– Мы едем домой, – говорит Томас. – Я умираю от жажды.
Стоило лишь еще раз сверкнуть сережками, и Томас поплелся за ней. Залитый кровью между ног. Жаждущий ее спелых форм.
Секс – моральный сок современного общества.
6
Ароматические свечи разбросаны в хаотичном порядке, крохотные языки огня трепещутся слабыми порывами ветра, затихают и разгораются вновь, обжигая копотью воздух. Бутылка французского вина, вытащенная из верхних полок кухонного гарнитура, что хранилась на «особый случай». Седая пелена пыли восседала на ее багровом стекле. Вино говорит, что оно скучало, что ему было одиноко.
Фрукты. Различные. Они завалами напиханы во фруктовницу. По ним еще стекают прозрачные капли, обдавая своей свежестью ворсинки персиков и зеленоватые просветы яблок.
Свет приглушен. Шторки задернуты. Легкая музыка разбавляет тишину японским стерео и расслабляет мышцы ног.
Они зашли, целуясь.
Томас и Диана Клаус.
Отчасти пьяные, растрепанные и горящие. Томас заносит свои пальцы в ее локоны, подобно расческе. Томас прижимает ее к стене и сжимает ее задницу, впивая кончики пальцев в бледную кожу сквозь тоненькую юбку. Она выгибает спину, приоткрывает рот и закатывает глаза. Томас целует ее в шею, ключицу и плечо, сдвигая одну бретельку. Диана задирает его рубашку, холодными руками обнимает его тело и прижимает к себе. Диана мокнет. Томас пылает. Он убирает вторую бретельку и чувствует ее затвердевшие соски. В паху горит, стонет, выворачивается наизнанку.
Все это происходит в пороге. Едва они успели закрыть дверь.
Медленно двигаясь к постели, они избавляются от элементов своей одежды. Туфли, носки, рубашка, блузка. Все это осталось у порога.
– Когда ты успел все здесь наладить? – спрашивает Диана, вздыхая в возбуждении.
– Попросил соседа помочь, когда мы уйдем…
Томас заносит руки под юбку и впивается в ягодицы Дианы. Она дотрагивается до его ширинки и сжимает напухший бугор.
– Да, – вздыхает Диана. – еще!
Брюки слетают с Томаса. Диана, в одном нижнем белье, больше похожая на слегка чахлую проститутку, изнемогает от желания раздеться полностью и отдаться мужу. Но Томас дразнит ее. Маринует. Он медленно охватывает ее грудь, поглаживая соски, и продолжает целовать в морщинистую шею.
Томас говорит.
Диана слушает.
– Встань ко мне спиной и выгнись… – шепчет он.
Она повинуется. Треугольная спина, перевязанная лифчиком, искривляется дугой, уходит в ноги, разделяется на упругие половинки персика. Он прижимает ладони к ним и медленно раздвигает. Томас целует ее. Целует в лопатки, позвоночник и поясницу. Он наклоняется. Диана, прижатая к стене, вздыхает лаской.
Томас вспоминает чердак. Как он прижимал ее к опорной балке. Задирал ей юбку и заносил между ног пальцы. Как он опускался вниз, отодвигал ткань трусиков и выставлял язык. Он вспоминает вкус, вспоминает тонкие складки, перебираемые языком. Он всегда любил смотреть на нее сзади.
Томас наклоняется ниже, едва заметно проводя двумя пальцами по ткани ее трусиков. На обратном пути он незаметно просунул два пальчика в нее. Диана вздрогнула, издав слабый стон. Она мокрая. Безмерно мокрая. Томас пьянеет и вдыхает аромат своей жены. Но не тот. Совсем не тот. Томас вытягивает пальцы. Полоска слизи тянется от них к ногам Дианы.
Сперма.
– Кто тебя трахал, шлюха?
– Ты, Томми, ты меня трахнул!
Томас поднялся, резко разворачивая Диану лицом к себе.
– С кем ты трахалась, шлюха?!
– Ч… что?
Он протягивает ей два пальца.
– Ты вся в сперме, сука! Кто тебя трахает?!
Закаленное возбуждение пропадает. Они медленно приходят в чувства. Нет, это не романтика. Это вечер псих-больных, решивших, что они здоровы.
– Томми, это не то…
– Это сперма! – Томас напряжен. – Тебя кто-то трахнул.
– Томас…
– Кто? Ты изменяешь мне, скотина?
Томас кричит на молчаливую Диану. Она краснеет и тянется к простыне, чтобы прикрыться. Пальцы невольно сжимаются в кулак, один за другим, словно Томас последовательно нажимал на клавиши пианино.
– Не надо, пап.
Раздался грохот. Диана неподвижно стоит напротив Томаса. Его правая рука прижата к стене.
– Твою мать, – говорит Томас. – На что я надеялся…
Он медленно садится на край кровати. Диана поспешно одевается и отворачивается от него.
– Рассказывай…
– Томас, что тебе рассказывать?
– Ты же сама знаешь.
Она включила свет и села на ту же кровать с другой стороны.
Измена – рискованное блюдо корейской кухни. Что-то вроде сушеных тараканов или хвостов змей. Не для всех. Для изысканных гурманов. Может как вернуть любовь к обычной пище, так и навсегда ее убить.
В комнате стоит тишина, но они слышат отчетливый треск. Они не подают вида. Они оба знают. Знают, что это скрипит дом, в котором они жили. Что скоро крышу чердака снесет ветрами, балки прогнуться и его наполнит вода. Они знали, что он прогибается под тяжестью времени. Знали, но молчали об этом.
Атмосфера начала густеть. Воздух становился плотным. Головокружение – менее приятным.
– А что мне еще оставалось, Томас… После смерти Элли… Я ждала поддержки от тебя, ждала любви и ласки. Но ты пропал, Томас. Пропал не только из этого дома, но из моей жизни. А я, как ни крути, женщина. Да, потрепанная временем, да, не такая сексуальная, как когда-то, но все-таки женщина. Мне хотелось чувствовать себя любимой и красивой. Я также хотела получать оргазмы. Я не виновата в том, что ребенок, которого я носила в животе практически целый год, разодрал всю меня, выжал все соки и умер… Я любила ее.
– Я тоже ее любил, Диана. И до сих пор люблю. Как и тебе, мне ужасно не хватало поддержки. Я может и был раньше каким-то отчаянным, рискованным, смелым. Но я же человек! Человек, Диана! Не робот… Я тоже чувствую и тоже хочу быть любимым. Но только я не плакал при тебе, потому что старался быть сильным. От этого наверное и стал бесчувственной мразью.
Свечи погасли, извернувшись перед смертью. В квартире не существует времени, не существует прошлого, будущего и настоящего. Есть только они – Диана и Томас. Словно кто-то поставил паузу.
– Я знаю, Томас, знаю, но, твою мать, как же мне тяжело было справляться с этим… Тебе не понять. Ты не вынашивал ребенка. А потом не принимал смерть человека, который вылез из тебя…
– Мне не понять? – он усмехнулся. – Всю твою беременность и всю ее болезнь я находился рядом. Я старался тебя поддерживать в это время. Терпел твои истерики. Но был рядом и заботился о тебе… Я понимаю тебя как никто другой, Диана, как никто другой…
– Может быть ты и понимаешь, но Томми, ты пропал! Тебя просто не было в моей жизни. Мы готовились к этому дню. Каждое утро я просыпалась как в последний раз. Но почему ты не удосужился просто быть рядом?
– Ты знаешь, почему…
– Ты винишь себя в этом, я знаю. Но я виню себя не меньше…
Настала тишина. Спиной друг к другу, в одном нижнем белье, словно кто-то поставил зеркало, словно кто-то провел черту… Затем Томас заговорил.
– Я тоже тебе изменил…
– Я знаю…
Тишина.
– Мне трудно это признавать… Я испытываю странные эмоции, но сейчас ты для меня чужая. Как будто не было двадцати лет, – говорит Томас.
– Я чувствую то же самое…
– Нам нужно развестись…
Молчание.
Они не смотрели друг другу в глаза. Не стоило.
Томас медленно встали и оделся, собирая свою одежду по всем углам. Он подходит к порогу и обводит квартиру взглядом. Он прощается. Каждая бессмысленная покупка стала истиной в его глазах. Он смотрел на купленный хлам и видел пустоту. Но этот дом… Он стал родным.
Томас открывает дверь, шагает за порог и уходит.
В этот вечер слезы Дианы снова испачкали пол.
Тишина.
Треск заглушал все мысли. Они знали, что их родной, родительский дом, уже наполовину разрушен. Одна стена обвалилась, первый этаж наполовину ушел под землю. Они знают это. Знают и продолжают молчать.
Глава 4. Цербер
1
Итон Спаркс. Выдающийся среди бездарных. Бог среди полубогов. Птица среди насекомых. Не вникая в суть своей нелепой жизни, он открывает холодильник, хватает грязными руками пиво и открывает его с «пшиком». Поверхность дивана подмята под его зад, на спинке отпечатан кривой позвоночник. Итон берет пульт и, совершая большие глотки, тыкает на кнопки. Он говорит вслух.
– Отстойное пиво, – он рыгнул. – Вчерашнее было лучше.
На полках, в комоде и шкафу громоздятся книги, одна из них служит подставкой пиву, другая – подпирает ножку маленького стола. Его белая майка заляпана пятнами жира, большими и маленькими, красными и желтыми. Домашние штаны обвисли на коленках. Итон щелкает и говорит:
– Ааа, опять эта передача про космические полеты. Три ступени… Четыре космические скорости… Миллионы световых лет и бла-бла-бла…
Прямо на полу валяются пустые банки из-под пива, туалетная бумага и несколько макарон. На грязной стене висит лишь одна фотография. Фотография с какой-то девушкой. Миловидной блондинкой с розовыми губами и ужасно прекрасной улыбкой. Рядом с ней – мальчик. Лет пяти. Стрижка под горшок и такая же, по-детски наивная, улыбка. Их зубы – реклама стоматологии.
Итон переключает канал и вторит экранному голосу:
– Атлантида! Мифический остров-государство, описанный Платоном. Правда или вымысел? Действительно ли целый материк, почва которого плодородна, а животные упитанны, затонул в водах океана?
Итон Спаркс. Благочестие в стиле киберпанк. Его нестриженные ногти продавливают банку. Зашарканные тапки висят на пальцах ног. Кое-где в его квартире разбросаны детские игрушки, уже поломанные и выцветшие, но, по-видимому, представляющие важность. На подоконнике – засохший цветок и несколько дохлых мух. Цветок не поливали лет десять, не меньше. Примерно столько же трупам мух.
Итон щелкает.
– Итак, вопрос, – говорит экранный голос. – Вы видите перед собой флаг Бразилии, на котором изображено звездное небо. Почему именно звездное небо выбрали бразильцы, как символ своего государства?
Гудок. Парнишка, сидевший за круглым столом, встает и отвечает:
– Каждая звезда… Звезда… Она символизирует штат… Да, это штаты!
Экранный голос говорит:
– Неверно!
Итон приподнимается, прищуривает глаза и напрягает брови. Спустя мгновенье он снова расслаблен и попивает пивко. Итон говорит:
– Идиот! Это расположение звезд в день, когда страна превратилась из империи в республику. Или в ночь.
Экранный голос поддакивает ему.
Голос говорит:
– Итон, как дела?
Итон делает отрыжку и отвечает:
– Нормально.
– Как дела с женой? По-прежнему хреново?
– Ну а как еще?
– Слабак.
– И не говори.
Итон снова подходит к холодильнику и открывает еще одну банку пива. «Пшик». Он присасывается к ней и снова плюхается в диван. На журнальном столике разбросаны порно-журналы. Одни из них открыты и чем-то замазаны. На других подогнуты уголки некоторых страниц. Итон засовывает руку в штаны и чешет яйца, вытаскивает, подносит к носу и глубоко вдыхает.
– Отстой. Даже это пиво пахнет лучше. Не повезет какой-нибудь шлюшке, если я ее закажу. Ха! Будет задыхаться моими яйцами!
В квартире пахнет плесенью, куревом, консервами и дешевым пивом. Итон пропах этим ароматом насквозь. На одной из полок, взабравшись на кипы книг, торжественно радуются победе над знаниями дезодоранты. Если бы не алюминиевая банка, способная добавить свежести, Итон давно бы сгнил.
– Не пиво, а дерьмо. Твою мать, я же закупил целый ящик…
Итон щелкает. Экранный голос говорит:
– Ты выглядишь жалко. Не пробовал привести себя в порядок?
– А на кой черт мне это надо?
– Таким темпом тебе ни одна женщина тебе не даст.
– Член я мою. Точнее мне его моют. Ртами. Ха-ха!
Итон запрокидывает голову и всасывает пиво, дергая кадыком. Когда пиво было на исходе, он краем глаза заметил фотографию с блондинкой и ребенком. Он сжимает банку в руке и выкидывает ее на пол. Хватает пульт и вырубает металлический скрежет телека. Стало темно. Лишь слабые просветы лунного свет едва просвечивают городские тучи и попадают в его квартиру. Он лег на тот же диван, закрыл глаза и тяжело вздохнул.
– Стало не по себе? – говорит голос.
– Я тебя уже вырубил, так что отвали, – отвечает Итон.
– Ладно ладно, ушел…
Едва уловимые пошмыгивания проскальзывали мимо губ. Они растворялись в нигде, как в нигде и зарождались. Блестящая, практически невидимая слеза скатилась по его щеке и вильнула в ушную раковину. Казалось, она была не соленой, а даже сладкой. Итон снова вдыхает. На этот раз носом. Его дыхание напоминает шипение змеи.
Погружаясь в совсем неизвестный мир, Итон представлял свою жизнь в ином свете. Он придумывал мир, в котором нет экранного голоса, дешевого пива и, может быть, даже его самого. Где в квартире не воняет, а веет. Мозг его не осуждает, а благословит.
Грозные тучи нависли над его головой. Под ним – пропасть. Он медленно плывет вниз, кружась в полете, словно осенний лист, и ловит застывшими руками снежинки. Почему-то теплые. Они растворяются, но талые капли взлетают, а не падают. Жарко. Ужасно жарко. Нелепый звон эхом отдается в ушах. Небесные метрономы тихо постукивают, и каждое их «тик-так» толкает его все ниже, ниже и ниже. Пока он не оказывается на дне пропасти. Но в этой пропасти не было ни черта. Лишь еще одна пропасть и еще одна туча. Она левитирует над обрывом, перемешивая черные комья ваты, как четки в руках преступника, пульсирует ими и бьется.
Итон ложится на нее и снова медленно спускается вниз. Метрономы летят за ним. Они кружатся вокруг его головы и гипнотизируют своим постукиванием. Черный снег, такой же теплый, падает на него. Он снова оказался внизу и снова увидел пропасть. Он снова лег и снова спустился вниз.
Так продолжалось тысячи, десятки тысяч и даже миллионы раз, пока мелодия дверного звонка не заставила его открыть глаза и оказаться дома, на своем потертом диване среди кучи хлама и единственной протертой от пыли вещью – фотографии с блондинкой и мальчиком лет пяти.
2
Белоснежная икона с идеальными зубами висит на стене. Итон дома. Он знает это. Но в его легких медленно растворяется привкус железа. Хоть он и дома, чувствует он себя не в своей тарелке. Нет, она чужая, с засохшими разводами грязи, которые кто-то пытался вылизать.
Звонок повторяется и на этот раз Итон понимает, что ему не послышалось. Босой ногой он нащупывает тапки и надевает их. Шаркающим шагом, обезумев от пустыни, зародившейся в его рту, он ковыляет до входной двери и открывает ее. У порога стоит Томас. Томас Клаус. Выжатый, как апельсин, сваренный, как куриная грудка.
– Можно войти? – говорит он не своим голосом.
Итон молчит, ковыряя в ухе, отходит в сторону и уступает ему дорогу.
– Что-то случилось? Почему ты решил заявиться? – спрашивает Итон.
– Разве что-то должно случиться, чтобы я захотел увидеть старого друга? – Томас улыбается чужой улыбкой. Глаза выдают его.
– По тебе видно, – отвечает Итон.
Улыбка расплывается по его лицу и превращается в идеально прямые полоски губ.
Томас спрашивает:
– У тебя есть пиво?
– Дрянное разве что.
3
Мимолетный щелчок за спиной Томаса возвращает сознание, он приходит в себя и чувствует тяжесть в своих ногах. Принимать важное решение под действием сильных эмоций – приправа жесткая, не для всех. Куда ему теперь идти? Что делать?
Только что он покинул свою однушку, оставляя Диану совсем одну.
Он слышит треск и металлический скрежет. Чувствует копоть на зубах и отвратительное чувство ничтожности где-то в районе члена.
Томас Клаус. Взрослый ребенок, оставленный на попечение самого себя. Оставшись один, он может сделать, что угодно, но только не что-то правильное. В конце концов, любой его выбор сейчас приведет к одному концу. Завершающий этап его жизни становится нестерпимо пресным.
Глядя ровно перед собой, но не замечая ничего, Томас проходит мимо пустых витрин и одиноко горящих фонарей. Пустые звезды светят ему в лицо. Он замечает их и начинает соединять линиями, как когда-то в детстве соединял пронумерованные точки и получалась картинка. Далекий гул автомобильных гудков и грохот моторов уносится прочь. Последние люди на улице с тревогой забегают в подъезды и исчезают в их тени.
Он соединяет звезды и видит слова. Эти слова твердят:
– Твоя жена шлюха.
– Нет, – восклицает Элли. – Пап, ты должен что-то сделать с этим.
Томас не знал, что ему делать дальше, но знал, куда ему нужно идти. Знал инстинктивно, как новорожденный котенок понимает, что ему нужно сходить посрать.
– Так нельзя, пап! Ты перекладываешь ответственность за свою жизнь и жизнь мамы на судьбу, которой, может быть, даже не существует.
– Мне плевать, – говорит Томас. – Будь, что будет.
– …
Вдалеке неоновыми искрами мерцает вывеска. Буквы на ней гласят: «Помощь нуждающимся. Анонимно».
Томас желал помощи, но не от них. Нет, он не настолько низко упал, чтобы стать бомжом. Бичом – другое дело, но не бомжом. Томас шагает по выцветшему асфальту и сливается с его серостью. Скучающая луна подмигивает ему, заставляет взглянуть на звезды. Томас снова соединяет их.
– Ты тоже шлюха.
– Я знаю, – отвечает Томас. – Я та еще шлюшка.
Чувство вины превращается в чувство рвоты. Несет кислятиной, горло жжет. Это том ям вырывается наружу и говорит, что ему скучно. Он стонет и умоляет. Пожалуйста.
Томас соединяет звезды.
– Ты был не прав по отношению к ней.
Томас молчит.
– Пап, ты придурок, возьми себя в руки. Ты не один, мама всегда тебя поддержит, она примет тебя любого, ты ведь знаешь. Вернись к ней.
– Слишком много сделано, чтобы просто вернуться назад.
– Но ведь…
– Тебя не существует! – обрывает Томас.
– Пап…
– Ты умерла! – его голос стал громче и беспокойнее.
– Я просто хочу сказать, что…
– Ты умерла! Оставь меня в покое! – кричит он.
Тишина. Мерцание звезд. Жужжание магазинных вывесок.
«Кредит на долгий срок. Самые низкие проценты только у нас».
Проделав довольно длинный маршрут, Томас испачкал свои ботинки в лужах собственных надежд, уверенности в себе и тщетности разума, который он непрестанно старается контролировать.
Шизофреники не понимают, что они шизофреники. Шизофреники тоже живут, только в немного другом, выдуманном мире. Несуществующем.
Томас идет к Итону Спарксу. Да, он непременно идет к нему.
4
– Так что случилось? – Итон сидит на том же диване, место на котором занимает теперь и Томас. Он не был психологом, нет, но он был неплохим эмпатом, именно поэтому напряжение, злость и нервозность Томаса казались ему его собственными.
– Диана… Кажется мы разводимся… Я ушел из дома, но когда захлопнул дверь осознал, что мне просто некуда идти. Приютишь на пару дней?
– О чем ты? Дерьмо-вопрос, – в руках Итона пшикнула банка пива, такой же звук пронесся от Томаса. – Случилось что-то конкретное или просто задолбали друг друга?
– Сначала задолбали, потом случилось…
– Выкладывай.
– Как бы тебе сказать, мы уже давно не то чтобы примерная пара, ситуация весьма стремная. Недоверие, отреченность, постоянный напряг. В общем, мы просто друг другу изменили, вот и все.
– Вау!
Томас кидает подозрительный взгляд в его сторону.
– То есть не вау конечно, но очень уж странная штука получается у вас. Какая-то черная полоса…
– Мы оба козлы, Итон. Я и она. Ее трахает какой-то тип, по всей видимости, мажорик. Я трахнул Маргарет в том игровом клубе.
– Ту самую Маргарет-шлюху? – его глаза выпучены.
– Ага. Теперь я кажется тоже шлюха.
– Знаешь, что тебе скажу, Томми, семья – это как такие качели, где двое сидят и отталкиваются ногами от земли. И если вас двое, то вы еще можете нормально поиграть и от души покачаться, но когда появляется кто-то третий или даже четвертый, качели начинает перевешивать в какую-то конкретную сторону. Понимаешь о чем я? И вот вы оба добавили груза на них. На ваш любовный аттракцион Клаусов. Вы забыли друг о друге и начали качаться порознь. С той, кого трахнул ты, и тем, кто трахнул ее. Это уже не качели, а гребанная карусель…
– Да ладно, Итон. Я все это понимаю. Я к тебе пришел не нотации послушать и не учиться жизни. Я вздремну?
– Падай.
Тишина поглощает дешевый хмель под пропахшим кислятиной одеялом. Таким колючим, что кажется вот-вот его волокна пробьют сердце. Они закутают ноги, руки и вот ты уже не можешь встать. Свяжут тебя бандажом, как в жестком БДСМ-порно, засунут кляп в рот, как это часто делает мистер Уолкер, и будут трахать в задницу.
Сквозь снотворный пласт воздуха, измученный долгим днем, Томас спрашивает Итона:
– Слушай, а откуда у тебя столько книг?
– Я раньше много читал. Типа умным был. Хотел открыть бизнес как-то и даже попробовал, но прогорел. От меня тогда жена ушла. Сказала, что я банкрот. Я не смог ей объяснить разницу между банкротом и нищим. А когда выплатил долги, она была уже далеко, безумно далеко, Томас. А без нее, знаешь ли, и смысла нет чем-то заниматься…
Итон. Неумолимой Итон Спаркс. Томас и подумать не мог, что у такого беззаботного юнца бывали такие проблемы. Он, вероятно, устал, и сожалеет о прошлом. А может он ни о чем не сожалеет.
– Не знал, что у тебя была жена.
– Ага. И сын. Не видел их лет десять, но такое ощущение что видел вчера, а иногда кажется, что несколько сотен лет прошло. Время относительно, но никогда я не думал, что в этом плане. Паршиво, если честно – осознавать себя никому не нужны. Мне бы только дали шанс и поверили… Видимо, я все уже просрал.
Вместо ответа он услышал храп. Храп совершенно уставшего человека, потому что Томас гудел, как трактор. Итон усмехнулся. Он бросает взгляд на фотографию и сердце его опять начинает плакать. А затем он уснул. Крепко и беззаботно. И видел он тот же сон. Сон, который видит вот уже лет, наверное, десять, но вместо метрономов вокруг его неспокойной головы летают лица. Да, это та блондиночка. Блондиночка и ребенок. Ровнозубые. Вот только обычно их двое, а сегодня добавилось третье лицо. Безумно знакомое, похожее на его мать. Может быть, она тоже покинула его?
5
Диана Клаус. Бывшая и будущая Кларк. Никем неоплаченная куртизанка, имеющая перспективу роста с приставкой «люкс». Сыночки богатых дядь многое бы отдали за ночь с превосходной милфой. В постели она богиня, госпожа «Твой член не забудет меня». Она умеет работать всеми частями тела также ловко, как, например, работает правой рукой, но заслугой тому не столько Томас, сколько Дэнни. Ковбой Дэнни. Счастливчик Дэнни.
Эта ночь обещала Диане быть долгой.
Поэтому он приехал. Приехал и выслушал. И вся комичность ситуации показалось ему не только смешной, но ужасно какой смешной, ведь это была его сперма. Стекающая прямо на руки Томаса. Подумать только, он чуть не принялся ее слизывать!
Диане нужна поддержка. Несомненно. И нет ничего лучше товарища при деньгах, способного вставить так, что выключается не только объектив, но и сознание. Нет ничего лучше для одинокой женщины, чем мужчина с твердыми плечами, широкой спиной и огромным членом.
Он знала это. Знала и делала это снова. Снова и снова.
Причина их расставания стала причиной не унывать, жить дальше, трахаться и наслаждаться дальше.
– Все это так странно звучит, – говорит Дэнни. – Извини, но меня пробивает на смех.
– Хватит! Как ты мог кончить в меня?!
– Я всегда кончаю в тебя, ты не знала?
– Знала, но как…
– Эй, да расслабься ты. Тебе давно нужно было кинуть этого никчемного тупорылого. За его спиной ничего нет, совсем ничего. Он только и может что болтать без толку, да кормить своими загадочными обещаниями. Я тебе так скажу, Диана, если в человеке есть амбиции, они будут проглядываться. В движениях, глазах, поведении. Да в чем угодно, но только не в языке. Если речь конечно не про кунилингус.
– Я понимаю, но как-то все это глупо. Не могу же я вычеркнуть последние двадцать лет из своей жизни…
– Можешь, – заявляет Дэнни.
– Но я не смогу забыть, это невозможно. Столько всего позади, столько всего…
– Тебе нужно было сделать эту черту, когда ты потеряла пять лет своей жизни, а то и три. Разве у вас много чего хорошего в жизни. Да, он был крутым. Я был лохом. Но спустя пять лет, Диана! Спустя пять лет все изменилось! Ты же не глупая девочка, свобода – это лучшее, что может быть. Никаких ограничений, бесконечный выбор и абсолютная независимость.
– Я не могу… У меня не получится…
– Но ты ведь знала, на что идешь, не так ли?
– Знала.
– Тогда расслабься, а если не выйдет я могу с этим тебе помочь. Нужно?
Диана кивает.
Ковбой Дэнни. Счастливчик Дэнни. Он нежно берет Диану за руки и помогает ей встать. Он разворачиват ее и наклоняет раком. Тонкая полоска трусиков, врезающаяся в ее промежность и скрывающая самое сладкое, была отодвинута. Он вставляет ей и чувства сразу же накрывают Диану.
Томаса нет – он в прошлом.
6
Паника. Четыре утра не такое уж заманчивое время, чтобы проснуться от кошмаров. Однако Томас открывает глаза. Он глубоко дышит. Совсем недавно его тело разрывали на куски какие-то дикие птицы, похожие на воронов, но только более мрачные. Они не кружили вокруг него, не издавали ехидных звуков – они просто вцепились в плоть и начали есть ее. Струи крови бились ключом из его живота, рук и ног, но убежать было невозможно. Тело стало тяжелым, едва гибким и невероятно медленным. Томас барахтался в спецэффектах красного тумана и замедленной съемки, пока птицы-людоеды нагло вытаскивали его кишки и растаскивали по всей округе.
– Мм, как же вкусно, – говорила одна птица.
– Это божественно, – с набитым ртом отвечала вторая.
– А может проснуться? – спросила третья и все остальные с удивлением оглянулись на нее, хором закричав:
– Что?!
И Томас проснулся.
Головная боль бестактно бьет по внутренней стороне черепа. Какое-то невнятное чувство стыда и угрызений совести разгорается в его горле. Эта комната кажется подозрительной. Или он что-то сделал не так, что-то забыл?
Он забыл свои обещания.
Бросив взгляд на фотографию на стене, он понял, что он ощущает чувство присутствия кого-то еще…
– В твоей голове… – напевала Элли и хихикала.
Нет, другого. Если сказать вернее, чувство отсутствия.
Томас с размаху хлопает по тому месту, где согласно порядку вчерашнего засыпания лежал Итон, но вместо мягкой и теплой плоти, которая замычала бы после этого и зашевелилась, он чувствует твердость продавившегося дивана. Итона нет. Теперь он уверен в этом.
– А может его не было никогда, пап?
– Ты проснулась? Спи давай.
Томас с трудом отгоняет сон от глаз и дряхлого тела. Он чувствует себя так, будто несколько экскаваторов проехались по нему, при этом его засыпали песком, раздавили голову, и видимо кто-то из работяг решил его обоссать. Но куда же он мог пропасть, этот загадочный Итон Спаркс. Удивительный Итон Спаркс.
Итон Спаркс – Бог Итонов Спарксов.
Даже если Итона зовут не Итон Спаркс.
Томас поднимается на ноги и решает почесать задницу. Несколько раз прибалдев, он подносит указательный и средний пальцы к носу и аккуратно нюхает. На лице вырисовывается гримаса отвращения.
– Да этот чудак видимо посрать пошел, – шепчет он сам себе на пути к туалету.
Он дергает ручку толчка. Дверь открывается и он произносит шепотом:
– Эй, Итон! Ты срешь?
Молчание, значит, сам Томас может зайти и сделать свои дела. Он просачиваются в приоткрытую щелочку между дверью и проемом, находит толчок, поднимает крышку и начинает ссать. Блаженное чувство кайфа прокатилось от яиц от кадыка. Мурашки заставили вздрогнуть лобковую и грудную волосню. По какой-то неведомой привычке, он поворачивает голову налево, в сторону ванной, и прижимает ее к плечу.
Сначала все было ок, но когда Томас зевнул и открыл глаза, он еще и обосрался.
Шаткое, темное пятно, до боли знакомое, до ужаса неузнаваемое. Нет, это что-то бледное, что-то чужое и сломанное. Это не Итон Спаркс. Итон Спаркс жив. А эта мошонка, висящая на веревке, просто ужасный сон. Это сон во сне. Может быть, в еще одном сне.
Сон эти или не сон, но висельник выглядит вполне реально.
Нет, он смутно похож на Итона, но это не Итон.
– А кто еще это может быть, папуль?
– Твою мать. Нет, это сон. Это сон! Это сон! Это сон…
Томас начинает отчаянно тереть глаза и бить себя по лицу.
– Это сон это сон это сон это сон это сон это сон!
Шлепки следуют друг за другом – Томас хреначит пощечины одна за другой и как будто даже радуется этому. Он щипает себя за ноги и бьет кулаком по лбу, но он не открывает глаза и не просыпается. Сквозь туманную пелену и два нависающих века не проглядывается потолок.
– Пап, это не сон…
– Твою мать.
Томас сжимает зубы. Сильно. Ему кажется, что слезы вот-вот порвут его щеки и вырвутся наружу мощным безжалостным потоком, таким, каким обычно поливают заключенных. Но он не заплакал, и даже когда дал себе слабину все равно не заплакал. Почему-то при мысли о том, что он не может дать волю чувствам, или же чувств этих просто нет, ему стало легче.
– Итон сдох, – твердо сказал он.
– Да, пап, и тебе не жалко?
– Я не знаю…
Томас садится на унитаз и бесчувственно пялится на его тело. Оно до сих пор шатается, может, он даже жив. Но что-то достаточно очевидное, чтобы придать этому значение, все-таки выдает его. Он мертв. И это понятно даже тупоголовому, полураздетому, только проснувшемуся Томас Клаусу.
Итон одет прилично, на работу он так не одевался никогда. На нем натянуты приличные брюки неплохого фасона, пиджак из той же категории и даже… Вау! Галстук!
Томас сидел в оцепенении.
Белая рубашка скорее холодильник, нежели рубашка. Таких чистых Томас не видел на нем никогда. И прическа!
– Твою мать, он даже расчесался.
А в руке у него что-то торчит. Кажется какая-то бумажка. Томас щурится и пытается разглядеть ее.
Да, точно бумажка.
Он поднимается и подходит, с каждым шагам расслабляя веки. Страшно трогать покойника, холод его тела кажется намного холоднее, чем самая долгая зима, а сама кожа такая твердая и резинистая, что напоминает тушку курицы. И куда не ткни, везде она. Но Томас все-таки схватился за бумажку и вытащил ее.
Он разворачивается ее и видит фотографию с чьей-то свадьбы. На ней та блондиночка с другого фото. Даже в такой ситуации Томас невольно подумал, что хотел бы трахнуть ее, ну а что? Итон разве не хотел?
Чуть погодя он заметил и Итона тоже. Молодого, счастливого. Такой улыбкой он не улыбался даже тогда, когда без умолку рассказывал всякие глупости. Итон держит за руку блондинку. Они – муж и жена. Бывшие. Но все-таки здесь, на фотографии, где навсегда останется один лишь день и одно его время, они – муж и жена. И вроде бы они любят друг друга.
На фотографии Итон одет в тот же костюм, в каком шатается его тело, поскрипывая веревкой. Своеобразный символ. Знак. Или просто излишняя драматичность.
Томас переворачивает фото.
– А вот и предсмертная записка, – говорит Элли.
Томас читает:
«Хэй, Томми! Я знаю, что именно ты это прочтешь, потому что да просто больше некому. А ты знал, что когда ты соскальзываешь с края ванной, а на твоей шее веревка, то с вероятностью девяносто процентов твой хребет переломиться и ты уже в принципе вряд ли выживешь? Теперь наверное знаешь. Я пишу это, Томми, смеюсь и плачу. Смеюсь, потому что совсем не готов умирать, но жизнь моя – штука мерзкая. Плачу, потому что моя мама умерла этой ночью. И вот, Томас, жена и сын от меня ушли, мама умерла, остался ты. Кстати выходит ты тоже остался один, может скоро встретимся. В общем, я просто устал. Устал от самого себя и этой жизни. Все свое имущество завещаю тебе – моему лучшему и единственному другу».