Воспоминания: из бумаг последнего государственного секретаря Российской империи

е) пересмотр положений о земских и городских учреждениях – в видах привлечения к делам местного устройства более широких кругов населения и предоставления этим учреждениям большей хозяйственной самостоятельности.

В заключение намечены были предположения о порядке привлечения представителей населения к участию в законодательной деятельности. В этих видах предположено было ввести в состав Государственного совета, на равных основаниях с членами, по высочайшему назначению, выборных представителей от губернских земских собраний и городских дум более крупных городов. Имелось в виду, что предполагавшееся распространение земских общественных учреждений на всю империю и расширение слоев населения, в них представленных, будут иметь следствием и постепенное расширение участия населения в законодательной деятельности как в географическом отношении, так и в смысле углубления социального базиса.

К всеподданнейшему докладу был приложен и проект высочайшего манифеста, возвещавшего намечаемые меры и устанавливающего порядок разработки соответствующих законоположений особой комиссией, с постановкой этой комиссии, как и Государственному совету, усиленному членам по выборам, самых коротких сроков для рассмотрения проектов и предоставления их на высочайшее благовоззрение.

За все две недели, данные на выполнение работы, я князя [Святополк-]Мирского не видел. А. А. Лопухин принес составленные им соображения, касавшиеся положений об охране, и передавал подробности своего по этому поводу разговора со [Святополк-] Мирским. Лопухин был настроен очень воинственно против «произвола» и, вспоминая о прошлом, поносил Плеве^[8], при котором сделал свою полицейскую карьеру. «Всякий раз, как мне приходилось говорить с Плеве, – сказал он, – мне хотелось схватить со стола письменный прибор и размозжить ему голову». Чувство, выраженное в этой фразе, было мне понятно, так как я считаю Плеве одной из самых отталкивающих личностей, с которыми мне приходилось соприкасаться, но слова Лопухина меня удивили, так как они резко противоречили тем близким отношениям, которые существовали между ним и Плеве.

По изготовлении проект всеподданнейшего доклада был прочитан мной князю [Святополк-]Мирскому в присутствии приглашенного для сего Лопухина, который успел уже, видимо, установить добрые отношения с новым министром. Заключительная часть доклада замечаний со стороны князя не вызывала, в исторической же части он признал нужным сделать некоторые изменения. В проекте было сказано, между прочим, что начиная с 60-х годов в известной части общества стали замечаться явно выраженные конституционные течения, которые, колеблясь и видоизменяясь, получали все большее развитие и заслоняли собою течения славянофильские. Сказано это было очень осторожно, но князь признал нужным совсем затушевать и сказать лишь глухо о стремлении общества принять участие в делах государственного управления или что-то в этом роде, теперь уже точно не припомню. Одним словом, он старался отгородиться от возможного впечатления, что он связывает свои предположения в каком-либо отношении с указанным течением.

Так как все дело приказано было сохранять в строжайшей тайне и мог полагаться только на вполне надежного переписчика, то переделка доклада и его переписка заняли еще дня три, после чего, следовательно, около 20–22 ноября доклад был мною вторично прочитан князю [Святополк-]Мирскому, причем на этот раз кроме Лопухина присутствовал еще и Э. А. Ватаци, директор Департамента общих дел, человек близкий [Святополк-]Мирскому по прежней службе в западном крае. Замечаний доклад не вызвал, и я тут же передал его [Святополк-]Мирскому вместе с проектом манифеста, также им одобренным, в двух редакциях, отличавшихся только заключительной, не имевшей значения фразой. На следующий день князь [Святополк-]Мирский повез их государю.

Государь, видимо, не торопился с рассмотрением доклада, так как, по словам князя, пять дней спустя сказал ему, что еще не все прочитал. Еще через два-три дня я узнал от [Святополк-]Мирского, что государю угодно было для обсуждения его предположений созвать совещание в составе некоторых министров и графа Витте, как председателя Комитета министров. В совещание это приглашены были, помнится, еще двое великих князей – Владимир и Сергей Александровичи^[9], а также Э. В. Фриш^[10], граф Сольский^[11] и А. С. Танеев^[12]. Князь [Святополк-]Мирский сказал мне при этом, что, по словам государя, он не собирается приглашать в совещание К. П. Победоносцева, чему [Святополк-]Мирский очень радовался, так как со стороны Победоносцева ожидал принципиального несогласия на осуществление намеченных в докладе предположений. На вопрос, не следует ли отпечатать всеподданнейший доклад и разослать участникам совещания для предварительного ознакомления, без чего им трудно будет в нем разобраться ввиду обилия затрагиваемых вопросов, князь [Святополк-]Мирский сказал, что это невозможно, так как совещание состоится, вероятно, на следующий же день, и что он доложит все на словах, а если будет нужно, то прочтет и самый доклад, и во всяком случае – проект манифеста.

Спустя еще дня два или три меня вечером вызвал князь [Святополк-]Мирский. Он только что вернулся из совещания (было, кажется, два заседания) и находился в очень подавленном состоянии. Он сообщил, что дело провалилось и не остается ничего более, как приступить к «постройке новых тюрем» и вообще усилить репрессии. По словам [Святополк-] Мирского, государь, изменив свои первоначальные предположения, вызвал в совещание К. П. Победоносцева, послав ему утром записку такого содержания: «Мы запутались, приезжайте, помогите разобраться». Главным, однако, оппонентом явился в совещании не Победоносцев, как того ожидал князь [Святополк-]Мирский, а к изумлению его, С. Ю. Витте, причем все острие своих возражений и нападок он сосредоточил на предположениях о включении выборных членов в состав Государственного совета, доказывая, что эта мера очень опасная, чреватая неизбежными последствиями, и, являясь вступлением на путь к конституционному строю, грозила бы гибелью России. Витте говорил резко и с большой настойчивостью, и, по впечатлениям [Святополк-]Мирского, желал во что бы то ни было вырвать дело у него из рук и оставить себе, чего, как известно, и достиг, получив в этом же заседании высочайшее поручение рассмотреть в Комитете министров вопрос о намечаемых преобразованиях и взяв у [Святополк-]Мирского его всеподданнейший доклад и проект манифеста. Вообще из рассказа [Святополк-]Мирского было ясно, что Витте его просто затоптал и отшиб от дела. [Святополк-]Мирский понимал, что его роль как министра внутренних дел кончена, что вскоре и оправдалось. Он передавал много подробностей о ходе заседания и о роли и отношении к нему отдельных участников, но, не имея под рукой своих заметок того времени, затрудняюсь их воспроизводить, чтобы не впасть в неточности. Впечатление от слышанного у меня осталось такое, что члены совещания, не будучи предварительно ознакомлены с предметом предстоящих обсуждений, были захвачены врасплох, суждения шли вразброд, вне ясных рамок, чем и воспользовался Витте для своих целей.

Я откланялся князю [Святополк-]Мирскому и более его как министра внутренних дел не видел^[13].

Впоследствии, в 1906 году, по вступлении своем в должность председателя Совета министров, И. Л. Горемыкин потребовал от меня копию всеподданнейшего доклада князя [Святополк-]Мирского и, видимо, имел о нем какие-то разговоры с государем, так как его величество передал эту именно копию доклада вместе с другими бумагами П. А. Столыпину, когда последний заменил И. Л. Горемыкина. В докладе некоторые места оказались высочайше подчеркнутыми и имели на себе высочайшие отметки; многие из намеченных во всеподданнейшем докладе предположений князя [Святополк-]Мирского осуществлены были той же осенью Столыпиным путем издания, в порядке 87-й статьи Основных государственных законов, соответствующих высочайших указов.

Копии доклада были, кроме того, еще ранее даны князю А. Д. Оболенскому и А. В. Кривошеину^[14], которые просили их для своих коллекций. Копия имеется также в архиве Государственного совета в деле, в котором мною, в бытность государственным секретарем, были объединены все материалы, относившиеся к ходу работ по составлению положений о Государственной думе и Государственном совете в новом его составе.

В начале 1905 года А. А. Хвостов, состоявший тогда товарищем министра юстиции, мой бывший начальник по хозяйственному департаменту, уговорил меня перейти на должность директора Первого департамента Министерства юстиции. Уступая его уговорам, я согласился и скоро раскаялся. После привольной жизни в Министерстве внутренних дел, с его широкими интересами, ведомство юстиции, от которого я успел уже за десять лет отвыкнуть, с его мелочной, формальной казуистикой, показалось мне убийственно скучным. Кроме того, в центральном управлении пришлось столкнуться с нравами и обычаями, прежде мне совершенно неизвестными. Министерство юстиции было сравнительно маленькое, а потому личные отношения занимали в нем гораздо больше места и имели особое значение, а с ними было связано и низкопоклонство перед начальством, проявлявшееся в крайне стеснительной форме. Было как-то дико видеть почтенных председателей судебных палат и таковых же прокуроров, людей, которых по условиям прежней своей судебной службы в глухой провинции я привык так высоко ставить, которые стремились под тем или иным предлогом проникнуть к директору департамента, мальчику по сравнению с ними, и вели заискивающие, сладкие речи без всякой даже практической цели, ибо в Первом департаменте были сосредоточены дела юрисконсультские, законодательные и организационные, и на личное положение служащих в судебных учреждениях директор его никакого влияния иметь не мог. С другой стороны, и условия службы с С. С. Манухиным как министром юстиции были очень нудны. Сам он был прекрасный человек, превосходный юрист и очень приятный начальник, но обладал крайне мелочным и нерешительным характером, страшно боялся провиниться перед другими, более сильными ведомствами, и этим доводил своих подчиненных нередко до отчаяния. Помню, как в один из первых же дней в департамент поступил от Министерства внутренних дел, по Департаменту полиции, запрос о передаче в военный суд какого-то дела. Дело было самое незначительное, и в нем не имелось налицо признаков, требуемых законом для передачи военному суду. В этом смысле и был составлен ответ, представленный к подписанию министра. С. С. Манухин впал в колебание, долго обсуждал и, наконец, убедившись, что иного исхода нет, согласился с мнением департамента, но оставил бумагу у себя, чтобы еще подумать. Через час у него возникли новые сомнения, и он созвал на совещание товарища министра, обоих директоров и юрисконсульта. Судили, рядили и пришли к тому же выводу, но опять-таки Манухин бумаги не подписал.

Вернулся я домой со службы часов в семь, а в десять был вызван к министру на дом, где оказалось созванным новое по тому же предмету совещание при участии сенаторов Н. С. Таганцева и А. М. Кузь-минского, которые, ознакомившись с делом, пришли к такому же заключению, что и департамент. Все-таки и после этого С. С. Манухин бумаги не подписал, а решил взять ее с собой на следующий день в заседание Совета министров, чтобы лично объяснить министру внутренних дел мотивы, по которым он не может выразить согласия на предложения его ведомства. Оказалось, конечно, как и следовало ожидать, что министр внутренних дел о переписке этой и не слышал и никаких претензий по поводу проектируемого отзыва не имел, найдя его и со своей стороны совершенно правильным. Только тогда С. С. Манухин подписал наконец бумагу. Такие случаи повторялись очень часто.

Другим скучным занятием было составление для министра всеподданнейшего доклада. Так как дела министерства по свойству своему мало в чем могли привлекать внимание государя, и единственно, чем министр мог надеяться заинтересовать его величество, были представления о помиловании осужденных (докладывались, конечно, лишь два-три, а остальные государь разрешал по доверию к министру), то С. С. Манухин старался выбирать для доклада такие дела, которые, не будучи слишком сложными или длинными, могли в то же время вызвать улыбку своим содержанием или какими-либо забавными созвучиями. И вот происходили долгие объяснения всякий раз, когда приходилось подбирать дела для всеподданнейшего доклада, причем соображения и колебания Сергея Сергеевича о том, какое дело пустить вперед, бывали бесконечны. Он ужасно радовался, когда попадались смешные фамилии обвиненных или потерпевших.

Копаться во всей этой трухе было ужасно скучно, мне казалось, что я сижу в глубоком погребе, а за стенами тем временем гремит и сверкает жизнь. Я заскучал и через пять недель вернулся обратно в Министерство внутренних дел на свое старое место, которое, по счастью, оставалось незамещенным, заслужив тем самым в глазах солидных людей репутацию человека вздорного и легкомысленного. Добрейший А. А. Хвостов с год после этого на меня дулся, но потом простил.

Оказалось, однако, что я поступил совсем не легкомысленно, и мое стремление вернуться в живое ведомство было правильно. Спустя, кажется, неделю я был вызван Булыгиным, сменившим князя [Святополк-]Мирского в должности министра внутренних дел, и назначен в состав образованного им совещания, которое в исполнение высочайшего рескрипта, последовавшего на его, Булыгина, имя, должно было подготовить предположения о призвании выборных от населения лиц в делах законодательства. Мне он поручил и делопроизводство этого совещания. Впоследствии, сойдясь ближе с Булыгиным, я узнал, что привлечен был к этому делу по совету С. Ю. Витте, который, однако, при этом предупредил Булыгина: «Смотрите за ним внимательно, чтобы не стал болтать журналистам», – странное обвинение, ибо с кем с кем, а с журналистами я не водился, да и вверяемые мне служебные тайны умел хранить тверже, чем кто-либо.

Явившись в день, назначенный для первого заседания, состоявшегося в приемной комнате перед кабинетом министра внутренних дел в доме на Фонтанке, я застал там: профессора Санкт-Петербургского университета по кафедре государственного права И. М. Ивановского, Ф. Д. Самарина^[15], директора канцелярии Министерства финансов А. И. Путилова и помощника статс-секретаря Государственной канцелярии А. Ф. Трепова. Таков был состав подготовительного совещания, имевшего содействовать Булыгину в исполнении высочайше возложенного на него поручения.

Начались длинные и нудные разговоры. Булыгин к возложенному на него поручению относился с видимой неохотой, как бы не допуская, что из всего этого может нечто выйти, и не знал, с чего начать. Два первых заседания он занимал нас рассказами о том, что происходило в Комитете министров, который в те дни обсуждал предположения о порядке осуществления высочайшего указа от 12 декабря 1904 г.^[16]; по обычаю своему, Булыгин спокойно удивлялся и слегка иронизировал.

Ф. Д. Самарин первый открыл обсуждение дела, ради которого нас собрали, сказал длинное слово по существу вопроса. Его мнение сводилось к тому, что наилучшим способом осуществления высочайших предуказаний о привлечении выборных от населения к участию в делах законодательства было бы учреждение для сего губернских совещаний из представителей от сословий, в зависимости от свойства подлежащих рассмотрению правительственных предположений, отзывы каковых совещаний получили бы затем окончательную разработку в центре. Это было явное стремление похоронить несимпатичное ему начинание, законопатив самую идею в медвежьи углы. Не встретив сочувствия своему мнению, Ф. Д. Самарин на следующие заседания более не являлся.

К началу третьего заседания одним из участников был составлен перечень возникающих из поставленной задачи вопросов и положен перед Булыгиным. Открыв заседание и заметив перед собою листок, на котором перечень был изложен, Булыгин повертел его в руках, даже не спросив, откуда он взялся, и стал в дальнейшем придерживаться последовательности намеченных в перечне вопросов. Дело двинулось, и после нескольких еще заседаний Булыгин поручил мне свести результаты в форму положения об учреждении Государственной думы.

Стараясь связаться с традицией и, по возможности, избегать упрека в копировании с западных образцов, я взял за образец проект учреждения Государственной думы, составленный в свое время М. М. Сперанским, с его довольно сложной регламентацией и подразделениями. Существенной особенностью этого плана, весьма подходившей для молодого представительного учреждения, являлось перенесение центра тяжести работы в образуемые в составе Думы отделы по главным отраслям дел государственного устроения и ограничение роли общих собраний с их неизбежной риторикой. Составленный на этих основаниях проект был подвергнут обсуждению в совещании, причем как Булыгин, так и мы, его сотрудники, исходили из убеждения, что проект является лишь попыткой примерной иллюстрации одной из возможных форм участия выборных от населения в делах законодательства, могущей служить как бы канвой для суждений того высшего совещания, которое, как тогда предполагалось, имело выработать окончательный проект. Поэтому булыгинское совещание мало посвятило внимания отделке проекта, и последний был принят почти в том же виде, в каком был наскоро составлен.

Единственное, что возбудило споры, – это право Государственной думы предъявлять правительству запросы по предметам управления, так как оно не вытекало из предуказаний высочайшего рескрипта и являлось его расширением, и притом в направлении, чреватом последствиями. Булыгин очень на это предположение морщился (и был, следует признать, вполне прав), но мнение молодежи одержало верх, и право это было сохранено в проекте, но ограничено лишь запросами о незакономерности действий, не распространяясь на их целесообразность, то есть стало конкурировать как бы с правами, принадлежащими Сенату; практика показала, что оно в руках Думы превратилось в способ агитации, а отнюдь не надзора за законностью, ибо ни в одном случае Дума не решилась дать запросу законного последствия в форме доведения своего мнения до высоты престола, а ограничивалась лишь демонстративными суждениями, рассчитанными единственно на возбуждение общественного мнения против правительства.

Покончив с устройством Думы, перешли к порядку выборов. Самое простое и целесообразное решение было бы опереться на существующие учреждения – уездные земства, выражавшие органическое представительство населения, и от них начать линию выборов в Думу. Избрание членов Думы через посредство уездных земств обеспечивало бы большую политическую зрелость избираемых, в состав которых при этом условии не проникали бы в значительном числе лица малокультурные, и в Думе создавалось бы представительство деловое, а не только партийное.

К сожалению, Булыгин не решился стать на эту точку зрения, так как, с одной стороны, опасался, что Дума будет слишком связана с местными учреждениями и внесет в них политику, а с другой стороны, что не получит достаточного участия в Думе крестьянство, которое в земских собраниях мало представлено и не привыкло иметь голос.

Так как, однако, при географических и бытовых условиях России система прямых выборов не могла бы привести к разумным результатам, то Булыгин склонился к мысли создать специальную систему выборов по ступеням, во всем схожую с земской, но с другим распределением долей участий в ней отдельных разрядов населения, и с тем, чтобы образованное по подобию уездного земского собрания уездное избирательное собрание избирало из своей среды выборщиков в собрание губернское, а последнее избирало бы положенное на губернию число членов Думы. Система эта грешила, конечно, большой сложностью, но зато обеспечивала избрание в выборщики от уездов лиц, близко известных местному населению, вероятно, тех же самых, которые состояли земскими гласными, а следовательно, обладали достаточной степенью подготовки и понимания.

По руководству этими соображениями были составлены оба положения и объяснительная к ним записка, в которой часть, касающаяся порядка рассмотрения и утверждения государственного бюджета, была изложена А. И. Путиловым на основании указаний министра финансов, остальное мною.

В заключительной части записки были приведены вытекающие из дела общие вопросы, подлежавшие, по мысли составителей, разрешению предварительно рассмотрения самих проектов, которые, как уже упоминал, почитались лишь как бы попыткой иллюстрации этих основных вопросов, не более. Иной постановки, конечно, и не могло быть ввиду крайне слабого авторитета образованного Булыгиным совещания, да и его самого, для решения в порядке проекта, вопроса столь огромной государственной важности.

К проектам приложены были составленные в Министерстве внутренних дел справки. Справки эти были составлены И. Я. Гурляндом, откуда и пошел, вероятно, слух о его участии в трудах булыгинского совещания и в дальнейших работах по Думе. В действительности же его участие, помимо составления этих справок, касавшихся истории Земских соборов Древней Руси и прежних попыток привлечения выборных в тех или иных формах деятельности, выразилось лишь в командировке его министром внутренних дел на Верхнее Поволжье для передачи губернаторам некоторых указаний по выборам в Первую Думу и, кажется, в каких-то подобных же командировках по выборам в Четвертую Думу (я в этих выборах участия не принимал). Приложены были также поступившие от разных лиц и учреждений наиболее разработанные проекты организации народного представительства, равно как и краткая характеристика бесчисленных по этому предмету записок меньшего значения (числом более двухсот), которыми отозвалось общество на призыв правительства о сообщении всякого рода предположений, клонящихся к общей пользе.