– Душа человек, что и говорить! – рассказывал потом экзекутор, но как строгий формалист втихомолку ворчал и добавлял:-А все-таки не по форме это!.. Как это без рапортов! Хоть и благополучно, а все-таки следует.

Относясь к сослуживцам просто, душевно, с охотой исполняя их законные желания, Салтыков, однако, был очень требователен в работе. Он и себя не щадил и не баловал, сам просиживал за работою целые ночи – и от сослуживцев своих требовал большого труда. По важным делам, в особенности по делам о притеснениях крестьян, по делам раскольничьим, он всегда сам составлял резолюции и писал постановления, не говоря уже о том, что сам перечитывал и пересматривал каждую бумажку, каждое донесение. Эти резолюции и постановления представляют собою несомненно очень ценный материал. Всегда и везде Салтыков являлся горячим защитником притесняемых, и не только защитником, а прямым ходатаем. Последнее давало повод ко всякого рода неприятным столкновениям, породило недружелюбное отношение к нему со стороны многих, довольно сильных лиц в губернии, служило предметом толков и пищей для клевет и инсинуаций и в конце концов повлекло за собою даже перевод Салтыкова в Тверь, – но он не сдавался, а твердо и неуклонно шел своею дорогой.

“Я не дам в обиду мужика! Будет с него, господа… Очень, слишком даже будет”, – сказанное Салтыковым по поводу одного дела, где несчастных крестьян желали выставить чуть ли не бунтовщиками, передавалось во враждебных ему кружках из уст в уста как нечто крайне вредное, опасное, угрожающее. В таком же виде оно дошло и до столицы, где, однако, на эти слова взглянули, кажется, иначе.

В губернии же они послужили одному зоилу из “белых” поводом для переделки по отношению к Салтыкову слова вице-губернатор в вице-Робеспьера.

Работы в губернском правлении было по горло. Предшественниками Салтыкова дела были очень запущены, некоторые лежали без движения целые годы, другие тянулись десятки лет.

“Искореняя взяточничество, – пишет один из бывших сослуживцев Салтыкова, – и внушая своим подчиненным строгое отношение к делу, Михаил Евграфович впал в крайность, свойственную, впрочем, всякому усиленно работавшему и относящемуся добросовестно к работе человеку. Запущенные дела, доставшиеся ему от предшественников, и желание хоть несколько привести в порядок канцелярию побудили его потребовать от своих подчиненных и вечерних занятий. Он распорядился, чтобы служащие, работавшие и без того много, от 8 до 9 часов, приходили еще и по вечерам с 8 часов”.

В правлении поднялся горячий ропот на такое распоряжение, и главным образом роптала беднота, все маленькие чиновники, жившие за городом. Мелкий чиновник того времени, при незначительности получаемого им жалования, принужден был вместе со своим семейством селиться на немощеной окраине города, среди страшнейшей грязи в так называемой “Солдатской слободе”, представлявшей собою колонию бедного чиновничьего мира. “Через невылазные грязи бедному чиновничьему классу приходилось ходить под дождем в самом карикатурном виде. Со снятыми ради экономии сапогами, повешенными на плечи, с подсученными по колени брюками, бедняк чиновник принужден был переправляться через лужи, чтобы не портить обуви и платья, и тогда только решался надеть сапоги, когда, обмыв ноги в последней луже, выбирался наконец в мощеную часть города”.

Ропот бедняков, от которых вдруг потребовали двойной работы, не увеличивая за нее платы, был вполне понятен; и за них вступился местный корреспондент, выступивший с негодующей статьею в тогдашних “Московских ведомостях”, в одном из июльских номеров. Корреспонденция подписана была псевдонимом “Сбоев” и, горячо ратуя за бедноту, на голову которой вечно валятся шишки, осуждала произвольное распоряжение Салтыкова относительно вечерней работы и советовала ему, прежде чем требовать от людей крайнего напряжения сил, присмотреться к их быту, посмотреть, как и где они живут.

Салтыков, как только прочитал это, так сейчас же отменил свое распоряжение и, нимало не конфузясь, поехал в “Солдатскую слободу” посмотреть, как действительно живут его подчиненные. Но этим дело не ограничилось. Он позвал к себе одного из чиновников, некоего Иванова, и спросил его, не знает ли он, кто этот Сбоев?

– Не знаю, ваше превосходительство, – отвечал тот.

– Да вы не думайте, что я со зла спрашиваю. Хоть он меня и отделал, я не сержусь, а очень ему благодарен, напротив. Я не злопамятен, как другие, – говорил ему Салтыков, думая, что тот нарочно скрывает. Но Иванов уверил его, что действительно не знает Сбоева.

– Жаль, искренно жаль! – повторял Салтыков. – Я очень благодарен этому Сбоеву… Честный, видно, человек, и я хотел бы с ним познакомиться… Он написал правду, свое распоряжение я сделал не подумавши…

Салтыков, однако, не успокоился, а поехал в Москву и узнал там в редакции адрес корреспондента. Оказалось, что Сбоевым подписался Смирнов, инспектор Александровского дворянского заведения. Возвратившись из Москвы, Салтыков немедленно же поехал к нему с визитом. “Внезапное посещение вице-губернатором, – пишет один из стариков, хорошо знавший обоих, – квартиры Смирнова смутило хозяина, тем более что он нечаянно встретил гостя в халате.

– Пожалуйста, не стесняйтесь! Я рад с вами познакомиться как с человеком, который оказал мне услугу! – быстро заговорит Салтыков, заметив смущение Смирнова и крепко сжимая его руку. – Вы напечатали в “Московских ведомостях” статью под псевдонимом Сбоева… Я читал ее… Нарочно ездил в Москву, чтобы узнать имя автора, и теперь приехал к вам, чтобы поблагодарить вас… Вы поступили честно и написали правду… Надеюсь, что на этом наше знакомство не кончится…

Вскоре после этого Смирнов, с которым Салтыков искренно подружился, принял на себя по его просьбе заведование неофициальной частью “Губернских ведомостей”. Таким образом завязавшиеся хорошие отношения продолжались до самой смерти Салтыкова. Когда его перевели в Тверь, то он писал оттуда Смирнову, характеризуя тогдашнее тверское общество; переписывался с ним также и из Петербурга, когда редактировал “Отечественные записки”.

Не менее любопытны также сведения, сообщаемые рязанскими старожилами о положении Салтыкова в обществе в то интересное время. Время тогда было действительно интересное: Россия была чуть ли не накануне освобождения крестьян. Общественное оживление и подъем духа не миновали, конечно, и Рязани: и там, как и в других местах, лучшие люди говорили о намеченных уже реформах, сплачивались и готовились послужить им. Один из старожилов пишет:

“Однообразие провинциальной жизни, со всегдашними ее спутниками: скукою, картами и сплетнями, к концу 50-х годов несколько оживилось у нас. Слухи о предстоящих реформах стали волновать умы в Рязани”. В клубе и во многих частных домах, – продолжает г-н Мачтет, цитируя полученные им письма, – где преферанс является до сих пор исключительным времяпровождением, карты все более и более забывались. Люди стали думать, читать, интересоваться судьбою своей родины, а вместо обычных “пас” или “без козырей” стали слышаться умные речи и страстные споры. Все живое, молодое и честное рвалось навстречу подготовлявшейся реформе и, полное веры в будущее, в жизнь, в себя, считало прошлое похороненным, исчезнувшим без следа, без возможности воскрешения. Городской сад весною и летом наполнялся теперь не только дамами и кавалерами, но и почтенными, степенными отцами семейств, до сих пор вечно сидевшими за зелеными столиками. Этот сад превратился в клуб, куда сходились люди для обмена мыслями, для толков и споров. “На террасе, за столом, – пишут нам, – каждый вечер можно было видеть Салтыкова, окруженного лучшими, интеллигентными людьми Рязани того времени: Офросимовым, князем Волконским (которого Салтыков в шутку называл “Жюль Фавром с затылка”) и другими передовыми впоследствии деятелями земской реформы”. В этом кружке каждый вечер шли толки и обсуждения оснований готовившейся реформы, и он невольно приковывал к себе общее внимание. Молодежь обыкновенно незаметно и тихо располагалась на ближайших скамейках или пряталась в кусты и за стволы деревьев, “чтобы послушать, что говорит он, наш незабвенный М. Е.”, как он смотрит, чего ждет. “Выберет себе местечко поближе, – говорил нам один из старожилов, – обопрется о дерево и стоит человек целые часы, не шелохнется, чтобы не пропустить ни словечка, точно соловья слушает… И сердце у него бьется, и глаза горят, и весь он живет… Глядишь и себе не веришь, тот ли это самый Иван Иванович, что до сих пор только за поповнами ухаживал да банты голубые на шею нацеплял?… Все тогда как-то меняться стали!”

Но Салтыкову недолго пришлось оставаться в Рязани и группировать около себя лучших людей общества. Уже в апреле 1860 года его вызвали в Петербург для личных объяснений по поводу возникших у него столкновений с губернатором, покойным М., и затем перевели его в Тверь. Столкновения Салтыкова с губернатором начались давно и тянулись долго, пока не дошли до открытой ссоры, поводом к которой послужило одно крестьянское дело. Губернатор был человек суровый, нетерпимый, с крутым и тяжелым характером. Его ссору с Салтыковым описывает один из бывших рязанских чиновников следующим образом:

“Столкновение Михаила Евграфовича с губернатором произошло вследствие того, что последний непременно хотел провести одно дело в губернском правлении, а Михаил Евграфович наотрез отказался подписать формальное постановление, которое, безусловно, противоречило его внутреннему убеждению и совести”. Губернатор все-таки приказал написать постановление и прислать ему, что и было исполнено. “Не видя подписи вице-губернатора, губернатор снова направил журнал к Салтыкову для подписи, но Салтыков остался непоколебим и возвратил его неподписанным”. Тогда губернатор вызвал Салтыкова к себе, и между ними произошел нижеследующий разговор. Губернатор был очень сердит и в возбуждении прохаживался скорыми шагами, когда вошел к нему Михаил Евграфович, на вид совершенно спокойный.

– Так вы не хотите подписать журнал? – крикнул ему губернатор, как только его увидел.

– Повторяю, ваше превосходительство, не намерен! – спокойным, не допускавшим сомнений тоном отвечал Салтыков.

После этого и тот, и другой сказали друг другу несколько колкостей, о чем ходило по городу много различных вариантов.

Вызванный для личных объяснений в Петербург Салтыков был переведен на ту же должность в Тверь. В октябре 1867 года Салтыков опять появился в Рязани уже в должности председателя казенной палаты. Его перевели с той же должности из Тулы. Это вторичное его пребывание там было кратковременнее первого, так как в 1868 году он уже совсем вышел в отставку и отдался литературе, но, несмотря на это, все-таки успел приобрести ту же любовь и уважение своих новых сослуживцев и точно так же, как и раньше, “являлся защитником всех честных людей, ходатаем за всех обездоленных, нуждавшихся в помощи и в участии”. Несмотря на свое общественное положение и литературную известность, которая возросла настолько, что превратилась уже в настоящую славу, “он оставался все тем же простым, доступным всем душевным человеком, каким и был. Его правдивость, его простота, его участливое отношение к низшим ставились в образец и сами собою, помимо литературной славы, окружали его ореолом”. Много случаев, рисующих с этой стороны Салтыкова, рассказывалось и до сих пор еще живет в памяти стариков. Вот что, например, рассказывают о разборе им ссоры между казначеем и бухгалтером в городе Спасске. Казначей был старик из “высиженных”, т. е. получивший место не за заслуги, а за долголетие, и дело свое знал плохо, но показать этого не желал и был упрям и заносчив; а бухгалтер был из молодых и из новых, книжки читал, в газетах пописывал и дело свое знал отлично. Сцепились они сразу же: казначей делает какое-нибудь незаконное распоряжение, а тот не исполняет и сует, в свое оправдание, статью закона или циркуляр; казначей настаивает, а тот требует письменного приказания на бумаге и только такие предписания и исполняет, по обязанности подчиненного. Казначей начал писать Салтыкову донос за доносом, обвиняя своего противника “чуть ли не во всех преступлениях и в полном незнании дела”. Салтыков не вытерпел и поехал на место действия. Приехал он в Спасск в простой почтовой кибитке, чем несказанно смутил выехавшего ему навстречу исправника и удивил все спасское общество; а по приезде немедленно же запечатал кладовую и принялся, не говоря никому ни слова, за ревизию дел. Рассмотрев книги и дела, он в изумлении позвал бухгалтера и стал ему указывать на целый ряд неправильностей и ошибок.

– Что это? – сурово сказал он ему. – Рекомендовали мне вас хорошо, человек вы грамотный, книжки читаете, в газетах пишете и столько глупостей наделали!..

– По предписанию, ваше превосходительство! – ответил спокойно бухгалтер.

– По какому предписанию?

Бухгалтер достал все письменные предписания казначея. Дело таким образом выяснилось сразу. Салтыков позвал казначея и тут же объявил ему, что не может допустить его к дальнейшему отправлению должности.

– Доносы, доносы и доносы, – сказал он ему, – все я, я да я!.. А вот и выходит, где вы – там и вранье… И доносить-то нужно умеючи, а то ведь иной донос на русском языке и клеветой называется…

Однако казначея он все-таки не оставил без места и только перевел его куда-то бухгалтером, а бухгалтера назначил казначеем, причем, говорят, сказал ему, чтобы он не особенно-то увлекался служебными перспективами и ради них не забывал книжек.

Рассказывали также люди “вполне достоверные” такую еще черту салтыковского прямодушия: “Перевод его из Тулы в Рязань был крайне неприятен бывшему тогда губернатором Б., который хлопотал об этой должности для своего родственника М, и потому Салтыкову пришлось стать с ним сразу в натянутые отношения. Этим натянутым отношениям поспособствовал и первый визит Салтыкова к губернатору, резко обрисовавший его правдивый, искренний характер и нелюбовь к деланным любезностям. Дежурный чиновник, бывший в тот день у губернатора, рассказывал, что Салтыков вошел со словами: “Ну, вот и я, ваше превосходительство”. Губернатор рассыпался в любезностях, стал уверять, что очень рад его видеть, счастлив познакомиться с ним и служить в одной губернии.

– Спасибо, спасибо, ваше превосходительство, – тем же хмурым тоном перебил его Салтыков, причем губы его слегка улыбнулись, – очень благодарен и тронут!.. А вот министр просил меня передать вам, что ходатайство вашего превосходительства о назначении на мою должность г-на М. уважено им, к сожалению, быть не может.