Ему показалось, что он, словно лёгкий, мельчайший мотылёк, впорхнул в огромную залу. Это была не комната. Целая галерея стульев с проходами между ними. Она вытягивалась вдаль, к большому, громоздкому бюро. Какие обычно стоят в зале судебного заседания. В самом конце комнаты, едва возвышаясь над бюро чёрной судейской шапочкой, сидел человек.
– Господин мэр! – воскликнул обрадованно Гулливер. – Добрый день! – он повысил голос, как будто разговаривал со слабослышащим. Подойти он пока не решался.
– Да-да, добрый день. Чего вам? – невнятно ответили с того края.
– Господин мэр, у меня дело чрезвычайной важности. Я журналист из…
– Не говорите, откуда вы, – сердито мямлил человек.
Общаться так было решительно невозможно. Гулливеру хотелось как можно быстрее донести свою просьбу. Он пошёл мимо тёмных рядов.
– Не подходите, говорю я вам!
– Что? Вас плохо слышно, – Гулливер ускорил шаг, но, к своему удивлению, бюро оставалось всё таким же удалённым. Он почти побежал. Зал отозвался на его шаги гротескным грохотом колоссального размерами собора. Бюро оказалось кафедрой, возвышающейся целым зданием. Человек, сидевший наверху, был огромен. Тяжесть всего мира, казалось, притягивала его к земле.
– Ваша честь, – пролепетал Гулливер, узнавая под чёрной судейской мантией и шапочкой хозяина гостиницы, – ваша честь… вы же знаете в чём дело? Это они, это они, – указывал он назад, оправдываясь неизвестно в чём.
Сверху раздавался громовой раскат:
– Ибо пришёл ты в моё царство незваный, с неясными намерениями. И стражи мои будут испытывать тебя и карать тебя за деяния несчётные.
– Но я пришёл заступиться за потерянного…
– Считай свои дела…
Гулливер замотал головой, отрицая какую-либо мысль о вине.
– Я ни в чём… я ни в чём…
– За гордыню… за высокомерие… за… – каждое слово сверху вбивало его, словно гвоздь в землю. Гулливер становился всё меньше, укорачивался всё быстрее, – за надменность…
– Не виноват… не виноват… – Гулливер падал всё ниже, ниже, уменьшившись до размера ножки стула.
Под одним из стульев он увидел ту женщину, из угла.
– Бегите прямо, там будет дверца. И прямо в неё. Ничего не бойтесь… ничего не бойтесь, – шептала она. Гулливер, приставил ладонь к уху, но не разобрал ни слова. Она, как раньше, тяжело помахала вперёд, и он, не чуя в себе души, побежал под яростные раскаты.
Сначала издалека дверца казалось малюсенькой. С мышиную норку. Он нагнулся, чтобы хотя бы её рассмотреть. Но, приближаясь, он тоже уменьшался. Скрипнув, затворил её за собой. Духота и темнота нахлынули на него. Везде сновали огни. Огромными багровыми сердцами в зареве факелов бились молоты. Тысячи рудокопов, скальных шахтёров трудились в этом чёрном, тягучего воздуха чреве. Гулливер стал спускаться к ним. Люди, ещё меньшие по размеру, совсем по пояс, останавливали работу, подходили ближе, обступали густо, словно луговая трава. «Это гномы, – заработал внутренний диктофон, – это адские гномы, добывающие чёрные угольные души». Издали к нему стало приближаться что-то светло-синее, прохладное. «Белоснежка? – задыхаясь, замедляясь, вертелась бобина мыслей, – Белоснежка… спасибо меня…».
– Белоснежка, – Гулливер обнял мягкую рыжеватую шкурку, – спасибо меня.
– Допился, понимаешь ли, – скрипучий голос вырвал из его объятий полуоблезлое манто и погладил шкурку. Теперь это был морщинистый старик, похожий сразу на Вагнера и Ричарда Оуэна. С молотобразной нижней челюстью и круглыми, совиными глазами. – Допился.
– Это же был только кофе? – спросил Гулливер, вставая и оправляя пиджак и брюки.
– Хорошо, что мой дом рядом с трамвайной остановкой. Ничего не болит?
– Вроде нет, – он ощупывал тело.
– Грохнулся прямо умывальником на подножку трамвая.
– Как это, трамвая? Ничего не было, что ли?
– Ничего не было, ничего не было, – по-бабьи передразнил старик. – Полюбуйся на тётушку, – и он помотылял перед лицом Гулливера старым лысоватым манто. – Теперь ты не новичок.
– Что происходит в этом городе? – Гулливер потряс головой. Изнутри, нарастая гулом, надвигался локомотив ноющей боли.
– Теперь ты не новичок… – Старик присел рядом и, поглаживая манто, стал рассказывать.
– Около полутора месяцев назад я получил письмо от своей тётушки Салли Мартенс, живущей в далёком городке Странжвилль. Она писала, что годы её уже не те, что трудно одной справляться по дому и что стала совсем слаба на память. Поэтому, пока она ещё в трезвом рассудке, хотела бы посмотреть на своего любимого племянника. То есть на меня. Как только смог, я бросил все дела и однажды вечером старый, потрёпанный «Грейхаунд» доставил меня в городок. Жители указали дом Салли Мартенс. Скажу честно, городок сразу же показался мне пошловатым и бессмысленным. Никогда ещё мне в моих странствиях не приходилось проникать так глубоко в самую суть мещанства и одиночества. Само собой, никакой тётушки не было.
– Но… – хотел было вмешаться Гулливер, если бы не гулкое эхо головной боли.
– Не было, не было никакой тётушки. Вместо неё в её любимой кресле-качалке, как в детской люльке, колыхался огромный китайский болванчик. К моему отвращению, это была не кукла. Это был настоящий, оживший китайский человечек. Размером с дебелого кота. Возмущению моему не было предела. Никакой записки, никакого пояснения. Соседи избегали всякого общения. Кто-то на улице назвал меня сумасшедшим. Однажды, отчаявшись что-либо понять, я гордым и решительным шагом направился в мэрию. Был, знаешь ли, ещё тёплый денёк. Пели птички, кажется. Было ещё достаточно рано, улицы были почти свободны от местного сброда. В мэрии никого не оказалось. Кроме пожилой, сонной Дженни. Я – Дженни, сказала она, просыпаясь. Если вам нужен мэр, сходите в гостиницу. По дороге я зашёл домой. К моему ужасу, китаец превратился в полосатого ленивого кота. Настоящего барашка по размеру. И тут я что-то начал понимать. Перед тем, как отправиться к мэру, я сел за стол, сосредоточился и написал тебе письмо.
– Вот это? – превозмогая боль, скривился Гулливер, доставая из кармана сложенную вчетверо бумажку.
– Да! Именно. Возле почтамта расположен небольшой уютный парк. Единственное достойное место во всём городе, чтобы благородно и сосредоточенно предаваться размышлениям. Отправив письмо, я зашёл в этот тенистый и тихий мирок. Сел на скамью и, подрёмывая, стал распутывать нелогичный и глупый клубок событий последних дней. Я разобрался буквально в следующем. А именно. Город не мог существовать сам по себе. Это нонсенс. В нём нет ни заводов, ни фабрик. Люди только и делают, что ходят из дома в дом, пьют, потребляют одежду и еду. Они ничем не занимаются. Может, это даже не настоящие люди? Во-вторых… во-вторых, этот, размером с небольшого барашка, кот – и есть на самом деле моя тётушка Салли. Как с ней могла случиться такая перемена? Тётушка никогда не баловалась алкоголем, не курила табак, питалась исключительно фасолью и бобами. В праздничные дни надевала нарядное, подобающее возрасту платье скромного фасона. Газет не читала. Непонятно! Вероятно, всё дело в иллюзии. Или в желании иллюзии. Она утратила память и стала превращаться во что угодно! Я также стал припоминать, что ни одно лицо в городе мне не попадалось дважды. Все они менялись изо дня в день. Скорость их перерождения была потрясающей! Они реинкарнировали буквально на глазах. Я вернулся домой и застал в кровати маленькую блеющую овцу в белом тётушкином чепце. На моих ладонях белел атлас женских перчаток. Я выглянул в окно – было раннее утро. Из зеркала на меня таращилась чопорная дама викторианской эпохи. Дело было сделано. Я во всём разобрался. Я перестал быть новичком…
Свифт замолчал. Покосился на меховое манто. Оно уже почти потеряло прежнюю форму, растянувшись на кровати длинной алой лентой, словно полоска рассвета, брошенная сквозь шторы окна.
– И? – недоумевающе спросил Гулливер. – Дальше-то что?
– Не знаю… я превращаюсь в чёрт знает кого. Полюбуйся. – Свифт повернулся на стуле и показал длинный хвост. – Место здесь такое. Текучее. Мы все исчезаем…
Утром Гулливер, поддерживая под руку своего друга Свифта, который уже с трудом ходил на двух ногах, перенёс тётушку Салли в садик за домом. Она была сочной красной розой, бутон которого сладко благоухал. Пересадив её под старую вишню, Гулливер посмотрел на друга – добрую, мудрую лошадь, пофыркивающую и жующую мундштук курительной трубки. Он зажёг ей табак и погладил пушистую, упавшую набок гриву. Лошадь благодарно фыркнула и, глубоко затянувшись, выдала из зубастой пасти фиолетовый дым в виде кораблика. Гулливер всё понял, начистил обувь, отряхнул пиджак и, пока разливалась тяжёлая заря, вывел поцокивающую лошадь с дымящимся чубуком из города. Там он заметил, что, за исключением трубки и, пожалуй, чудовищно осмысленного взгляда, в лошади уже не было ничего человеческого. Она, покачивая прекрасными пегими бедрами, беззаботно помахивая хвостом, уходила в туман, исчезая, словно круги на воде. И тогда он, Лэмюэль Гулливер, направился к остановке.
До автобуса было ещё несколько длинных, томительных часов, которые он решил провести блуждая в полях. Диктофон, ожидающе пощёлкав многоточием, отключился, не оставив даты. Мысли его парили легко и незаметно, слово перистые облака. Собственный нос его с благородной горбинкой казался выступом далёкой-далёкой горы. Одна щека, горевшая со вчера лёгкой болью от удара трамвайной подножки, казалась удручённо заходящей луной. Ветер, недавно проснувшийся, проходил сквозь затылок и подхватывал тёплое дыхание. Поэтому покосившаяся крестовина старого пугала обзавелась новенькой столичной тройкой с блестяще-каштановыми туфлями, подвешенными к перекладине на шнурках, а кашляющий «Грейхаунд» проехал мимо, даже когда местный дурачок, улыбаясь, долго-долго-долго махал ему вслед, дивясь сказочному, ни к чему не обязывающему сну про путешествие.
ЭКСПЕРИМЕНТ БАРТА
Через несколько лет после учёбы Нинель всё ещё каждое утро вспоминала об утраченных иллюзиях. Собственное имя казалось ей легкомысленным кружевным узором на верхней, невосприимчиво-тяжёлой части штор, которые едва шевелил ветерок из утреннего раствора форточки. Или будто порхало названием женского белья. Ни-не-льььь. «Узор, как на трусиках», – смеялась она про себя и устраивала неспешные, выпуклые «потягушки», представляя, что её тело – центр гравитации, к которому тенями тянутся все вещи в комнате: шкафчики, тумбочка, кресло, стулья и даже коврик. Словно те линии на скатерти, которую тащат за один уголок. Ещё несколько минут, и проснётся тревожный, тоскливый звук будильника, зовущий на работу в её юридическую контору. «Ретро-пикание одинокого космического спутника, пролетающего над одинокой девушкой Нинелью», – иронизировала она и проводила пальцем по лекальному рельефу одеяла.
Отец Нинель был крупным партийным работником. Ещё в то, заканчивающееся советское время. Одноклассники по-тихому смеялись над её именем, выбранным партийным отцом (если читать наоборот – выходил псевдоним Ильича), которое как-то шизофренично накладывало на образ девочки-отличницы профиль вождя мирового пролетариата. Страннее всего, как это нелепое наложение соединялось на одинаково схожем для обоих большом плафонообразном лбу. Вплоть до института она носила пышные плотные причёски, закрашивавшие её выпуклое бледное чело. Взгляд её гипнотизировал однокурсников-мальчиков, легкомысленно-затаённый и как бы всегда убегающий, словно он сам по себе и всегда над чем-то смеялся или скрывал болезненное головокружение своей обладательницы.
«Я не могу понять, почему ты ещё не с парнем», – проползал под гулом столовой вопрос её подружки с факультета фи-пси. (Предусмотрительный папа по своему разумению определил Нинель на юридический, который она посещала старательно и безразлично).
– У тебя глаза такие… бабские… как будто просят молока. Или как будто ты постоянно хочешь на ручки, – язвила Ирина, занимавшаяся философией Жоржа Батая. В отличие от Нинель у неё не было таких глаз. И таких бледных, чуть полноватых губ, гипсово задиравших ложбинку под носом. И наивного овала лица рафаэлевских мадонн. Это была не красота. Но зовущее, выманивающее откуда-то из-под ложечки тайкое, тающее любопытство перед смазливой привлекательностью, под маской которой настороженно веселилась уловка природы.
– Давай я тебе устрою рандеву. В среду у нас лекция по конкурентному гипнозу от новенького преподавателя. А вечером в общежитии факультатив по теме. Загипнотизируешь какого-нибудь мальчика.
– О чём это ваше конкурентное?
– Нелечка… тебе не всё ли равно?
– Не знаю…
– Не будь дурочкой. Придёшь и узнаешь.
– Да? – Нелечка опускала притворно стыдливый взгляд, ковыряла в салатике, снова поднимала на Ирину то ли бессонные, то ли псевдобесстыжие глаза.
– Да!
– Ну, я не знаю, – и обе прыскали со смеху.
На лекцию Нинель не пришла. Только через неделю заглянула в общежитие, где, словно адепты новой секты, вокруг лектора сбилась небольшая стайка студентов-старшекурсников. Ирины не было. Из-за этого чувствовалось спокойнее, раскованнее, и Неля присела за самой последней спиной. «Спиритический сеанс», проходивший при камерно и пещерно подрагивавших свечах, оказался весьма развлекательным действом. Платочки огоньков то и дело подвижно встряхивались от колебавших воздух смешков. «Магистр», худощаво, по-циркульному расставившись в центре, носил причёску, как у леонардова музыканта. Худая улыбка обнажала игривые кончики зубов. Голос был гулким, заставлявшим прислушиваться, снотворным. Звали его почему-то Роман Барт.
Он беспрестанно гудел, стоял с выпрямленной, как по леске, спиной, двигая только руками. Глаза и ноги раскачивались на удивление синхронно. Неля никак не могла уловить смысл его слов. Они, будто рыбки, образовав вдруг понятно сложившийся узор, внезапно разбегались, как только она погружала осторожные пальцы своего внимания в неуловимый ручей его голоса. Слоги родного языка, казалось, склеивались, слипались таким новым и непривычным образом, будто становились сочетаниями древнего, языческого повествования, поэтическим трактатом заклинаний. Наконец, он поставил пару стульев друг против друга. Пригласил желающих, которые должны были, следуя его подсказкам, наперегонки загипнотизировать своего визави. Ни у кого ничего не выходило.
– Смех вам мешает, молодые люди! Сосредоточьтесь! – внушал он, сам едва чуть старше подопытных и едва сдерживаясь от веселья.
– Ага! Я тебя первый загипнотизировал! – наконец вскрикивал первый испытуемый.
– Ничего подобного! Вот, видишь? Вот он я, – и второй поднимал ладони, резко, по-фокусничьи вертя ими.
– Так не пойдёт, господа! – сокрушался «магистр». – Нам нужен серьёзный человек, который бы педантично следовал правилам методики. – Он близоруко пошарил глазами по студентам и опрометчиво заглянул в последний ряд из единственного человека. Обрадованно улыбнулся, вежливо за кончики ладоней выудил оттуда покорную Нинель. Она смущённо, иронично улыбалась глазами вниз.
– Будьте серьёзны! Я вижу в вас большой потенциал. Вот вам напарник, – внимательно отслеживая неуловимый нелин взгляд, он усадил её на стул. – Вы здесь новенькая?
– Да, – ответила она просто.
– Ваш любимый цвет – голубой, – сказал Роман, несколько выждав.
– Да.
– Положите ладони на колени. Чувствуете: ваши руки теплы. Представляйте всё, что я скажу. Каждую деталь. Каждый оттенок. Сила вашей фантазии безгранична. Посмотрите в глаза напарника. Они – большие луны на ночном небе. Далёкие-далёкие луны. – Голос «магистра» оказался у неё за затылком. Она увидела два блестящих чёрных зрачка. Юноша напротив неё смущался и краснел. Быстро смаргивал. Она, чуть напрягши веки, вгляделась, разобрав, как отсвет далёких светил бросил на луну трепетный луч, и заколебались тени лунных гор. Одинокий лунный скалолаз поднимался по одному из кратеров, осыпая голубоватый грунт и голубоватые тени. Изображение луны задрожало, напряглось и застыло. «Спать», – мысленно приказала она. Молодой человек, сидевший на стуле напротив, свалился на пол. Раздались отдельные охи, а потом общий смех, какие-то слова, аплодисменты. Глаза Барта только на мгновение вспыхнули смехом, а потом в них возникло выражение опасности. И непреодолимой жажды.
– Как вас зовут? – спросил Барт, когда они вышли на улицу. Сетчатый, косой снегопад светился от фонарей.
– Нинель, – ответила девушка, смахнув снежинку с ресниц и, наморщив носик, улыбнулась. Он, о чем-то подумав, мельком посмотрел на её лоб, спрятавшийся под пушистым чепчиком волос.
– Нинель… Нинель… приходите, пожалуйста, послезавтра… У меня есть одна большуущая просьба… задание.
– Какое задание? – снегопад был сильный, мешал смотреть прямо, отовсюду лез влажными колючками. Надо удержать, заинтересовать Нинель. Взял её руки, спрятанные в варежки.
– Приходите к нам на факультет. Пожалуйста. Кафедра общей психологии. Или лучше сразу в лабораторию экспериментальной психологии. Знаете, там завкафедрой ещё Андрей Петрович Бальджо? Знаете, что о нём говорят?
– Что?
– Петрович, как кета, наполненная икрой удовольствия!
Она смотрела на Ирину своими смеющимся, бесстыже извиняющимся взглядом («Нелька, ты так смотришь на людей, как будто раздеваешься перед ними»), в столовке под оловянный стук вилок и ложек рассказывая о том, как «угомонила» сначала одного «напарника», потом второго, потом, когда за неё взялся Барт, ему удалось что-то такое сделать, что она как будто вышла из комнаты и очутилась на взморье. Дул неприятный ветер, крапинки соли ложились ей на кожу. Внизу, между валунов, стоял сам Барт и выжидательно смотрел на неё. И потом, как во сне, они куда-то вместе пошли. И вышли на порог общежития. Он, сбиваясь, часто щёлкая кадыком, упрашивал прийти к нему на кафедру. «Зачем?» – спрашивала она. «Затем, – говорил он, – что загипнотизировать-то я вас загипнотизировал, но только уже после того, как первой это сделали вы. У вас дар».
– То есть он изнутри своего гипноза тебя что ли загипнотизировал?
– Да. И говорит, что на кафедре знаменитый психиатр.
– Какой?
– Который с икрой, полной удовольствия.
И всё-таки Неля тогда пришла. Барт весело суетился, частушечно сыпля о психиатрических делах, о том, что Бальджо в отъезде, угощал цветочным чаем, высохшими ирисками, потом убежал и вернулся с Костей, ассистентом, способным, как и он, Барт, будучи загипнотизированным, также обратить своего оппонента в это изменённое состояние сознания.
– Понимаете, Неля, нам остро нужен ещё один человек. Костя – очень хороший практик. Вдвоём мы провели уже много сеансов. Научились уходить от уловок друг друга. Это как в греко-римской борьбе – не попасть в зажим, постоянно ускользать. Но потом Бальджо посоветовал не бороться, не соперничать, но, наоборот, исследовать это обоюдное состояние. Для этого нужен третий. Понимаете? Андрей Петрович постоянно занят. И мы уже несколько месяцев не можем вот просто собраться вместе и устроить этот эксперимент.
– Вы должны сесть друг против друга, – продолжал он, зашторивая окна чёрным полотном. – И каждый рассказывает о своих ощущениях и образах. Третий, во вне, – то есть я, – фиксирует и ведёт эксперимент. Подстраховывает. На всякий случай.
– На какой? – беспомощно улыбаясь, произносит Нинель, оглядываясь на исчезающие окна под плотной занавеской, на свечи, которые зажигает Барт.
– Мало ли… Вдруг человек не сможет самостоятельно выйти оттуда, из гипноза. Или упадёт со стула.
– Или не захочет вернуться, – добавляет насмешливо Костя.
– Это он шутит.
– Вы готовы? – спросил Барт, исподлобья глядя на сидящих перед ним экспериментаторов.
Неля кивнула.
Ей показалось, она вошла первой. Сдёрнула полотно, встала на подоконник и шагнула в окно.
Перед лицом проплыла серая, в тусклую чеканку чешуи рыба. Вильнула хвостом и внезапно обрушила мириады светящихся точек. Они выскочили как бы издалека, словно рыба была не рядом, но, наоборот, очень далеко, – это она, необозримо гигантская, парила, почти не удаляясь. И точки, вращаясь опасными фейерверками, превратились в галактические эллипсы. В один из которых Нели нырнула. Опьяняющая, углекислая теплота поглотила её и выплеснула на берег. В фиолетовый песок вторгалось шипение волн, пенящихся, как шампанское. Ярко-синий пляж, изгибаясь, уводил взгляд за горизонт. Алмазная, отполированная галька светилась изнутри, превращая берег в великолепие неизведанных небес. Из океана, лазурного, прозрачно-изумрудного, поднималась гряда хрустальных гор, пульсировавшая рубиновым светом. Неземные небеса, прочерченные то оранжевыми разломами, то словно опаловыми вкраплениями пузырьков, освещались откуда-то с линии горизонта. Возле Нелиных ног, двигая жабрами, подрагивая, лежала рыба. Девушка брезгливо оттолкнула её в прибой. Та ударила хвостом, и из буруна поднялся Костя. Он выглядел как перламутрово-сияющая ящерица с гладким телом и покрытой татуировками лицом. Неля засмеялась, подняла крылья, огромные, как паруса целого фрегата, и ударив в песок ветром, яростно взмыла в небо.
Барт выглядел усталым и разочарованным. Костя сидел, ероша волосы. Неля ушла быстро, почти ничего не сказав, не попрощавшись. Через неделю начиналась сессия. Казалось, она легко забыла про сеанс.
В то время, как-то вечером, она вдруг подумала (или «подумалось» изнутри её?): для чего она учится, что ей в жизни нравится? Что ей в мире надо? И вообще, какая она на самом деле? Ведь она уже взрослая. Всё про себя знает. Но вот это всё – разве это настоящее? Или просто словесные формулы? Застенчивая, молчаливая, старательная студентка. Послушная дочь представительного папы. Незаметная фигурка с насмешливыми губами и взглядом, таким неопределимо-притягательным. И как эта фигурка развернулась в том сне наяву в летающего монстра! Как она сожгла целый мир! Как, поставив страшную когтистую лапу на тело беспомощного существа, давила мощной пятой извивающуюся ящерку, оказавшуюся Костей!
Ей было стыдно? Ничуть. Жалко чужое тельце? Нет. Наоборот, смешно. Прихорашиваясь перед зеркалом, отправляясь на вечеринку по поводу завершения сессии, она посмотрела на себя, и мир зашатался, и огненный дракон ужалил её в глаза.
– Ты что, мазохист? – неприязненно спросила она Костю, когда он однажды зимой догнал её по дороге на факультет.
– Нет. Ты о чём?.. Барт хочет повторить сеанс.
– А ты?
– Что я?
Нинель посмотрела на тонкое, интеллигентное лицо Кости. Как оно кривилось, корёжилось тогда от невыносимой боли!
– Я больше туда никогда не пойду.
– Хочешь, проведём без Барта?
Она остановилась. Как же это она сразу не заметила? Костя просительно, жалко улыбался, а глаза сияли, переливаясь восхищением и мольбой.
– Но только без Барта.
И был первый и второй сеанс. И зима, далёкая, заоконная, прошла и завершилась в десятках невероятных, неземных, непонимаемых миров. Всю весну они погружались глубже и глубже, дальше в безвременные пространства самых запрятанных и зазеркаленных вселенных. Их измерения так жёстко и безжалостно искривлялись и сжимали своё содержимое, что приходилось воплощаться в самых странных и страшных монстров, чтобы не расщепиться под давлением неизмеримо чудовищной гравитации. Они, в самых странных, вычурных и прекрасных обличиях, кружились в танце над сияющими горами, над душными джунглями, над благоухающим райским садом. Он, пресмыкаясь, увиваясь у её ног, обвивая их своим телом, целовал её тысячью губ, ласкал бесконечным числом нежнейших пальцев, крыл и воскрылий. Она же в роли повелительного, рокового, безумного существа едва одаривала его хотя бы одним взглядом, а развязкой игры всегда становилась гибель нежного, слабого создания, в которое обращалась Костина фантазия.
И потом ей пришла в голову странная идея…
Костя был безнадёжно влюблён в неё. Она знала и, посмеиваясь исподтишка, не отвечала взаимностью. Знали Ирина, Барт и все окружающие. «Сеансы» были тайной. Костя под страхом прекращения не смел пикнуть об этом. Мучительно погибая в каждом из них, он, возрождаясь, снова, раз за разом, шёл на осознанную гибель. Но зачем это нужно было ей?..
Ей пришла в голову странная идея… Гипнотизировать друг друга было уже слишком просто. Миры, действовавшие раньше на мозг как молниеносный, смертельный удар лезвия, теперь были почти обжитыми. Тут и там угадывалось знакомое. Уже не захватывало дух от удушающего страха и неизвестности. Ощутимо подступала скука. Во время одного из полётов, вырвавшись за пределы аргоновой атмосферы душной планетки, она предложила новую игру: погрузиться на один гипнотический уровень ещё глубже. Она первая толкнула его в транс. Они провалились в новую, такую древнюю и чёрную пустоту, что потеряли друг друга. Никогда сюда не проникало ни одно человеческое сознание. Сами ощущения, мысли как будто выворачивались наизнанку. Если о чем-то схожем с понятиями ощущений и пространства тут вообще могла быть речь. Наконец, отыскав друг друга, они повторили фокус, проваливаясь ниже и ниже, в неопределимое, в такое хтоническое и разреженное, что сознание, казалось, приблизилось к границам Абсолютного Ничто. Неля поняла, что они с Костей и есть само Пространство, и их мысли, ощущение самосознания – единственные атрибуты Времени. То, что хоть чем-то схоже с ним. Они дышали – и так существовало Пространство, они мыслили – и так длилось Время. Нинель попробовала сделать мысленный окрик. Но за пределами того, чем была она самоё, мысль, как и звук в вакууме, не существовала.
Вдруг какая-то геометрическая фигура, бесцветная, едва отграниченная от пустоты, возникла где-то на самом пределе сознания. Дёрнулась, исказилась, бросилась навстречу двум крошечным сгусткам мысли в кромешной тьме. Бросилась жадно, как бросается на запах живого существа веками, тысячелетиями спящий в анабиозе, ждущий своего часа древний, может быть, древнейший вирус. Он метнулся к девушке, слепо ударился об неё, потом ещё и ещё раз, с разных сторон, словно ощупывал, и вдруг вонзился в самую суть её ментального существования. Она, извиваясь, завопила от боли, так, как никогда ни одно существо не корчилось, ужаленное в самый центр своего жизненного ядра. Костя бросился на помощь. Она чувствовала, как леденящее, уничтожающее Нечто, охватило её отовсюду. Последним островком ясного, знакомого мира был Костя. Неля схватилась за него, облекла собой и впилась в него, яростно, спазматически… Костя инстинктивно ринулся от неё, и они оба вынырнули на предыдущем уровне, потом – ещё и ещё, ближе к реальности. Ей казалось, она катится, кубарем летит по лестнице гипнотических вложенностей туда, наружу, вниз, ломая рёбра всех существ, в которых воплощалась. И мерещились образы сотен монстров, сплетающих свои крылья, хвосты, шеи в любовной страсти и борьбе.
Когда она, задыхаясь, в безумии, в ужасе выскочила наружу, из гипноза, была ночь. Дезориентирующая неизвестность. Чужая комната. Нетронутые книжные завалы в полутьме серебрились под пылью в углах. Со столика в бесконечно долгом движении сползал ворох толстых глянцевых журналов. Над ними в бликах уличных фонарей двумя безглавыми башнями темнели два толстодонных стакана со следами виски. Вокруг – пачки снотворного. За окном мелькали огни авто. В центре комнаты темнота сгущена плотнее, чем в углах. И, истончаясь силуэтами на бледном оконном фоне, в самом центре позировали два старинных рогатых кресла. Две одинаковые реплики уставились друг на друга неподвижными барельефами на спинках. Два гипнотически ужасающих взгляда Горгоны Караваджо. В немом бессилии выпасть из их круга, начерченного мастером-плотником на надголовниках, прислонялись головы: Кости – на одном кресле и её – на другом.
Словно смертельно раненная, шатаясь, выбежала Нинель из Костиной квартиры. Стояла весна в самом расцвете. Босые ноги девушки касались травки на обочине дороги, по которой она бежала. Недавно прошёл дождь. И луна нижним краем светила из облаков…
… Потом она узнает, что Костю долго и безуспешно лечили Барт с Бальджо. Что потом заболел сам Барт, и что Бальджо продолжал лечить того и другого, пока сам мог, борясь с собственным умопомешательством. Он подозревал, что, спустившись туда, на самый последний уровень, Костя и Нинель разбудили какое-то древнейшее чудовище, пожирающий сознание вирус. Он вырвался в мир и теперь передаётся через взгляд, возжигающий любовную страсть. Гибнут мужчины, женщины же только пропускают его через себя, улыбаясь хищным, затаённым оскалом.
Поэтому на Нинель эта встреча почти никак не сказалась. Она всё также оставалась легкомысленной, соблазнительной, но ещё более далёкой, насмешливой и холодной. Только одна страсть завелась в ней, обострило свойственную ей черту характера: соблазнять и мучить по-настоящему, доводить до исступления и бросать в пропасть отчаяния. Каждые выходные вечером, тайком шла она в тихий переулок, в дом, над которым, неспешно загораясь, светилась томная, красная надпись. Переодевалась в костюм Евы и под маской Лилит кружилась вокруг пилона, раздавая поклонникам скрытое послание о безумии.
И БУДЕТЕ КАК ЛЮДИ…
Мальчик, поднимаясь по книжной стремянке, заглядывал между ступеньками. Длинная, длинная лестница. Если положить голову на ступеньку, то книги тоже станут казаться ступенями. Тысячи, тысячи их вели из прошлого в настоящее. Тропа, по которой скачет взгляд – сверху вниз и слева направо – как по строчкам. Книжные корешки – сами строки одной бесконечной книги. И всё это из прошлого, сохранённое в настоящем.
«Пока мы не вникнем мыслью в то, что есть, мы никогда не сможем принадлежать тому, что будет» – такую непонятную цитату всегда приводит отец, когда хочет подчеркнуть важность этой библиотеки.
– А сколько здесь книг?
– Сотни тысяч.
– И ты их все читал?
– На это никакой жизни не хватит.
– Но тогда зачем нам столько книг?
– Посмотри, – говорит отец, – видишь, какая огромная эта комната, в которой помещается наша библиотека? За её пределами – другие комнаты. Большой-большой дом. А за ним – огромный парк и сад, в которых посажены самые разные растения. Они тоже специально собраны, тоже аккуратно расставлены по своим полочкам. А что за парком, помнишь?
– Леса и горы.
– Правильно. И ещё: озёра, реки, пустыни, моря. В них живут птицы и рыбы и самые разные животные.
– И насекомые. И микроорганизмы.
– Правильно, – говорит отец, поглаживая Адама по русой голове, приглаживая кудряшки. – И все реки, горы, леса и луга – такие же книги. А всё живое в них – как слова…
– А предложения в книгах – как жизнь рыб и животных.
Мельхиор засмеялся, радуясь смышлёности сына.
– Никто не может знать про все эти растения и насекомых, никто даже не знает их точное число. Но если их не беречь, не сохранять, как в библиотеке, они исчезнут. Погибнут. Понимаешь?