Карликово-балалаечный перебор, оттянув внимание на себя, перелиновал «Город золотой» в какую-то детсадовскую мелодию. Игорь, покопошившись пальцами в струнах, наконец, сбросил мизинцем прозрачный, в пластиковой окантовке, флажолет, словно речную капельку, напряжённо дрожащую на спиннинговой леске. Лес, названный недавно сумрачным, повадился блуждать в обнимку с тревожным ветром, который уводил-уводил за собой дальше, будто в глубь ночной картины, а они, собравшиеся перед костром, вполне цивилизованным, товарищеским, сидели возле рамы – у освещённой, внимательной границы леса и реки, которую напряжённо фотографировала лунная линза и звёзды наблюдали притихшими зрителями.
– Бедный Петечкама… – произнесла Саша, поднимая воротник. – Не потому что он хороший. Просто все они несчастные, сошедшие во ад добровольного рабства.
– Никто же их не неволит. Идущих такой дорогой, – парировал Антон.
– Может, у некоторых и выбора другого нет, – не согласилась Полина. – Куда может пойти гуманитарий в этой жизни? Только в «офисные братья».
– Чего вы их жалеете? – сказал Алик добродушно. – Им по кайфу такая жизнь. Думаете, они ничего не понимают? Да они сами и придумали этот миф «о замученном офисном планктоне». Это они так удобно приспособились, притворились, чтобы с них спросу было меньше. Страдает – значит, надо посочувствовать. А если приглядеться, может, даже что-то и благородное есть в этом страдании? Знаете из чего состоит нефть? Вот-вот. Они это и подразумевают. Мы, мол, тот необходимый экономический субстрат будущего благосостояния. Мы – тот человеческий планктон, который эпоха за эпохой утомительно-будничного и незаметного труда перерабатывается в нефть государственной стабильности и ликвидности. Наши бесхребетные тельца принесут яростную энергию процветания. Но, увы, увы, мы не вкусим плодов наших тел…
– В этом их тупом занятии, законсервированном в стеклопакетные здания, – грустно сказала Саша, – и правда есть что-то жертвенное…
– Ну, и что там было дальше в сумрачном лесу? – поторопил Антон.
– Петечка был очень тихим сотрудником. Тишайшим. Если с кем-то он вместе и уходил с работы, то это был другой, прежде-тишайший, коллега из соседнего отдела. Характер его можно определить как нирыбонимясо. С голосом, ткавшимся повиликой по подлеску внутри громогласного отдела. Странно он общался с охраной: перед уходом обязательно заглядывал в эту суфлёрскую будку и делал такое встряхивающее движение рукой, как если бы почесывал за ушком какого-нибудь бобика или жучку. Оттуда, соответствуя положению сторожевых собак, что-то бурчали в ответ. В общем, картинка обоюдной тоски. Ходячий офисный демотиватор. Но чаще всего этот пред-тишайший изменял Петечке со своим начальником: прямо перед его носом втирался к тому в спутники. Петечка всё понимал – про этого начальника. Как тот неприятно и постоянно кудахтал «какой-то-какой-то», как он улыбался такой намазанной масляной улыбкой, будто целовался с собственной подлостью. И про него говорили: этот пролагает себе карьеру неутомимо лживым языком, смачивая свой туннельный путь слюной обмана, мечтательно вылизывая свой личный образ до невозможно сияющей гладкости успешного, благостного добропорядочного человечишка: «я никому не сделал в жизни зла». И тогда Петечка шёл домой один.
Иногда звонил Фима. Говорил толстоватым, купеческим фальцетом, вызывая в памяти детские офисные годы, тёмный колобок фигуры соседского мальчика, болтавшего дни напролёт: «Мама говорит, говори побольше, чтобы привыкнуть говорить – тогда потом будешь говорить и спать не захочешь на работе». Фима звонил редко, всё чаще ломким, выворачивающимся бесчувственной изнанкой голосом – он уважал пятницу, а потом и четверг, и среду, и вечером в понедельник тоже уже был пьяненьким. «Приходите-приходите, – говорил он, глубоко икая, – дорогой гость. Приходите и с собою приносите». Петечка и приходил. И приносил пивные баклажки – в тёмно-коричневых водолазках, со светлой этикеткой на груди, – совсем бесшейные. На них как раз так походил Фима.
– К тебе как ни зайдёшь: ты либо бухой, либо бухать собираешься, – с порога упрекал Петечка, вручая баклажки. Потом они сидели, молчаливо-пьяные, договариваясь до того, что мир, безусловно, как миленький покорится им и пели под ни на что не похожий гитарный аккомпанемент Фимы «не стоит прогибаться под изменчивый мир» – гимн офисной мелюзги, тошнотворная пародия на героев «Белорусского вокзала». (Игорь в этот момент исподволь вёл узнаваемую басовую линию «гимна» на укулеле).
Одним, в мелкую крапинку снежка, послеофисным вечером Фима снова позвонил. Голос переваливался, неуклюже пытаясь, подобно перекормленному коту, кувыркаться. Петечка так и не понял, какую мысль хотел донести Фима. И разговор как-то торопливо забычковался. А всё-таки это был единственный человек, изредка похожий на друга. И Петечка решил, что давно у него не был, что опять принесёт пиво, и они будут дальше «прогибать мир» дешёвым, бесчувственным пьянством. А потом будет новая неделя, где появится офисный новичок, который будет свеж, и любезен, и обтекаем, и навощён аппетитом и трудолюбием. Через некоторое время он, конечно, притрётся к работе и станет разговаривать по телефону, незаметно для себя изображая того, с кем говорит. Типичный пошловатый трюк менеджера, воспроизводящий ужимки и вертляния собеседника, как в зеркале. А на другом конце провода будут слышать, как у него корчится лицо и потеют уши.
Однажды в метро Петечка увидел по-газетному обесцвеченную окрошку картинок. Потом долго вспоминал, пока через несколько дней не встретил такое же – краешек, затесавшийся среди офисной кучи на столе одного коллеги. Это была мельтешащая, резкая, нервирующая нарезка японских комиксов. Он начал припоминать свой школьный интерес. Оказалось, даже коллекционировал наклейки: героев, честных прямолинейных чудиков. Наруто. Дораэмон. Тоторо. Чёрный и Белый. Тяга к красивому, чему-то более настоящему, чем ежедневность, вдруг пробудилась в нём новой волной. Он откопал детские коробочки с пыльными, ломкими листами. Перелопатил интернет: оказалось, там его ждёт марианская глубина японской мультипликации, накопившейся за годы. В книжном сразу появлялся в том месте, где располагались комиксы. Казалось, он что-то искал. Новая книжка давала лишь временное успокоение. Прочитав её, он снова впадал в полусонное состояние полуосознанности, нереализованности. Может быть, он думал избыточностью анимешности обрести своё новое качество? Иногда радостное предчувствие возникало перед нераскрытой обложкой. За ней откроется ящичек настолько убедительных образов, до того настоящих смыслов, что Петечка провалится в него с головой и ногами и никогда не вспомнит теперешнюю жизнь.
А между тем его стал донимать какой-то фанатичный дедок из отдела распечаток. Приходил к нему сначала «по-бырому», мельком, «на пол-язычка» – как сам выражался. Спрашивал, уточнял: а вот такой вид запятых? а азиатские двуличные, как Янус, запятые? а перевёрнутая австралийская запятая – правда ли, что она, подобно бумерангу, должна использоваться дважды, контейнерно – открывающая и закрывающая, эдакая щёлкающая пастью, хищная маорийская каннибальская «запитунья»?! Добродушный дедок быстро превращался в неизвестно что требующего карлика из двадцать пятой серии одиннадцатого сезона манги «Велеречивые коты». В минуты гнева этот герой съёживается в чернильницу – такой же маленький и способен на целый том гадостей. Пока он лез прямо через Петечкины руки в интернет, тот вздыхал терпеливым, короткошёрстным британцем из двадцать седьмой серии, но пятого уже сезона. Наконец, когда справедливый упрёк карлика подтверждался, Петечка уже даже не впол-, а третьей четвертью уха слушал расположенного на сорок пять градусов южнее «разраба» с гибкой, вольной речью – предложения прозрачными резиновыми трубочками шлепаются друг о друга, болтаются болтливо. Однако же сам Петечка восхищался их способностью уникально интонационно соблюдать внутри себя все запятые и точки. Его профиль – настоящий памятник безымянному программисту, барельеф: мысли в голове протекают так высокотехнологично, ровно и стандартно, словно химическая реакция в пробирке. Запястье, без каких-либо суставных намёков переходящее в ладонь. Иконический мозг со щупальцами – компьютерный осьминог, поражённый колбасной, безволосной голизной. Дедок, громко крякая, уходил горделивой утиной походкой, виляя дональддаковским хвостом. Петечка, чтобы сосредоточиться, доставал из ящика короткую, на десять минут, мангу, листал её по-японски: справа налево.
Между тем поскудно квасилась зима. Толпы «зомби» ходили по городу, отыскивали лунки света и проглатывали их: Петечка несколько раз видел стоящих в подворотне вурдалаков, задравших головы к луне и безвольно трясшихся телом. Вслед за этим слепли фонари, окна. На балконы выходили пьяные майки-треники, вглядывались, тлея сигаретной точкой, безобразно ругались, кидались тапком, распугивая сборище нечисти. Настоящего света в ту зиму не хватало, все страдали световой гипоксией, восполняя витаминками смартфонов, телевизионным заменителем, плацебо офисной люминесценции тягу к здоровому жизненному свету. Некоторые сквозь узкие трубочки фантазии подсасывали из снов чрезмерную, но кратковременную яркость, ничем не фиксируемую пыльцу. Петечку перевели вдруг в другой отдел. То есть он продолжал сидеть на своём месте. Но вместо «офисного Гитлера», который сразу же перестал говорить ему задумчивое «ндрасти», теперь он принадлежал карлику. Главарю этих самых «зомби». Он торчал и трясся в одной из подворотен. Тапок хватал его по гигантскому лбу, карлик оборачивался, и Петечка приходил в себя после густого сновидения. Справа к нему подселили пыльную опунцию, не орошаемую, вероятно, со времён потопа. Она сидел в горшочке и иногда разговаривала. И была настолько бережлива, что даже не развязывала шнурки, чтобы те не износились. Петечка ходил на обедованние уже в стае своего нового отдела, всё больше и больше отдаваясь сновидениям наяву – анимешным фантазиям. Именно в это время он принял своё тайное имя – Петечкама – и открыл тот самый ящик с невероятным, судьбоносным, искорёжившим всю его жизнь мультиком.
В лесу ухнула бомбочка совы. Судорожно заурчала лягушка. На другом берегу треснула ветка. Туман, пригнувшись, выходил пастись на заливной луг. Странники очнулись от Игорева рассказа. Зашевелились. Кто-то часто, несколько раз подряд, зазевал. Полина примерилась к уровню пива: пожалуй, всё-таки хватит. Света рисовала пальцем в пепле, потом смотрела на кончик пальца. Саша прикорнула на плечо к Алику. Антон смотрел вверх, в древесные ветки, где разыгрывался беззвучный, безучастный театр теней.
– Ты же был офисным сотрудником? – спросила Полина, прищурилась.
– Было дело… Давно, правда… В прошлой жизни.
– Жизнь не бывает прошлой.
– Мы же все из прошлой жизни. Иначе не были бы вместе. И здесь.
– А эти характеры, они выдуманы? Откуда вообще этот твой Петечкама? – уточнила Света.
– Кое-что выдумано, другие и правда были в офисе. Тот осьминог-барельеф, например.
– А Гитлер?
– Это собирательный образ. Гм… – Игорь приятно улыбнулся. – Были интересные типажи. Ёрзающие искатели. Беспокойные. Например, рассказывали, один такой неустроенный, неуживчивый, переходил из офиса в офис, из отдела в отдел. Всю жизнь бессознательно загонял себя в тупиковую ситуацию: испорченные отношения с коллегами, друзьями, с начальством – а потом с мукой, сопоставимой с рождением «органа для шестого чувства», буквально вырезал себя из прежней жизни и бросал мокрой, трепещущей рыбой на берега нового, высокомерного мира, где приходилось с корчами и творчествами создавать ноги, глаза, лёгкие, приспособленные к тщательному, благоговейному принятию, принятию…
– Неужели все были такими противными, как у Петечки?
– Нет. Много и хороших, интересных было. Один, наверно, точно хороший. Вежливый, наверно. Ни одного слова от него никогда не услышишь. Всегда сидел в аналитической тишине… Ну так вот, – Игорь быстро затренькал деревянную мелодию. – Слушателям наше уважение и повести продолжение.
Карлик оказался весьма перспективным персонажем для воплощения мирового зла во вселенной Петечкамы. Из одного чёрно-белого комикса в другой прыгал он зловредной лягушкой. Пока не допрыгал до очередной купленной через интернет-магазин книжки. Взглянув на цветные иллюстрации, Петечка сразу понял, чего ему так не хватало. И в этот момент образы обрели объём и привязку к офисной реальности. Но главное – появился настоящий герой. Петечка тут же накачал несколько гигабайт волшебной манги и, не отрываясь, провёл с ней все выходные. Звонки Фимы были проигнорированы. К офисному понедельнику он перешёл в новую ипостась.
Итак, злой карлик, подчинивший дух «божественного ветра», камикадзе, завладевает миром, вытягивая из него все краски. Окружаюжщему остаётся только внешняя оболочка, проволочная рамочка, чёрный контур. Краски, сдернутые покрывалами с вещей, сгущаются в непрозрачные хранилища. И наступает день, когда весь мир обесцвечен чёрной карловой злобой. Петечка сразу же аллегорически догадывался, о чём это. Но тут же из прогнившей алчности злодея происходит утечка, земля впитывает в себя беглые краски и создаёт прекрасного, благородного героя, блистающего всем многоцветием жизни – цветочного, радужного принца Киамоту. Петечка задним числом вычислил, оглянувшись на предыдущие годы: оказывается, в них повсюду разбросаны признаки, знаки, подсказки: если и следовало предчувствовать что-то волшебное, но в то же время и необходимое, – то это оно и было! Блистающий принц Киамоту, красочный чаровник, наездник семи волшебных бабочек. Первая была прощение, вторая – забвение, третья – сон, за ними – предприимчивость, обновление, непреклонность и игра. Семь шагов к просветлению. Своих врагов, пособников чёрного карлика, он не уничтожает, не бьёт и не мучает. Он смеётся им в глаза, и они становятся радугой. Трлинь – и злокозненный паук из соседнего отдела повисает семью влажными цветами на своей же паутине, трлинь – и «офисный Гитлер» водяным столбом обрушивается на пол прямо у себя в кабинете (только тусклые туфли стоят), трлинь – вот уже и сам главзлодей улепётывает в чёрную страну. Где уж ему скрыться! В дело вступает Петечкама, правая рука принца, ближайший его друг, мчащийся на бабочке сна. Теперь-то он знает, зачем! Теперь-то его жизнь, наконец, получила смысл и оправдание! Он радужный посланник Киамоту в бесцветном мире. Его воплощение. Но чтобы противопоставить самодурству дедка-руководителя настоящую силу, надо воссоздать в реальности нечто такое же прекрасное, радужное и полное смысла, как его семь бабочек. Это сложно, но необходимо. Иначе принц никогда не выберется из вымысла и сам останется одним из бесчисленных узоров на крыльях книжки, расправленной бабочкой.
Несколько дней улыбка не сходила с Петечкиных уст. И правда, в ответ была редкая, но всё-таки человеческая щедрость: у некоторых на лице расцветала кратковременная, сдержанная гвоздика. На радугу это не тянуло. И Петечка тревожно внимал знакам: на помощь должны были явиться семь бабочек…
Неделя за неделей – и его лицо снова погасло. Ещё до того, как наступало утро, он уже просыпался и начинал думать: ещё-ещё один день в сансаре. Снова идти через толпу, через метро, через офисную ежедневность. Так это скучно… Разведав, раскрыв разноцветную страницу бытия, не может он быть прежним. Это не он, а кто-то другой вместо него ходит и работает в офисе. Неужели они воспринимают эту работу, эту офисную жизнь серьёзно? Заживо погребённые в офисах, занятые не настоящей работой, не делом, а, понимаете ли, бизнес-процессом. Удел этих планктонин – ждать, ждать, как скучным нелюбимым домохозяйкам перед мерцающим монитором. Вдруг Петечка почувствовал, как воды дня обступили его, оставляя в паршивом, щенячьем одиночестве. Да, он всё так же ходил в столовую в компании своего отдела, предводительствуемого карликом. Но чувствовал-то себя уже чужим. Не в потоке. Не внутри. Отторгнутый своим скептицизмом. Раздражённый, он видел уже не просто людей, а как навстречу ему, оплодотворённая едой, из столовой радостно вытекает офисная масса. Его раздражала очередь в столовую, которая была, – он заметил это впервые, – единственной в мире, нараставшей не с хвоста, как обычно, а с середины – туда прилеплялись новоприбывшие коллеги. В метро он стал слышать других, не принадлежавших к офису: «Зануда – этот тот, кто не чувствует вкуса жизни», – говорил счастливый, длинногорлый мальчик в расстёгнутой куртке и с беспечностью под мышкой.
Опунция, заметив вдруг его «неотмирасегошнюю» меланхолию, начала многословно сочувствовать и советовать: якобы у неё было «такое же». Вырисовывался вывод, что психолог – это ерунда! Не стоит к нему ходить. А вот психиатр, вот тот может выписать та-а-кие вкусные таблетки!
Впрочем, это была не меланхолия. А даже наоборот, состояние противоположное – мучительного ожидания, беспокойства, подозрительного наблюдения за подробностями предметов и движений. Неожиданной мышью выскакивали сомнения – «я всё это придумал», угнетающим опровержением накрывала ночная тень – «ничего не произойдёт, живи так и дальше». Повторяющаяся мясорубка каких-то преддверий, намёков обращала незаметное до того собственное существование в мучительно лишний, болтающийся больной орган – проснувшийся душевный субстрат, механически набитый фаршем мыслей. Начавшись с утра, это копулятивно-навязчивое состояние переходило в безудержную какофонию редуцированных сигналов, неуправляемые свободные радикалы порывов, бешено вращающиеся образы. Плохой сон пришёл к весне. К марту он обратил на себя объектив внимания и распознал, что внутренняя жизнь его перестала была сплошной линией, потоком, который даже на время сна не прерывается и не ставит по себе точку – наоборот, теперь она как раз и состояла из штрихов и точек, заковыристых, занозистых запятых чувствуемого и проживаемого: они разбивали и прерывали рубилом рационального вторжения ранее неделимую, неясную, блаженную субстанцию его существования. А именно, явно настаивал вопрос, грубо дробящий сплошную: кто я? и что я здесь существую? Психологический внутренний образ себя мотался, как растянутый, разношенный, болтающийся в локтях свитер. В голове постоянно ползла лента вербального присутствия, наполненная морзянокй словесной констатататататации.
В аптеке он покупал каждый раз новое успокоительное или снотворное, будто ненасытный экспериментатор: лекарство быстро выдыхалось, переставало действовать, не справляясь с мощным тревожным напором «свободных радикалов».
– Всего доброго! – однажды гаркнула аптекарша, дебелая, поварски-уборщицкого вида, таким громким голосом и командным тоном, словно желала ввалить каждому посетителю под зад.
Съёжившись, втянув голову в плечи, шёл одинокий Петечка под ртутным мартовским дождём, ощущая вдруг очень сильное желание завести какую-нибудь живность, а вот хотя бы даже механические наручные часы…
Карлик пришёл прямо с утра и разговаривал вяло, подозрительно присматриваясь к Петечке. Не спрашивал про запятые, рассказывал что-то расплывчатое, повёрнутое в профиль, а потом изредка бросал в него прицельные зрачки-секунды. Отхватывал их обратно и снова – профиль, невнятность, подозрения. Мимо, поджав хвост, протрусил какой-то менеджер. Карлик ушёл, так ничего и не выведав. Петечку обдало кипятком – на столе перед ним лежала манга с Киамоту.
Целыми днями он теперь вслушивался в разговоры, которые, оказывается, были не только не по существу, но, хлеще того, всегда шли мимо существа, ползли шёпотом, смешками, перебежками. Доносились невероятные, кощунственные слухи: кто-то уволился! «по собственному желанию»! Рассказывали случай с одним программистом, который плёл из тонких разноцветных проволочек подобие цепочки, обещая: «когда доплету – уволюсь». И доплёл-таки. Другой сотрудник, из отдела «контроля за количеством цифр», постоянно сравнивал рабочие места с больничными койками. А все вокруг – как больные в палате. Однажды он с утра выздоровел. Петечка просматривал в обоих случаях сложное, каменистое, в то же время чистое дно индивидуального вымысла. Они, эти сотрудники, держались здесь благодаря некоторому сравнению своего обитания с новым, более высоким, но почему-то не видимым другими, обетованным берегом. Теперь он и сам стал нащупывать камешки на этом муторном дне, где находился, и, чувствительно касаясь их, неровными колебаниями стал продвигаться вперёд. Вслед своим предшественникам.
На момент летнего солнцестояния у него стали возникать абсолютно свой бог, своё интуитивное ощущение вселенной и времени, и своя, ни на что, ни на кого не оглядывающаяся мифология. Киамоту был для него уже не постыдным секретом, тайником в нише бытия, где стоит зажённая свечка мантры. Петечка уже не скрывал своё увлечение аниме – книжки валялись по столу рассыпано между листами для правки запятых. Само его имя символически разлагалось на мифологемы. «Киа» стало подобно боевому кличу, «моу» – рыжая заря, зацепившая хвостом остров Пасхи, «тоу» означало «туда, в ту страну». Киа-моу-тоу: иди в ту сторону света, за пределы южных морей, где виден хвост пленительной кометы. Вероятно, он подумывал оседлать эту комету, как другой, маленький принц, не подозревая, что из всех выдуманных миров самыми прекрасными и трагическими, объёмными и тактильно ощущаемыми сверкают калейдоскопические иллюзионы безумий.
Денатурация, ферментация сознания приостановилась. Мифологемы были синтезирующей основой его нового, странного спокойствия, сформировавшие на время видимость, флёр непротиворечивого совмещения двух миров: офисного и собственно Петечкиного, стремившегося в неизвестно куда. Противоречия отступили перед натиском двух согласных между собой и очень смежных полушарий мозга, остановив игры с разумом в матрицу. Иногда только, бывало, случалась странное. Например, он, задумчивый, приходит в туалет, который весь оказывается занят. В единственной свободной кабинке прямо перед его носом неистово запирается неизвестный «манагер». Петечка поднимается на следующий этаж. Ситуация воспроизводится в дословном повторении. Он идёт выше. Опять тот же самый менеджер – синий рубашечный коробок, чернота брюк под замком ремня, остроносые туфли опережают его на полсекунды и с грохотом захлопываются в кабинке. Дальше по лестнице могла быть только крыша. Но оказалось – курилка. Там плосковатый запах сигарет, полоскаемый тонкой наволочкой, помогали трепать ветру голоса´ завсегдатаев.
«Иди в сторону южных морей» звучало, конечно, сказошно, но едва ли не издевательски самопально (почти как «держи курс на систему Медузы»). Отрезвясь от мифологем, Петечка по краю сознания просекал, что дедок – никакой не карлик, сам он – не принц, и семь посадочных мест на его ряду вкупе с офисным балластом – далеко не верховые бабочки. Лицо руководителя даже с морщинистыми ужимками не тянуло на воплощение мирового зла, тем более бороться с таким никчёмным злом в лице заурядного мелко-офисного начальника означало бы полный провал. Предательство самой идеи посланничества из мира цветочного принца. Простейшая диалектическая антиномия раскалывалась, по-новому задваивалась. Если раньше сталкивались два цельных, по-акульи непримиримых антимира: бесцветный офис и цветочный фантазм выхода из него, – то теперешняя дихотомия, переворачиваясь подкинутой монетой, ставила под подозрение зыбкую жизненность самого фантазма: оказывается, офис был несомненен, но не абсолютен – в нём можно было оставаться вполне комфортно в сложившейся системе вещей: офис не был злом, его можно было игнорировать, находясь внутри него. Эта догадка поразила Петечку. И ослабила. Простотой и безальтернативностью. Он должен был просверлить лазейку в изобретённом логическом тупике. Будь у него хоть один материальный аргумент, – нет, не против офиса, а за: принца Киамоту, – борьба могла бы сублимироваться в новую, более сложную и абстрактную обстановку. Для этого мастера кунг-фу покидают бренную почву простолюдинов и сражаются в воздухе, танцуя по его энергетическим паутинкам на пуантах мастерства.
Так, бесплодно чахнущий, Петечка зачастил в офисный атриум, где было пространство и застеклённое небо. Здесь стояли автоматы с едой, упругие диваны и можно было, не привлекая внимания, попробовать на пальцах разобрать, разоблачить мерзкую диллему, приставить лестницу спасительного ad hoc, изобрести несуществующий tertium datur est.
К автоматам подходили обменивать деньги на еду. Он принимал равно банкноты и монеты, но отвечал только брезгливо кислым звяканьем кругляшей. Весь опыт общения Петечки с ним сводился к механическому обману: закинув деньги, он выбирал, скажем, третье, автомат приветливо проглатывал подачку, но даже не шевелился. Петечка выбрал пятое. Тот и бровью не повёл. Пришлось доплатить и выбрать десятое – крошечную котлетку в холодном неприятном поту. С такой канальей решительно нельзя было водиться! Сквозь размышления Петечка часто замечал, что автомат действительно шалит: при нём неоднократно разными сотрудниками было бито по брюхоголовому телу. Некоторым же удавалось договориться и, к любому человеческому удивлению, даже вытребовать прибавку. Слепая железяка сыпала в поддон сразу несколько артикулов. Среди таких счастливчиков оказался тот самый тараканий бонвиан – рыжий, сучковатый. Однажды была такая сценка. К автомату робко приблизилась офисная неофитка, худющая, но рельефная планктонша, держа на тонконогой стоечке корпуса, как на подносе, свои тяжёлые, гибко, с изгибом подвешенные в чашечках лифов, бултыхающиеся…
– Я вас научу, – сказал он, обольщая, – мадам, как обращаться с этим чудовищем. Знаете, что такое импритинг, «синдром утёнка», «лоренцево обучение»? Не пугайтесь, это очень просто. Для вашего случая есть особое, эксклюзивное титло – «ангелово запечатление». Повторяйте за мной.
И Петечка, подсматривая, запомнил все нужные ходы, чтобы, щёлкнув заветными цифрами на панели, обмишулить зарвавшуюся машину. Когда оба удалились, ко взаимному продолжению, он проделал то же самое и, помимо свежего бисквита, получил звонкую сдачу. Среди монет коричневым золотом блеснула юбилейная десятирублёвка с мелким изящным гербом и полукруглой подписью «Владикавказ». Вычленив её, он вернулся к дивану и, вдруг, осенённый, всё понял.
– Игорюш, а что такое «импритинг», просвети, пожалуйста, – попросила Света.
– Это первичное научение, – сказал Антон.
– Это когда с цыплятами, например, – Саша.
– И с утятами. Только что вылупившиеся утята кого первого увидят, того и считают родителем. И везде за ним ходят. И всё повторяют.
– Ааа, – закинув голову, сказала Света, представляя караванную цепочку утят, шествующих, например, за облизывающимся котом. – То есть повторяешь – это и есть импритинг?
– Грубо говоря, да.
– Им-притинг, им-притинг, – отпечатала Света у себя на губах. – Всё: теперь я поняла.
– Скажите, пожалуйста, – с риторической мелодикой уточнила Полина, – история, конечно, замечательная, но я только одного понять не могу: чего он весь такой хороший, этот Петечка, а не может просто взять и уволиться со своей работы? Раз она так его достала.
– Ты разве не понимаешь? – вступилась Света. – Он всю жизнь, с детсадовских зубов, сидел в офисе. Ему просто страшно выходить в большой мир. Я бы тоже не рискнула выйти в открытое море на прогулочной лодке. Так ведь? – она и остальные вслед за ней тоже посмотрели на Игоря.
– Это – правильный ответ! Вот тебе конфетка! – Игорь вручил ей веточку со скромным опереньем.
– Ну раз так, – отпарировала Полина и почему-то вздохнула печально, – тогда дорассказывай, чего там про него осталось. – Окончательно опустошённая бутылка с губчатой пеной на дне прикоснулась к земле.
«Им-притинг, им-притинг, – повторял поражённо Петечка, вслушиваясь в коленчатый ход слова, резко вращая его поворотный слог, как автомобилист – «кривым стартёром», реанимируя им двигатель. – Надо было просто делать импритинг. Наблюдать за знаками». Он повертел монетку в пальцах, поставил на стол ребром, уперев в указательный и, скользнув щелбаном, закрутил её зазубренным, дрельным звуком. Она, словно выпущенный злобный шмель, описала неторопливую дугу-запятую и, теряя ярость, уже с кастрюльным звуком завибрировала на боку, панически ускорившись, замолчала. Соседи оглянулись, но так ничего и не поняли. Опунция повернулась в неверующие три четверти, подразумевая невероятность произошедшего, потом доверительно улыбнулась, будто была в теме: шалишь?
Дома Петечка разгадал этот судьбоносный фокус. Монета, закрученная, заведённая юлой, певуче жужжащая есть метафорический аргумент, бритвенно-оккамово средство, ласковое орудие, наконец, Киамотово доказательство. То самое, первое, «прощение». Впереди у него «забвение» и «сны». Потом «предприимчивость», «обновление»… Поиски. Ему нужно организовать поиск других монет. Но просто так не выйдет… Просто так сможет любой. Нужно понять логику, в которой выпадают счастливые монеты. И почему «Владикавказ» – прощение? «Бессмыслица!» – раздражался он, вставал от стола и кружа ходил, уже за полночь, жужжа внутренне, – сам, как монета. Бабочка просматривалась в глохнущей восьмёрке монеты, за секунду до безмолвия. Прежде чем она становилась расплющенным печатным металлом, искрой проскакивал между контактами необходимый смысл. Но электричество было коротким, быстрее его понимания. Он разводил контакты на ширину собственных возможностей: вот вырисовывается абрис Киамоту, солнечнолицый, с индуистскими чертами, на ковре из бабочек – вот сам Петечка в ситуации офиса, с набором монет. Но дальше сравнения дело не шло: натяжение метафоры испытывало груз буквальности, но не звенело готовым решением, а глухо обрывалось в пропасть слепых поисков. В любом случае, теперь он знал, чем просверлить лазейку и в каком виде слетятся к нему бабочки. К утру задача о том, как обмануть офис, была сформирована в легенду с рабочими переменными, которые по ходу решения могли выскакивать и заполняться новыми – подобно шарам в спортлото. «Вращение есть момент бабочек… доведённых до семи… в составе семи… в численности семи их обладание замкнёт решение… при каждом вращении произнесённое есть некоторое нанизывание, наматывание, намагничивание магического состава… энергетики… волшебства… поэтому когда вместе – завести, закрутить, завращать веретённые ингредиенты…». Каков будет результат, когда бабочки, жужжа, соберутся перед ним? – томительная, сладкая загадка, равная «выжиданию заветной эсемесочки»…