Томас подрывается и пытается схватить Дэнни за плечи с целью побороть его. У него получается. Он сцепляет его руками и давит. Дэнни бьет его головой по перегородке носа. Один раз, второй и третий, пока его нос не плющиться, а руки не валятся на пол. В завершение своего комбо он одаряет его ударом напряженных костей в висок.
Один из амбалов прижимает Диану к себе и зажимает ей рот ладонью.
– Признаться честно, Томми, я до сих пор ее люблю… Но посмотри сука на меня и на нее! Посмотри, тварь! Чего ты добиваешься, хреносос долбанный? Ведь я просто уже по статусу не могу быть с этой шалавой, с этой грязной шлюхой, готовой раздвинуть ноги за бабки и украшения. А ты… ты просто не смог подарить ей той жизни, которой она заслуживала.
Ковбой Дэнни кашляет, собирая мокроту во рту, он высасывает сопли из носа и смачно плюет на Томаса.
Первые капли дождя задолбили по крышам и металлический треск заполнил пустое уличное пространство.
Дэнни хреначит Томаса в бок ногой и ломает ребра. Тот хрипит от боли и вспоминает родительский дом, чердак, он и Диана. Если можно было бы вернуться и изменить свою жизнь… Если бы только был шанс. Хотя бы самый маленький шанс, чтобы вновь почувствовать тепло прежних чувств и энергию юного тела. Чтобы Диана улыбалась, а он рассказывал ей смешные истории. Он бродит по чердаку, пиная бесконечно прошлогоднее сено и улыбается, а в его глазах – отражение молодости и любви. Все, что было на том чердаке, как в Вегасе, остается на чердаке.
Дэнни кричит:
– А я старался, грязный ублюдок! Я всю свою жизнь пахал просто от зависти к королю, мать его, выпускного бала, чтобы не быть в его тени, чтобы лучшие девушки доставались мне, а не ему! А теперь посмотри на меня! Ты даже не моя тень, Томми, ты мое дерьмо…
Он ударяет Томаса носком своего тяжелого ботинка по голове и кровь растекается по грязному асфальту.
Томас Клаус. Затоптанная жвачка на асфальте. Ее пожевали и бросили, потому что она безвкусная.
– Ты всю свою жизнь тонул, сука. Просто тонул в своих же соплях и слабостях. Ты думал, что жизнь это такая простая штука? Родился, попердел и умер? Открою тебе секрет, Томми, в ней крутится надо если хочешь нормально жить…
Ковбой Дэнни втаптывает его голову подошвой ботинка в пол и Томас теряет сознание, цепляя в памяти лишь истошные вопли Дианы, перекрытые ладонью одного из амбалов.
Неужели это конец? Пленка обрывается, но титры еще не идут.
Дэнни. Счастливчик Дэнни. Он вытирает ладони об шелковую рубашку и поправляет прическу, намоченную дождем. Его лицо. Оно не хранит никакой улыбки. Нет, теперь он больше похож на зверя. Но что-то человеческое в нем все-таки есть. Что-то печальное, пасмурное.
Сегодня Дэнни смог отпустить. Сегодня он простил свою любовь. Но противоречия вонзились в мозг. Для чего тогда все это? Для чего он шел к величию по головам? Ради этой шлюхи Дианы? Нет. Сегодня он задумался о смысле своей жизни и понял, что нет никакого смысла. Это была погоня. Нелепые догонялки в формате восемнадцать плюс. Хэштег БДСМ ИКС ПОРНО. Никому нахрен не сдалась ничья гребанная жизнь.
Дэнни прикуривает сигарету и хмурит лоб. Лицо его напрягается, а сам он словно куда-то пропадает, оставляя лишь тело.
– Что с ним делать, Босс? – спрашивает амбал металлическим голосом.
– Выкинь его куда-нибудь на свалку, – отвечает Дэнни.
Вопли вибрируют по телу второго, такого же, как первый. Он спрашивает:
– А с ней?
– Можешь делать с ней все, что хочешь, хоть трахай всю ночь, мне по барабану.
Амбалы переглянулись, улыбаясь, и принялись за дело. Дэнни сделал тяжку. Затем еще одну и еще. Дэнни курил всю ночь, обливаемый ливнем дождя и оглушаемый глухими раскатами грома. Он смотрел в одну и ту же точку и лицо его было сосредоточенным настолько, что никаких эмоций оно не испытывало. Он просто курил и смотрел, курил и смотрел…
Глава 7. Руины, что были для Вас дворцом
1
В эту ночь стены начали кричать. Они опорожняли швы своих бетонных плит бездушными возгласами о любви, достоинстве и счастье. Луна – размытое пятно на черных тучах. Оставшийся свет – электрический скрежет фонарей, между которыми тянулся гул мотора.
Диана. До ужаса погруженная в себя. В эту ночь она перестала существовать как личность, если она вообще когда-то могла быть личностью. Ее предавали насилию. Раз за разом. Те здоровенные амбалы, не знающие основ арифметики и значения слова мораль.
Диана Клаус. Она кричала и ворочалась. Но даже мысли о насилии не было в ее голове. Сегодня она стала собой и приняла реальность. Она – дешевая потаскуха для бездарей в плане секса. Для тех, кто не способен на творчество и страсть. Они могли только вставлять и вытаскивать.
Раз за разом.
Подделка ирландского виски. Он не расслабляет, а пьянит.
Диана Клаус. Этой ночью с ней делали все. Она – товар по акции, у которого кончается срок годности.
Когда наступил тот день, в который она потеряла себе цену?
И маленькая Элли, не знающая предательств, наконец перестала кашлять и хрипеть. Она замолчала и тишина поразила Диану.
Разорванная руками, как гниющий апельсин. Поделенная на части собственного сознания.
Измена – урок любви. Больше Диана не может любить.
Не может любить никого, кроме Томаса, мать его, никчемного Клауса.
Тишина.
Боль пронзала бедра, а ей почему-то было насрать. Потому что в ее сердце зарождалась вечность. Бездна глубиной с человеческую тупость. Широкая и коварная. А стоя на краю, так и норовит сделать шаг. Последний шаг. И после этого обыденного действия ты уже не вылезешь из ямы своих ошибок.
Какая-то теплая, безумно теплая и чем-то даже приятная жидкость касалась кожи ног, лица и живота. Но Диане, в общем то, насрать. Глубоко насрать на то, что с ней твориться.
Где ее малышка? Почему она молчит?
Мамочка соскучилась по тебе, родная.
В ответ сопение. Сопение тех двоих амбалов. К ним добавлялся третий, а первый уходил, затем приходил четвертый и уходил второй. Затем опять вернулся первый. И так по кругу.
Раз за разом.
Но она не видела нихрена. Да и может ли она заметить что-то, когда ее руки уже совсем не двигаются?
Мама говорила ей: «Твои сиськи сделают парней счастливыми».
Но они не сделали счастливыми Диану.
Диана плакала горькими слезами, пока кучка недоношенных упырей пялили ее. Уж лучше быть с Томасом. Да, на том чердаке, где они любили друг друга, а эта любовь кружила их головы и снежинкой первого осеннего снегопада уносила ввысь. Туда, где не существует других людей. Где не было Элли. Маленькой любимой Элли. Не было Дэнни. Жалкого ковбоя Дэнни. И не было даже их – Дианы и Томаса Клаус, тогда еще Кларк.
Диана жалела о том, что родилась не мальчиком.
Она была прекрасной, но кто она теперь? Она не знала ответ на этот вопрос. Подумать только, всю свою жизнь она мечтала о богатстве. Сейчас по окнам колошматит дождь, а ее колошматит толпа мужиков. Никакого оргазма. Монотонный нетерпеливый секс. Если быть точным – насилие.
Диана Клаус, ответьте пожалуйста, каково быть никем?
Хреново…
Стоило по-другому относиться к вещам, окружавшим ее. Обещания Дэнни не стоили подобного исхода. А Томас… Его пустые обещания стоили всего того, что она вытерпела с ним. Так рождается любовь. Так строится семейная жизнь. Никакой романтики. Только упорный труд. Они выстроили замок размерами в двадцать лет, и разрушили его за один день.
Но ведь могло быть не так, могло же быть по-другому?
Ответьте.
Могло ли быть по-другому?
Она не знала.
Диана прикладывает ладонь к своей вагине и слышит возмущение.
Она медленно водит пальцами между складок своей вагины и вспоминает их лучший секс. Наручники, веревочки, кружевное белье. Она вспоминает чердак, вспоминает его язык.
Диана кончает, закрывает глаза и ложится спать. Она просыпается – Томаса нет, как будто его никогда и не было в ее жизни.
2
Томас Клаус. Нисходящий до куска дерьма. Он не был паразитологом, но смотрите все! Жалкое подобие крысы, даже не скунс или кто-то тому подобный, полумертвый лежит на свалке. Свалка представляет из себя котлован, величиной раза в два превосходящий город. Подземное царство самого ужасного из свергнутых богов – человека.
По-прежнему тянется ночь. Томас лежит на самом дне помойной скважины и истекает кровью. В глотке застрял теплый комок железа, руки и ноги – вата, сердце стучит так, чтобы только поддерживать жизнь в умирающем заживо организме.
Томас Клаус открывает глаза и получает ливневые удары в отсутствующий нос, перекошенную челюсть и запавшие зрачки.
– Эй, Итон, – говорит он и машинально поворачивает голову направо.
Тишина.
Лишь неукротимый дождливый треск заглушает мысли.
Сама падаль сгнившего обаяния. Он чувствует бурлящую желчь где-то внутри себя.
Ctrl+Z.
Все остается на своих местах. Забавно. Томас тоже остается на своем месте. На самом дне разрастающейся свалки, достопримечательности неизвестного людям города. Сама суть человеческого мироздания хранится здесь. Использованные презервативы, флаконы дешевого пойла, диски с порнографией, подгузники, дырявые секс-куклы и сотни упаковок еды для разогрева в микроволновке.
Томас Клаус – бутафория. Сейчас будет антракт и его сменит кто-нибудь другой. Непременно сменит, ведь тело его затекло, а голова не способна думать. Он – всего лишь пластик. Обладатель роботизированного голоса.
Деньги. Их больше нет у него.
А кредит платить придется.
Вот только на какую срань?
В расстояние между глаз вонзается острый нож. Живот крутит и, кажется, Томас вот-вот наделает в штаны. Имеет ли это значение? Когда ты в прямом смысле лежишь на дне человеческого общества, ты вряд ли думаешь о том, куда тебе лучше насрать. Сказать больше, ты уже обосрался, парень. Какое-то непонятное давящее чувство окутывает глазницы. В сердце заливается кислота.
Томас не сопротивляется. Он терпит.
Терпит и пытается подняться на ноги. Когда его колено упирается в детскую куколку, в которой почему-то прорезана дырочка между ног, Томас думает о том, что у Элли не было нормального детства. У нее в принципе не было детства. Локоть давит на осколки разбитого сервиза и он понимает, что, по сути, вся его квартира является свалкой. Ладони давят на окровавленный шприц и в голову ударяет мысль, что наркотики предназначены для уменьшения плотности земного населения. Ведь если ты подсел, будь добр, присаживайся. В ногах опарыши изъедают тухлую рыбу. Томас скользит по ней и здоровается с собратьями.
Они молчат.
Томас вспоминает метро и осознает, что вообще-то мог завалить того амбала, что недавно толкнул его. К животу прилип окаменелый носок. Вероятно, худощавый подросток кончал себе на живот и вытирал им извержения лет пять, не меньше. Наверное, он представлял себе Маргарет.
И вот Томас стоит, расправив свои плечи, как Атлант. Только в нем нет никакого могущества. В нем нет и жалости. Он – гадкое скопление человеческой копоти и мозолей, селекция свиньи и помойной крысы, обнародованное известие о том, что люди тоже бывают ничтожными.
Томас делает шаг и мусор под ним прогибается. Он едва держится на ногах и замечает среди помоев груду книг, покрытых плесенью. Итон. Где он сейчас, в аду или раю?
Нет, Томми, успокойся. Итон спит. Какая разница, где он?
Но Итон был единственным другом Томасу. Первый жертвовал собой, а второму, если откровенно, было плевать на то, как сложится его судьба.
Томас делает второй шаг, более твердый, но все равно перекошенный и какой-то то сломленный. Мусор снова прогибается под ним и между пальцев ног протекают струйки холодной коричневой жидкости, совместного образования всех экспонатов данной коллекции. Она пахнет плесенью и дерьмом.
Плесенью и дерьмом.
В каком же символичном месте он все-таки оказался.
Третий шаг дается проще, но ему не стало легче – он просто заново научился ходить. Четвертый и пятый шаг.
Молодец, Томми, иди ко мне!
Шаг за шагом ты будешь взрослеть и познавать этот мир, твои ручки и ножки станут крепче, Томми! Целый мир невероятных возможностей откроется перед тобой!
А что потом?
Не задавай тупых вопросов, жалкий ублюдок!
Тонны хлама протянулись затяжным подъемом и Томас начинает взбираться вверх. Словно по вершине пищевой цепочки, чем дальше он лезет, тем презервативы лучшей марки замечает он. И жидкость в них не такая текучая. Более густая и склизкая. А сверху – узелок, чтобы вся эта интимная процедура не выливалась Томасу на ноги вместе с тем коричневым потоком.
Томас Клаус. Клапан канализации. Фильтр человечности и незамасленного сознания.
Если наступит завтра, Томас научиться играть на пианино, но о каком завтра может идти речь, когда ты не видел ничего, кроме сегодняшнего дня? Он не заканчивается. Лишь безбожно угасает и тонет в местах скопления всевозможных грехов и абсурдных желаний.
Томас поднимается, но грудь его не становится легче. Ведь он идет не один, он тянет Итона и Элли за собой. Цепляя их веревками, он свято верит в неизбежность смерти достойных.
Достойных.
Это слово само по себе звучит достойно. Имеет ли право он произносить его или все-таки лучше быть никем?
Руки трясутся. Кинолента крутится в прошлое. Томас помнит, как вставлял их в Диану и они тряслись также. Но теперь Дианы, кажется, нет…
Скорее всего, ее трахнули те амбалы. Скорее всего, она станет дешевой шлюхой и будет сосать бомжам на задворках. Школьники будут наслаждаться ей на деньги от обедов.
Томас шепчет:
– Прости, что не смог сдержать свое обещание… – и глаза его покрываются сожалением, а лицо искажается в ужасе, жалости и неудержимой печали.
Что, Томми, уже не кажется, что ты Хью Хефнер?
Ноги пронзает дрожь, и эта дрожь обжигает остатки мышц. Остатки больных неокрепших мышц, что сковывают его движения на протяжении всей, полной ненависти и упреков, жизни. Но он еще может двигаться, поэтому он идет.
По пути он хватает отсыревшую веревку с коричневыми вкраплениями. Он лишается обоняния и остается только вкус картона на рецепторах. Того самого, что лежит по левую руку и разлагается. Картона от коробки нового кондиционера.
Эй вы! Кому там было жарко?
Но Томасу холодно. Иней покрывает кончики пальцев и тянется вверх. Скоро его руки полностью онемеют, и тащить тридцатилетний груз окажется действием невозможным.
И вот Томас снова делает шаг, полный слабости и отчаяния. Перед ним раскрывается чудотворный пейзаж, просто бесподобный и превеликий.
Пустошь человеческих желаний и гонения за лучшей жизнью. Хлам миллиона жителей планеты, покрытый мрачной пеленой дерьма и гнили. Он видит линию, где свалка обрывается и врезается в заросшее сорняками поле. Его освещает только слабый лунный свет и блики оставшегося сзади города. Он бледный, но различимый, он указывает на линию, где узенькая тропинка делит поле на половины. Она извилисто выливается в указатель и направляется в старый уже давным-давно обветшалый дом. Томас узнает его. Это родительский дом.
В окнах не горит огней, а треск прогнивших досок с легкостью доносится сквозь шелест сухой травы. Темный и призрачный. Люди покинули его, когда свалка отделила их от цивилизации. Последняя – его мать.
Томас видит, как он шатается и трясется. С каждым порывом ветра он наклоняется то в одну сторону, то в другую. Дом, утопающий в утраченных блаженствах человека, коричневой вонючей жидкости и густой болотной основе. Надпись, сделанная дешевым баллончиком на фасаде, гласила: «Fuck you».
Эта надпись не лгала ему. Она открывала ему глаза.
Не каждый способен признать, что его трахнули.
Но голова искажает написанное.
Kill you. Твердит ему этот дом.
Кипы документов разбросаны под ногами. В центре некоторых из них – коричневый мазок.
Томас идет к дому, сжимая в руке подхваченную веревку, и слезы проступают на его глазах. Это место наполнено символами. Он родился в этом доме и трахал Диану. Сейчас этот дом трахнет его. Не зря же он взял веревку.
Словно последний рыцарь династии «Мне ничего больше не остается», он мутным пятном выделяется на фоне капризов живой природы. Это место застыло во времени, замерло в груде мусора. Так пора же поставить точку. Пора идти к нему и принять свою участь достойно. Как это делают партизаны или самураи, но никогда не делают люди вроде него самого.
В глазах плывет. Мусор превращается в геометрические фигуры, формулы, сочетания.
Треугольник сверху, снизу квадрат. Томас ясно видит свой будущий дом. Двухэтажный, отделанный композитными плитами. Внутри – кофейно-бежевые оттенки. Минимализм европейского стандарта.
Томас подъезжает к воротам на немецком автомобиле. У Томаса сдержанный вид, слаженная фигура.
Диана, статно шагая навстречу мужу, виляет упругой попой. Одетая в лучшие шелка, с лучшим маникюром и дорогими кольцами на тонких пальцах.
Он видит свою дочь – Элли, уже мертвую, но по-прежнему прекрасную. Она радостно кричит: «Папа! Папа!». Томас обнимает ее, прижимает к своей груди…
Он шагает и плачет на пути к своему родному дому, а в голове лишь одна мысль покрывает страх перед прошлым. Страх перед тем, что было сделано и уже не обернется вспять.
– Я иду домой, – пищит Томас. – Я… иду… домой…
Вжик-вжик…
3
Подобно тому, как существует три формы жизни, существует три типа людей.
Первые – человек. Происходит от самого слова «человек». В нем кроется глубокая мораль и свойственная сознательность. Люди такого рода реагируют остро, но безболезненно, страдают синдромом самозванца и сводят концы с концами, отдавая себе полный отчет в уважении к окружающим личностям.
Вторые – растения. Овощи или фрукты, без разницы. Некоторые не несут никаких плодов, и это безоговорочно. Они податливы, инстинктивны, ветрены. Однако тяги к жизни в них, отнюдь, не меньше.
И третьи – грибы. Комментарии излишни.
Грибы есть грибы.
Сначала появился далекий шум. Шум этот не значил совершенно ничего, но иногда проскакивали слова.
Такие, например, как попытка суицида.
Обладатель его говорил живым тоном, с роботизированной ноткой.
Другие говорили «Неудачная».
Томас долго варит эти слова в своем уме. Складывает как 2+2, но ответ какого-то хрена получается неуверенным. И вообще, Томас чувствует себя странно. Как будто его голову внезапно отделили от всего тела и оставили в таком положении.
Ха! – сказал бы Итон, – Ты – всего лишь башка!
Потом появился узкий коридор тьмы. Такой коридор Томас уже видел. Видел в обычном, на первый взгляд заведении, в котором есть только одна достопримечательность. Шлюха Маргарет.
Казалось, сейчас откроются шторки, Томас войдет в зал и начнет свою жизнь с нуля.
Появился свет, но музыка не играет.
Томас варит в своей голове факты и словосочетания. Бесконечные факты, бесконечные словосочетания.
«Паралич» – говорит один голос.
«Инвалид» – говорит второй.
Если бы время можно было перематывать, Томас, несомненно воспользовался бы этой функцией. Но фишка в том, что жизнь перематывается только вперед. Перематывать назад – прерогатива несчастных. Прерогатива поверхностная, не имеющая физического смысла.
Мозги – кисель. Тело – фарш.
Томас шагает на свет. Создается ощущение, будто его рожают. Вот оно – рождение? Или это просто дефекация?
Там, где свет, голоса говорят:
«Повреждение спинного мозга».
Томас не понимает смысла этих слов. Не может уловить их сути, словно это просто набор букв.
– Вдмлклаш? – спрашивает акт о нарушении корпоративной стратегии предприятия.
– Совершенно с тобой согласен! – отвечает приказ об увольнении.
Неудачная попытка суицида. То есть, если ты остался жив, то это неудача?
Томас продолжает идти на свет. Томас всегда знал, что в мире мертвых не существует света, значит, он остался жив. Значит, наступит то, чего он боялся больше всего на свете.
Наступило время принимать последствия принятых им решений. Деньги, взятые в кредит и профуканные при первой возможности; жена, когда-то клявшаяся в любви и изменившая мужу с счастливчиком Дэнни; Томас Клаус, уволенный с работы и поступивший не лучше своей жены. Вот она, значит, жизнь?
Какая она на вкус?
Как подкопченный тунец, политый жирным соусом отчаяния, или ореховый брауни, запеченный под натиском нескончаемых утрат и сломанных ребер в районе сердца? Как дерьмо, ответил бы Томас Клаус, но Томас не знает вкуса дерьма. Одно он знает точно – жизнь продолжается, вот только с чем ему предстоит столкнуться?
Тетраплегия, – говорят голоса, – то есть полное отсутствие возможности двигаться, возникшее в результате повреждения спинного мозга.
Эти слова он понимает с легкостью, но отказывается признавать.
Томас открывает глаза и видит Диану Клаус, чьи глаза не имеют цвета, а лицо постарело на двадцать лет. Он закрывает их и не чувствует собственного тела.
Открывает – больничная палата, флуоросцентный свет, холод плесневелого кафеля.
Что подумает мистер Уолкер, видя его таким?
Станет ли мистер Уолкер подтирать задницу Томаса Клауса?
Время – фальсифицированный забег из ниоткуда в никуда. Посередине жизнь. В этом забеге ты заведомо позади. Где-то между никто и никогда. Но все-таки время – единственное, что остается даже тогда, когда больше ничего и нет. Оно строит иллюзии, крушит облачные города, ломает грань между прошлым и будущим, пока где-то в отдаленном уголке твоего сознания начинает урчать кукушка. Взад-вперед мотаются поезда, свистят. Поезда, у которых нету крыши. Время навевает сны, теплые, нежные, будто живые, будто сделай вдох – легкие вздыбятся вверх, упади с крыши – проснешься в виде лепешки своих же кишков и легких. Настолько реалистичных, что уже и не знаешь, а правда ли это сон? А точно ли он приснился тебе сегодня? Или еще тогда, давным-давно, в настолько размытом периоде твоей жизни, что сны эти как будто пришли из ниоткуда?
А пришли они в никуда. В голову никого.
Но из ниоткуда ли они? Или имена Элли и Дианы Клаус все еще что-то значат?
У тебя есть ноги, так почему ты не покоряешь землю?
Эти слова принадлежат непризнанному гению. Гению, не имеющему лица. Итону Спарксу.
Томас Клаус парализован. Что ему покорять теперь, когда у него нет ног?
Но худшее, пожалуй, это атрофия сердца. Не потому что ты не чувствуешь его ударов, просто больше не можешь любить.
Все остается на своих местах.
Мистер Уолкер бродит по рядам рабочих мест и размахивает алчностью собственных губ. Счастливчик Дэнни прожирает тонны людских страданий и радует пылкое эго. Время идет, люди бегут на работу, метро продолжает тужиться, рожая новых сотрудников. Жизнь продолжается.
Но настоящая жизнь она там – за дребезжащим оконным стеклом. Ветер срывает сухие листья с покореженных временем веток, струи его оттачивают стены пустых квартир. Но те, кто смог ее познать, никому об этом не скажут. Они унесены тем самым ветром, что сметает все на своем пути.
Томас по другую сторону стекла. Он слышит голос той самой жизни. Будто она совсем близко. Но она далеко, и познать ее он не сможет уже никогда.
Человек – существо одинокое. Такова суть одиночества – причинять себе боль, чтобы почувствовать хотя бы что-то.