Пришел на центральную площадь. В середине ее поставлены два высоких деревянных возвышения друг против друга на расстоянии метров двух. Это – помосты соревнующихся. Откуда они будут плеваться словами. А высота и расстояние – это чтобы не сцепились между собой.
Народу собралось столько, что вся площадь запружена. К помостам не пробраться.
Всяк толкается, пихается локтем и не дает пройти дальше. Но потихоньку-полегоньку, то шутками, то напором полез Томас к середине. Пока пробирался, прошло несколько риторических битв. Народ шумом то одобряет, то гневно кричит и освистывает словесного бойца. Птичка, конечно, давно слетела с плеча – шум-то какой!
И вот добрался-таки до помостов, встал совсем рядом, слышит все, до единого слова, как распаленные риторы то хлещут друг друга кнутами ловко сцепленных доказательств, то поливают друг друга меткими дефинициями, как мальчишки горохом – из трубочек; то, перевалясь через перила, нависая над толпой, громким змеиным шепотом бросаются неприличными стыдными словами.
Раздался громкий смех – разом, как гром. Пораженный вития скатился по лестнице, закрывая лицо, залитое краской стыда.
Итак, одна трибуна пуста. На второй остался толстенный мужик: громадный, с бычьими округлыми боками. Черная бархатная ряса, фиолетово мерцающая на складках, еще больше придает ему сходство с быком.
– Кто желает сразиться с нашим доктором философии honoris causa, профессором Алоизом Профундисом? – закричал, надрываясь, через всю площадь глашатай, смахивая каплю пота с носа.
Площадь замолчала. Потом по ней пробежало несколько волн коротких, быстрых реплик. Опять тишина. И вдруг стариковский хитрый голос:
– А вот, есть-есть один претендент! – сбоку от Томаса, дрожа от смеха, высовываясь через плечи и локти, показался тот самый старик, встреченный по дороге. И кривым пальцем тычет прямо в Томаса.
"А давай и его!" – зашумела толпа, и руки, подхватив нашего деревенщину, в мгновение ока забросили его почти на самую вершину трибуны.
Томас только и успел, что присвистнуть от удивления. Большая площадь, покрытая разномастным людом, вся уставилась на него. И всяк желает посмотреть, как парнишку отделает эта пузатая скотина в балахоне!
Профессор прищурился, самодовольно поправил белый треугольный галстук, поводя в нем шеей, и крякнул, прочищая глотку.
– А что, юноша, откуда вы будете?
– Дак оттудава же, откуда и вы, только чуть повыше и левее.
– Это как же?
– А так, что не знамо ни вам, ни другим, ни тем, ни этим. Спустился я с гор, с мест, где края лунного месяца стекают утренней росой и поят наших коровок. Буренок да полосаток. Да одномастных, да пестрых. То жилистых, то ширококостных. То пугливых, то бодливых, то сырных, то творожных, криворогих да криворожих!
Народ одобрительно загудел. Кто-то хлопнул пару раз, кто-то от неожиданности прикрыл рот рукой, кто-то снял шапку и подбросил.
– Значит, ты деревенский говорун? – высокомерно засмеялся Профундис, развел руки и повернулся к толпе.
– И говорун, и слов складун, и от-брато-убегун. Так, один мой брат сложил сноп двумя пальцами, а еще одним пальцем подсобил другому брату. А третий – дак эт тот, который забросил лошадей на воз и на ярмарку повез. А еще один мой брат – тута. Только его покамест не видать. Он сверху зрячит да прикидывает, как бы оседлать тебя.
– Ах ты! – задыхаясь, надулся Профундис и хотел уже отвечать.
– Да ты погоди, боров недоенный! Сколь я бычков не видывал, а такого, как ты – даже наш конюх не холащивал. Да и это еще не все! Знаешь ли ты, что земля – не круг, не квадрат, а суть шар, плывущий по млечному морю. Ибо если бы это было не так, то как тогда могла бы такая увесистая корпуленция, как твоя, не слететь с ее поверхности, не будучи тоже шаром. Или она квадрат? А ну-ка повернись!
Толпа ахнула и загоготала.
– Да и это еще не все! А вот я какой фокус тебе покажу. Выну денежку, а ты ей не обрадуешься! – засмеялся Томас и прикрыл одной рукой рот, а второй махнул. На плечо стремительно спустился чиж, капнув по дороге профессору на голову белой жирной каплей. Пока тот суетливо лез в карман за платком, Томас вытянул во всю длину язык, а на его кончике заблестел старый серебряный талер.
Тут уж «бычий профессор» в черной рясе окончательно взбесился, вытянул руки и, забывшись, бросился к мальчишке. Да так резко, что помост с толстяком зашатался. И пока толпа выравнивала его, Томас соскочил вниз – и деру!
А в толпе ему суют мелкие и крупные монеты – понимают ведь, что он одержал победу, хоть и не присудят ее.
– Да кто этот прохвост? – тут и там раздавались веселые голоса.
– Да сын Фрица Мюнцнера – Томас, из Розовой долины. Из Розенталя.
Вечером во всех домах Люцерна говорили только о том, как Томас Розенталь объегорил чванливого профессора-быка, – и так ведь быстро, что никто не успел и глазом моргнуть.
У мамаш потом вошла в привычку пословица «Розенталь тебе на язык», когда они отправляли своих детей на экзамен в школу. Это чтобы дети были так же быстры на язык и соображение. А те уже переиначили на свой лад:
– Розенталя тебе на язык! – дразнили они какого-нибудь богатенького толстопуза и высовывали ему красные, мокрые язычки.
Томас, как дальше гласит легенда, ушел из Люцерна в Италию: сначала в Милан, потом в Болонью, а оттуда – в Венецию. Из "города перевернутой S" через Средиземное море отправился каботажными судами вдоль побережья Франции и северной Европы.
А что было потом с Томасом Мюнцнером-Розенталем – придумай-ка сам!
ПОЭТ ВО ВСЕЛЕННОЙ
Отяжелевшие гроздья света соскальзывают со стекла, уносятся в бесконечность, обагрённые звёздными сверхскоростями. Великая Чёрная Сушь, едва сбрызнутая манной небесной, на миг обращается в фиолетово-сиреневый драгоценный монолит пространства, навечно пришпиленный гвоздиками солнц к аристотелевым сферам. На стекло иллюминатора падают контуры отражения, человек дотрагивается до них ладонью, и тепло, отделившееся от пальцев, на несколько мгновений остаётся белесыми пятнышками.
– Вам не спится? – На стекле появляются контуры Ямады.
– Не спится. – Левкоев оборачивается к вошедшей на прогулочную палубу Ямаде, японке, главной по навигации. Короткая стрижка и поджатые губы делают её похожей на сосредоточенного старшеклассника. Взгляд Левкоева снова возвращается к стеклу, скользит по созвездиям, галактикам, звёздным трассам. А мутных пятнышек уже нет, и даже их места не найти.
– Ну вот… ещё одна метафора хрупкости человеческого бытия среди космических пространств. «Младая будет жизнь играть и равнодушная природа красою вечною сиять…» – продекламировал он иронично.
– Что это?
– Это из стихов нашего национального классика. Я вам о нём рассказывал.
– Ах, да-да… Пуш-кён.
Левкоев засмеялся.
– Опять неправильно?.. А вы что-нибудь сейчас пишете? Лирическое?
– Ну что значит «лирическое»?.. – Левкоев задумался.
Ещё на Земле, когда подбирали команду для нового полёта и было решено собрать международный экипаж, никто сначала не думал, что в его состав войдёт русский космический журналист Василий Левкоев. Экспедиция к «Вратам Запределья» была уже почти на низком старте, когда один из участников – датчанин Нильсен – получил травму во время тренировок и ему срочно нужно было найти замену. Левкоев не был техническим специалистом или учёным, он здорово управлялся с велосипедом и лыжами, совершил три туристических полёта на земную орбиту, описал их в интригующем бестселлере, получил за это престижную литературную премию, но это был совсем не повод брать его в дальний космос. Крупное издательство, где вышел его роман, узнав о ситуации с Нильсеном, предложило включить в состав экспедиции не учёного, не профессионального астронавта, а писателя, который смог бы участвовать в «путешествии в неведомое» и увековечить его в литературном шедевре. В единственном отношении этот журналист, гуманитарий, автор трёх поэтических книг, мог потягаться с космонавтами. Однажды после целой серии испытаний на центрифуге, полётов в стратосферу и трёхнедельного заточения в сурдокамере его спросил доктор: «Ну что, как вы?» Левкоев, причёсываясь после душа, улыбаясь, ответил: «Знаете, я как-то думал, кем бы мог быть Пушкин, русский поэт девятнадцатого века, живи он сейчас. Или хотя бы век спустя, в двадцатом веке. Говорили, что он очень хорошо сложён. Физически развит. Любил путешествовать и совершал атлетические упражнения. И я вам говорю: он верно стал бы спортсменом, атлетом. И вот какое моё состояние, вот что я вам отвечу: здоров, как Пушкин!» Левкоев был человеком невероятного, великолепного здоровья и уравновешенности. В нём наверняка поместилось бы два-три самых крепких космонавта.
– Я всегда считал себя человеком выдержанным, уравновешенным, – продолжил Василий после задумчивой паузы. – Все так считают… Знаете, что обо мне писали критики? «При виде этого розовощёкого атлета вам в последнюю очередь придёт в голову просить почитать что-нибудь из его нового». А сейчас, в полёте, я вдруг почувствовал себя… очень странно. В совершенной невесомости. Я имею в виду какую-то внутреннюю невесомость… Неопределённость… Вот вы на своём месте. У вас есть дело. У капитана. У всех в экипаже. Все, так сказать, заняты. Их мысли носят, так сказать, характерную процессуальность, – последнюю фразу Левкоев произнёс с сарказмом. – А у меня не мысли, а чувства – непредсказуемые, как виртуальные частицы: возникают неизвестно откуда, исчезают, мерещатся. Я даже не уверен, есть ли у меня эти чувства вообще. Будто я полигон для испытаний принципа этого вашего физика… Гейзенберга… или как будто я тот самый ящик с котом другого вашего физика – Шрёдингера…
Ямада засмеялась. В иллюминатор подглядывало кольцо планетарной туманности – богатый колоритами глаз дракона, который словно тревожный свет маяка на неведомых берегах, сигналящий скитальцам во Вселенной о неминуемой гибели рядом со своей скалистой галактикой.
– Мы карабкаемся, ползём по плоскому космическому мрамору, от звезды к звезде. Я часто вижу это во сне: как мы ползём, ползём… по этой бескрайней пустоши. И вдруг упираемся в безвестное Ничто, в котором нельзя нащупывать… нащупывать.... Мы бессильны. Наши механизмы, построенные по законам бытия, перестают… вращаться. Законы исчезли. Мы столкнулись с новыми… неопределённостями, которые могут растворить нас, как клетчатку – серная кислота.
– Какой трагичный взгляд на вещи, – сыронизировала Ямада. – Почему вы это так воспринимаете?
Левкоев повторил свой недавний трюк: подышал на ладонь и прислонил её к стеклу. Там осталось сонное, мутное пятнышко, быстро растаявшее.
– Вот, пожалуйста! Видите? И так всегда. И с чувствами точно так же… Больше всего неясно, чем заняться поэту в космосе. Лишите его почвы с цветочками, грязной, налипшей на ботинок сентябрьской лапшой из листьев и мусора. Что делать поэту во вселенной, что делать философу в космосе? Вспоминать о притяжении? Жаловаться на невесомость и желать гравитации? Он воображает вечность, в галактических чертежах видит живописные лики вселенной, ему снятся будоражащие воображение сны, на которых зиждится его пантеизм: видеть живое в планетах, дух стремления – в кометах, мудрость – в том, как чертовски сложно изнутри устроен этот Левиафан. И, несмотря на эти чудеса премудрости, необычайность космических миражей, ему остаётся только молиться, жаловаться, чтобы его снова выбросило на родной, узкий, голубой берег родной планеты. Когда-нибудь…
И Левкоев рассказал о «симфонии Вселенной», которую он воображаемо слышит в космическом амфитеатре своих сновидений: звёзды срываются с вековечной работы, слетают с орбит, толпятся, очаровываются, пленяются, клянутся не покидать, но «чёрная материя», этот вселенский «мистер Икс», приколдовал их навечно к веретену гравитации, и они с повинной возвращаются в костёр галактического ядра.
– Ямада! – восклицает поэт, и голос его звучит одиноко, искренне, словно дрожащая игла света среди слепых ледяных просторов чёрной пустоты, – разве вы не слышите это? Тонкую, пронзительную ноту сомнения в мировой симфонии. Люди столетьями мечтали, что из этой пустоты к нам выйдет новое, оживотворённое воплощение Вселенной, другой разум, братский, мудрый, всё понимающий разум. Люди только и мечтают о том, как состоится эта великая встреча. А реальность проще. Она только посмеивается над нами. А с чего это вы взяли, что кому-то нужен ваш контакт? Может, те, единственные, кто сумеет нас понять, единственные, возникшие помимо нас, – вдруг они никогда не захотят нас знать. Они ушли в себя, в ментальную эволюцию, налаживают свою внутреннюю духовную жизнь, а до великого и прекрасного космоса им дела нет. Вместо того, чтобы строить космические корабли, они строили социальное равенство, заботились о своей планете как о своем маленьком космическом домике, никуда не собирались с него улетать, а обустраивали его. Свои технологии они направили внутрь, а не вовне. Они ведь поняли, что никогда не справятся с космосом, что они крошечные создания, вид небес их угнетает!
– И более того, – продолжал Левкоев, горячась, – каждый из этих разумных существ – вместилище для гения. Представьте миллиарды существ и каждое – великолепная личность, великий гений, Шекспир или Леонардо, проникший в глубины своего внутреннего психического космоса, в океанские глубины, в микромир и конечную пустоту материи… Мы одиноки здесь. И мы будем одиноки там, за «Вратами». То, что показалось нам сигналом ко встрече, – не очередной ли это самообман? Билет на сеанс второсортной фантастики, после которого нас, как маленьких детей, снова вернут к реальности… Может быть, будет лучше, если это так и останется загадкой? А между тем, они, те, от которых мы ждём неких невероятных откровений, может быть, они – усталые творцы Вселенной, отвращённые от контактов, и пусть тогда они так и живут себе на пенсии возле тихой заводи и мирно, беспечно дремлют. Выбрали себе маленькую космическую Швейцарию в виду седых Альп, в уютном тёплом шале, в кресле-качалке, с книжкой, перед камином… С вечерним бокалом вина… Может, эта планета, в конце концов, на которую мы летим, – это на самом деле пансионат для одиноких усталых творцов Вселенной, которые нашли там последний приют…
– Послушайте, Левкоев… – Ямада сделала глубокий вдох и посмотрела в глаза одинокого поэта, оторванного от своей земной родины. – Это малодушно. Даже если мы в очередной раз встретимся с бездной, которая посмеётся над нами, мы всё равно должны её понять, исследовать и, стиснув зубы, идти дальше. Мы должны дерзнуть. Потому что за этим может таиться величайший свет, величайшее открытие!
Ямада прислонила ладонь к стеклу иллюминатора и долго держала так, пока вокруг неё образовался тонкий, похожий на ореол, влажный налёт.
– Вам надо отдохнуть, – сказала Ямада, уже выходя с палубы. – Завтра мы совершим «прыжок», пройдём «Врата» и узнаём, наконец, что именно означает эта ваша бездна.
ТЫСЯЧА ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ГУЛЛИВЕРА
Впрочем, было неважно, в какой день недели, в какой месяц и год притормозил серый «Грейхаунд» на обочине, терпеливо выждал, пока выйдет незадачливый пассажир и, устало вздохнув дверью, снова потрусил по бесконечной мировой дороге. Пассажир оказался неловким и нелепым. Вороны со столба насмешливо перекинулись по поводу его чистенького пиджака парой хриплых криков, деревенский дурачок, сидевший на остановке, криво улыбаясь, осматривал лакированные туфли, отразившие целиком всю окрестность, а местный ветерок, покрутившись рядом, нашёл его столичный одеколон вычурным и почти женским. Дурачок, наверное, впервые в жизни не попросил милостыню и вполне трезвым и сожалеющим взглядом проводил незнакомца до перепутья, от которого дорога шла в городок.
«Оставь одежду, всяк сюда входящий» – мог бы сказать он, если бы владел человеческой речью.
Но всё-таки был осенний денёк. Человек в новомодном пиджаке, с помятой полупустой дорожной сумкой, обзаведясь травинкой во рту, шагал в сторону Странжвилля. В голове его работал диктофон. «День первый, – стрекотала запись. – Я прибыл ровно пополудни. Встретил меня довольно скучный пейзаж. На пустой автостанции одинокий местный житель, видимо, торгующий воздухом… То есть весьма бездельного вида. От шоссе до города идти пару километров по убитому асфальту. По сторонам – поля. Вдалеке видно что-то вроде ферм. Табличка с названием города проржавела по краям. Ветер доносит с полей угасающий запах лета. А больше здесь ничего нет» – была его первая мысленная запись. Человек никогда не вёл дневник, полагаясь только на свою память.
В городке он расположился в гостинице, о которой осведомился заранее. В комнатке, наконец, освободился от пиджака, аккуратно снял туфли, расчесал волосы и бачки. На порезанной, грязноватой клеёнке стола разложил «план действия». В буквальной последовательности это было: письмо, рисованная карта города, билет до Странжвилля, журналистское удостоверение, обратный билет на автобус, который заберёт его через двое суток.
В дверь постучали и, не дожидаясь, пока откроют, заглянуло лицо хозяина гостиницы. Под испуганными глазами резво шевелилась треугольная бородка – бархатистый платочек фокусника.
– Господин Гулливер, понимаете какое дело… – замялся он.
– Входите-входите.
– Понимаете, какое дело… – хозяин, поглаживая ладони, наступал осторожно, словно пол комнаты внезапно обзавёлся дорогим ковром, – вы прибыли из большого города. Редкий гость. У нас тут всё по-простому. Живём, как умеем. Столичных этикетов не знаем. Да и гости у нас… вот хоть мэра спросите… не упомним, когда последний раз были гости.
– Да что вы? А разве около месяца назад?..
– Нет-нет, никто-никто, – испуганно отшатнулся хозяин, – к нам никто не приезжает… Я вот, собственно, о чём…
– Подождите, – прервал его Гулливер, взял со стола письмо, спешно обулся и подошёл к хозяину, – вот же, смотрите: месяц назад, мой друг, Джонатан Свифт, отправил из Странжвилля письмо. Вот, это его почерк. Видите, печать вашего почтамта?
– Да? – дальнозорко отпрянул хозяин, взялся за письмо, глаза его посуровели.
– А вот карта города, нарисованная Джонатаном вручную.
– Ну-ка, ну-ка, – брезгливо, злобно свернулась бородка.
– Да-да, видите. В письме он описывает город и говорит, что здесь как-то странно…
– Что странно?
– Я этого не понял. Вот тут он нарисовал – видите? – вот: гостиница, магазины, автостанция… Всё же сходится.
– Позвольте, я возьму… на некоторое время?
– Ну уж нет. Это и так единственное доказательство, что он здесь был… В конце письма он – к сожалению, очень невнятно и непрямо – пишет, что с ним происходит что-то непонятное. Что именно, он не уточняет. И что он сам этого не может объяснить. И просит разобраться, если от него через месяц не будет письма. Месяц прошёл. Это было единственное письмо. Я должен ему помочь. Понимаете? А я его единственный друг.
– Понимаю-понимаю, – сочувственно закачал головой хозяин. – Знаете, у нас завтрак, обед и ужин не по расписанию. Да. Горничная Дженни может приготовить вам в любое время. Надо только предупредить заранее. Да. Вот так. Не забудьте. До свидания.
Хозяин, сделав вид, что моментально потерял интерес к беседе, не церемонясь, вышел из комнаты. Секунд через десять, впрочем, он с прежней любезной улыбочкой высунулся в дверь и радостно проговорил:
– А это правда, что вы тот самый… ну, который?
– Правда, – грустно ответил Гулливер.
Дверь захлопнулась. Постоялец неспешно, вежливо снял туфли, прилёг на вульгарно заскрипевшую кровать, устало закрыл глаза. День, похоже, не задался.
Перечитав письмо, которое он, безусловно, знал наизусть и в тысяча первый раз осмотрев карту, представлявшую из себя коряво набросанные квадратики и подписи к ним, Гулливер энергично сел на кровати, взбодрился и включил диктофон: «Итак, продолжение… день первый… хозяин гостиницы оказался весьма неприятной личностью. Думаю, что он лицемер и лжец. Пренеприятнейшее впечатление от разговора. Впрочем, раскисать повода нет. Бодрее, бодрее, вперёд, Гулливер! Так говорил Джонатан… Я обследую несколько баров и магазинов. Поспрашиваю. Если гости здесь и в правду так редки, то его обязательно кто-нибудь запомнил… В любом случае, у меня целых два дня. Городок на двадцать тысяч – это, – тут он беззвучно усмехнулся, – это даже не мой масштаб».
Странжвилль был ни то, ни сё. Странное место вдалеке от дорог, других городов. Тут не было ничего примечательного. Некий абстрактный городишко. Такие обычно рисуют в качестве руководства к какой-нибудь игре. К «Мафии», например. Вот вам гостиница. Вот мэрия. Домики достопочтенных граждан. Это завод или склад? А вот бар «В стельку». Вот заведение «У Мадлен». И модный салон «Без портков». Базарная площадь, от которой криво, как ручьи, бегут улицы, превращаясь в тёмные, подозрительные переулки на краю города. В общем, ничего, ни одной причины, которая могла бы затащить сюда Свифта. «Но этот собачий сын не так прост… не так прост!» – смеялся про себя Гулливер, вышагивая лакированными бликами вдоль центральной улицы. Городок каждой деталью доказывал свою непримечательность и полную бесполезность для мира. Скучные люди проходили мимо. Из скучных окон скучных домов выглядывали скучные лица. На велосипеде, тускло позвякивавшем, неприметно проехал какой-то вообще незаметный господин. Из автомобиля высунулся, было, чуть заинтересовавшийся чем-то гражданин. Но нет! Соскоблил воронье кака со стекла и, надувшись, погрузился обратно. Гость остановился на перекрёстке и с нетерпением сверился с картой.
– Эй! – только и успел услышать он, как на него налетело что-то мягкое и тяжёлое.
«Гадость!» – хотел он подумать, но не успел. Перед ним, опустившись на землю, на поводке сидел ребёнок. Или, скорее, странный карлик. С нервным красноватым лицом. Злобные глаза были обращены на шикарные брюки Гулливера. Но как только карлик столкнулся с самим собой в коричневом великолепии туфель, сразу же успокоился, увлёкшись разглядыванием себя.
– Извините, – сказал мягкий женский голос. Над взрослым ребёнком возвышалась очень милая девушка. Румяные щёки упруго сжимали улыбку. Пепельные волосы развевались под шляпкой. Петля от поводка охватывала её большой палец. – Салли совершенно вне себя. Не знаю. Уже третий день.
– Салли? Это же чёртов мальчишка! – раздражённо сказал Гулливер, отпихнув лилипута кончиком носка.
– К сожалению, это Салли… бедняжка Салли… сама не в себе… – продолжала барышня, ничуть не смутившись высокомерного, бесцеремонного тона собеседника. – А вы тут новенький?
– Новенький! – Гулливер, ехидно осклабившись, чуть вытянул шею. Впрочем, лицо его почти сразу же подобрело при виде бриллиантовой голубизны глаз собеседницы. – Простите, это так внезапно…
– Что внезапно? – лукаво спросила незнакомка, лениво улыбнувшись.
– Ну эта скукота и тут вдруг ваша шавка.
– Тётушка, – поправила его незнакомка.
– Это тётушка?
– Салли, – настойчиво, несколько разочарованно и нетерпеливо повторила она, – тётушка Салли, я вам уже говорила.
– Да-да… знаете, я только что приехал.
– Новенький – вы говорили.
– Новенький… ах да, новенький. Вы не могли бы, раз судьба так бесценно поделилась своими сокровищами со мной, не могли бы вы уделить мне немножечко вашего времени? – Гулливер расщедрился самой роскошной журналистской улыбкой. – Ну пожалуйста.
– Без проблем. Видите вон тот дом? Это редакция местного «брехунка». Пока я иду к нему, можете составить мне компанию.
– «Брехунка»? – оторопев, спросил он на ходу.
– Советую вам задавать нужные вопросы. Время моё ограничено.
– Да-да, – торопливо, бочком возле дамы, спешил он. Мальчишка Салли встал на ноги и, спотыкаясь, шёл за ними. – Знаете, у меня друг пропал в этом городе.
– Пропал?
– Месяц назад он точно был здесь. В каком-то расстройстве и непонятном мне… беспокойстве, что ли. А я вот бездействую, не знаю, с чего начать.
– Начните исправлять ошибки для начала. Говорите без всяких «ойств».
– Э?
– Вы говорите, что ваш друг застрял в этом городе. Который, по вашему, самое бесполезное место на земле. Был он в совсем непонятном настроении. Неизвестно, чего ждал и чего искал. А теперь вы идёте неизвестно куда и ищете неизвестно кого.
– Неизвестно кого?! Конечно, известно кого!
– Уверены?
– Джонатан Свифт, – рассеянно припоминая, говорил он, словно речь шла не о его друге, и одновременно удивляясь своей сконфуженности, – писатель, мой друг…
– И всё?
– Ах да… Среднего роста. Глаза серые… почти как у вас… нос прямой. Рот… прямо скажем, обычный. Подбородок небольшой. Ну, что ещё? Волосы…
– Мы уже полпути прошли, а вы мне ничего толком так и не сказали. Вы-то кто?
– Я его друг! – возмущённо притопнув, повысил голос Гулливер. Дама, не останавливаясь, шла дальше. – Я Гулливер!
– Боже мой… Гулливер… подумать только…
– Послушайте, – тоскливо и нетерпеливо наблюдая приближение редакции «брехунка», умолял Гулливер, – скажите, вы же его видели? Невысокий, сосредоточенный мужчина. Ну что ещё? Новенький, само собой! Глаза – грустные, рот – печальный, волосы – волнистые. Пиджак с кожаными заплатками на локтях! Лет пятидесяти с виду!
– С заплатками, говорите? – укоризненно произнесла девушка с порога редакции. – Всё это, друг мой, в прошлом. Теперь никаких пиджаков.
– Почему?
– Впрочем, приходите завтра, – прервала его девушка, – У меня кое-что есть вам рассказать. Вы меня заинтересовали, Гулливер.
– Как вас зовут? – взял себя в руки новенький. Голос его обрёл высокомерную самоуверенность и настойчивость. – Кто вы? У меня есть подозрение, что вам что-то известно. Я могу обратиться в полицию…
Девушка строго посмотрела ему прямо в глаза. Протянула визитку со словами:
– В нашем городе нет полиции.
«О полиции надо было подумать в первую очередь, – записывал диктофон. – Уже конец дня, а я взбудоражен, сбит с толку и обескуражен больше, чем когда приехал. Весьма неприятно. А девушка так себе ничего… Весьма элегантна. Даже этот мальчишка на поводке придаёт некоторый шарм. Эксклюзивность. Если же здесь нет полиции, что весьма неправдоподобно, – продолжал он, – надо обратиться в мэрию. К чиновникам, госслужащим. С этого и надо было начинать. С официальных лиц. Но уже вечер. Без пяти шесть. Бармен сказал, что все службы закрываются в шесть». Бармен, туманный и усталый, шлифовал тряпочкой бокал. В помещении тихо переговаривались несколько посетителей. Беззвучно работал телевизор. Играла неуловимая музыка. Коньяк приятно отдавал ореховым послевкусием. Гулливер стряхнул с брюк пыльный отпечаток и расслабил галстук. Посетители молча косились на его модный костюм.
Утром за стойкой портье находился директор гостиницы. Неспешно перекладывал какие-то карточки. Поверх очков вскочили его тревожные глаза, бородка заколыхалась:
– Доброго утречка! Как спалось, господин Гулливер? Жаль, ничего не заказали Дженни. Она превосходно готовит. На весь наш городок, между прочим.
– Доброе, – кинул Гулливер. Спалось ему скверно. – Я иду к мэру. Как вы думаете, могу ли я рассчитывать на его приём?
Хозяин испугался ещё больше.
– Ну, что ж… Коль к мэру… Зачем только это всё?.. Мы бы… мы бы могли и так ему передать… – Он вдруг засуетился и стал складывать карточки. Снял очки и спрятал в карман. – Если у вас не будет никаких пожеланий, то… извините… дела зовут.
– Скажите, – удерживая хозяина за рукав, спросил Гулливер, – у вас правда, кроме меня, больше ни одного постояльца?
– Помилуйте… дорогой мой… отпустите. Надобно спешить, – и он выскочил за дверь.
– Боюсь, у мэра вас ждёт разочарование, – говорила вчерашняя девушка. Сегодня она была в вуалетке. Голос её звучал надтреснуто. Она делала глотки прямо из овальной, как фляжка, бутылочки. Бармен неодобрительно поглядывал то на бутылочку, то на чёрно-коричневую таксу, по-старушечьи улёгшуюся у ног девушки.
– На визитке написано, что вы внештатный корреспондент газеты. Значит, мы с вами коллеги. – Гулливер понимал, что Элизабет – так было отпечатано на грубом, картонном прямоугольнике, – ведёт какую-то игру. И старался подстроиться под неё.
– В моей жизни было столько профессий, что почти любой может оказаться моим коллегой.
– Ну да, ну да. Остроумно.
– Не ходите к мэру, я вас прошу, – видимо, девушка была чуть пьяна. Подавшись к собеседнику, она натянула поводок, и такса тихо заскулила.
– Тогда пойдёмте вместе.
– Я уже была у него! – она повысила голос, собачка тревожно вскочила передними лапами к ней на колени. – Видите, ничем хорошим это не закончилось.
– Успокойтесь, Элизабет.
Такса повернула на него морду и зарычала.
– Я спокойна. Я спокойна. Вы не понимаете, Гулливер! Если вы пойдёте к нему, то уже не будете новичком, – прошипела девушка странным, тяжёлым голосом.
Такса начала беспокойно юлить, бегать, насколько позволял поводок.
Гулливер засмеялся. Допил кофе, положил на стол деньги и самоуверенно проговорил:
– Похоже, вы заговариваете мне зубы, милая девушка. Куда делась ваша вчерашняя поза, чувство превосходства? А ну-ка, вставайте! А вот я вас, – он попробовал схватить её за руку, – собака совсем ошалела, залаяла во весь голос и заметалась на привязи. Рука девушки еле удерживала её. – Что, боитесь? Не хотите, чтобы вас раскололи? Здесь дело нечисто! Я иду к мэру! – заявил он громко, вставая. На лицах посетителей и бармена застыл ужас. – Слышали? Я иду к мэру! Я выведу вас на чистую воду! – угрожал он. – Здесь какой-то заговор? – издевательским тоном сказал он, заглядывая под салфетку. – Ну-ка, где же? Где? Ааа, вот, – совсем распоясавшись, он поднёс кукиш к скрытому под вуалью лицу девушки. – Видите? Берегитесь Гулливера!
И он браво покинул бар.
«Девчонка совсем на меня запала, – бесстрастно фиксировала диктофон, – прошло меньше суток, она почти сдалась! Смешно! Провинциалка! А я что вчера думал о ней? Недоступная, высокомерная дама из местного высшего общества! Я правильно сделал, что пригрозил ей. Однако же, после кофе я всегда чувствую себя перевозбуждённым. Нет, сейчас всё в порядке. В порядке. Я смел, я умён, я организован. К мэру!».
Здание мэрии, судя по карте, располагалось в конце центральной улицы. За площадью. Гулливер преодолел это расстояние легко, вприпрыжку. Вскочил на порог, словно на подножку уходящего трамвая, присвистывая, вбежал в холл небольшого здания. Внутри пусто. Откуда-то из угла поднялась пожилая женщина, похожая на уборщицу. Спросонок словно не могла вспомнить, откуда она здесь.
– Я к мэру, – прокричал он.
– Туда, – донёсся до него слабый голос, – туда, – она еле помахивала тяжёлой рукой в сторону второго этажа.
Наверху оказалось несколько дверей. Впрочем, только в одной из них безошибочно можно узнать мэрскую – чистую, с табличкой. Поправив галстук и увидав своё крошечное, искажённое в линзе туфель лицо, Гулливер постучался.