черном держал в руках документы.

– Что я должен выбирать? – просипел чиновник.

– В этой папке у меня договор о заключении контракта, достаточно поставить вашу подпись, – пояснил человек в черном. – А в этой – постановление о возбуждении уголовного дела. Но ваша подпись здесь уже не требуется! – Лицо человека в черном превратилось в жутковатую ухмыляющуюся маску. – Или вас запомнят как молодого способного технократа, героя Томской области, который умел превращать дерьмо в золото, или, – он кивнул на постановление, – как казнокрада, который получал взятки от подставных фирм, а затем обеспечивал им победу на госзакупках.

– Чушь какая-то, – выдохнул чиновник, всё еще скрючившийся на полу, – все конкурсы всегда проходили честно, пока не появились ваши эти и не стали предлагать, а я…

– Поберегите силы, Арсений Сергеевич, скоро президенту аплодировать. Поскольку преступление выявил сотрудник Управления, ваш покорный слуга, то и расследовать его будут следственные органы Управления, а не Следственный комитет.

По мрачному лицу чиновника было понятно, что стадию отрицания он уже прошел.

– Так каким запомнит вас Томская область, Арсений Сергеевич?

– Хер с вами, Стригоев, – проворчал после минутной паузы чиновник, поднимаясь с пола и отряхивая помятые полы пиджака. – Давайте ручку.

– Конечно, минуточку.

Стригоев покопался во внутреннем кармане костюма и достал наконец черную ручку. На ее кончике сидел Микки Маус.

– Вы издеваетесь?

– Прошу, Арсений Сергеевич, не сердитесь. – Стригоев протянул Микки Мауса чиновнику. – Процедура – не главное, главное – благополучие нас с вами и области.

Отражение в солнцезащитных очках Стригоева качнулось в сторону документа, а потом снова превратилось в лицо чиновника – серое, усталое.

– Вы сделали правильный выбор сегодня, – улыбнулся Стригоев, после чего нащупал пульт от рольставней, и чиновник едва не рухнул под отъезжающую вверх белую панель. Когда он поднялся, человек в черном уже исчез, и лишь голографическая Венера мерцала в галогеновой пустоте павильона.

…Стригоев направился к конференц-залу и по дороге набрал шефа.

– С Мидренко разобрались, он всё подписал. Нет, шеф, не потребовалось.

Стригоев услышал похвалу, а следом – вопрос.

– Хорошо, я выясню.