Игра вторая, разыгранная там, где шепот…
Под травой и насыпным грунтом скрыта контурная карта. Она нарисована стертыми кирпичами, асфальтовыми дорожками, проржавевшими трубами теплотрасс и черепицей. Если рассмотреть то, что скрыто под травой – осколки оконных стекол, дорожную разметку, утонувшие в грунте автомобили, выбеленные временем игрушки – можно вообразить ту жизнь, что протекала здесь раньше.
Пройти три сотни шагов, повернуться на северо-запад и представить под собой несколько этажей. Выглянуть в несуществующее окно и увидеть тонкую иву, которая склоняется у бывшего тротуара. Все это проделывает Юлия, когда книжник предлагает ей такую игру. Она шепчет, что воображает здесь человеческую геометрию зданий. Рисует карту, как в тех книгах с вымышленными городами, выдумывает названия улиц и рассказывает о людях, которых здесь никогда не было. Книжник мягко сжимает ее руку, пока она продолжает говорить. Далеко вперед них Ольвия уже подходит к иве.
Тонкую талию дерева опоясывает круг камней, как сползший к ступням ремень. Ольвия садится рядом и раздвигает траву, чтобы положить на этот пробор рюкзак. Ветер накатывает волнами, заставляет зажмуриться, сгибает ствол ивы и треплет волосы.
Сжимая руку Юлии, книжник уводит девушку в сторону, чтобы дорога к могиле мужа Ольвии была еще дольше. Она продолжает вслух раскрашивать контурную карту выдуманного города.
Трава, поднимающаяся к коленям, кипит под ветром. Книжник и Юлия не слышат слов Ольвии, текущих неразборчивым потоком. Потом ветер выхватывает их и сбегает с добычей за горизонт. В наступившей тишине слышно только как Ольвия обливается слезами.
Пока они приближаются к рыдающей женщине, книжник спрашивает Юлию:
– Я рассказывал, как однажды встретил Смерть?
Смерть
Кто-то уходит, не обронив и горсти слов, без записки, в ночь сезона дождей, чтобы пропасть в темноте. В момент, когда смерть становится необратимой, они уже не помнят себя. Таков их план. Забыться перед концом, чтобы не было страшно. Неравнодушные говорят, что блуждающие по морям великаны из тумана – это покончившие с собой в сезон дождей. Они не верят в это, но продолжают говорить так, чтобы утешить тех, кто остался.
Кто-то не готов сам проститься с теми, кого любит. На руках еще живых остается тело, прямо как в те времена, когда еще не все закончилось. Тогда мертвые хранились в железных картотеках моргов, омывались, приводились в порядок лишь для того, чтобы переместиться в личный ящик из дерева и быть запертыми под полутораметровым слоем почвы. Трагическое недоразумение состояло в том, что из земли получается дурная картотека. Нельзя открыть деревянный ящик, извлечь умершего и, чуть отряхнув, пустить обратно в мир. С почтительностью, которая достойна другого применения, это недоразумение продолжается еще живыми. Пусть и с некоторыми поправками.
Вместо могильного камня, который призван стать меткой мертвеца в земляной картотеке, над местом погребения часто сажают дерево. Многопалые корни сжимают труп в кулаке, пьют соли его внутренностей, минералы костей и жил, мягкую массу увядшего мозга. Те, кто любил и все еще любит умершего, пробуют говорить с деревом. Они воображают, по еще одному недоразумению, что их могут услышать. Надеются на ответ и не получают его. Только во время сильного ветра – когда ветви и листья дрожат так, будто дерево устало быть тем, что оно есть, пытается разобрать себя и собраться во что-то другое, деконструироваться – живые слышат голос. Далекую и тихую речь, которая когда-то запуталась в ветре. Распутанные и заново сплетенные, звучат те же самые слова, который ветер подобрал и унес, чтобы вернуть здесь и сейчас. Все это только попытка сделать из горя историю.
Она идет.
Вот женщина, и на ее руках ребенок. Мальчик, чья кожа покрыта сыпью. Он еще не говорит и едва ли что-то скажет. В худшем случае его жизнь будет дочитана в ближайшие несколько дней, полных мук, слез и отчаяния. Женщина несет его в парк к пруду. Молчащий отец идет рядом. За ним, как плащ на ветру, струится запах алкоголя.
Редкие прохожие не разговаривают с ними. Ударившись о тупой угол чужого горя, они спешат уйти с дороги. Улица заполнена треском радио, в котором едва слышен скомканный мужской голос. Он жалуется, что в его доме живет еще кто-то, кроме него.
У пруда тихо. Деревья вокруг ограждают его от ветра и воплей оборванного электрического кабеля. Женщина аккуратно подносит ко рту ребенка крышечку от флакона, наполненную темно-зеленой жидкостью. Два глотка и она пуста. Мальчик кривится от вкуса, фыркает и выплевывает половину жидкости. Мускулы на его лице собираются в узор плача, но потом медленно расслабляются. Женщина гладит ребенка по волосам и что-то шепчет. Зеленоватая сыпь на коже мальчика бледнеет.
Отец садится на колени рядом. В его руке шприц, полный прозрачного густого препарата. Мужчина замирает и не знает с чего начать. Попрощаться или сделать укол. Он обнимает жену, обнимает сына. Оставляет на каждом пахнущий спиртом поцелуй. Женщина укачивает ребенка, хотя сейчас это не нужно. Дрожащая игла с каплей на кончике входит в узкое плечо мальчика. Врач обещал, что так будет не больно, и это самое важное.
Родители тихо переговариваются, не смотря друг на друга. Мать поднимается с земли, скидывает туфли и идет к пруду. Ребенок в колыбели ее рук дышит медленно и неглубоко. Голой ступней женщина отводит в сторону стебли камышей и опускает ногу в пруд. С каждым шагом вода поднимается, пока не доходит до локтей. Мать замирает, смотрит на поверхность пруда. Маленькие волны бегут от ее тела. Она опускает сына в воду и разжимает объятия.
Малыш что-то лепечет перед тем, как его пятки касаются волн. Вчера ночью женщина сказала мужу, что очень ждет слово. Потому что видела такие сцены в кино, читала в книгах и слышала в песнях. Слово, которое своим произнесением превратит горе в сюжет, который она сможет пересматривать в голове во время ночных сеансов отчаяния. Но слова нет.
Пальчики ребенка исчезают при соприкосновении с водой и оставляют пятно ряски. Чем глубже опускается тело, тем шире становится зеленое полотно. Руки, ноги, спина, грудь, плечи, шея, подбородок, уши, губы, зубы, язык, волосы, глаза, все обращается в ряску. Ручейки обнаженных вен выталкивают в воду мелкие зеленые пластинки. Без мук, судорог и криков.
Она пришла и она милостива.
Женщина аккуратно смывает прилипшие к платью пятнышки ряски. Ее зовут Ольвия. Это не последние похороны, что ей придется пережить.
…становится ветром
—…никто ведь не думал, что Смерть – это не всадник, а его лошадь. Я так и сказал. А конь блед ответил мне, что уже слышал эту шутку. Я спросил, грустит ли он о тех, кого увозит. Он жевал клевер и сделал вид, будто не разговаривает с набитым ртом.
– Это правда? Или одна из историй, которые ты вычитал в книге и не показал мне? Или додумал пропущенные страницы? – Юлия быстро протирает глаза рукавом.
– Надеюсь, у тебя не будет шанса самой спросить у него.
– И что, он один на весь мир? Как успевает?
– Я думаю, что он отвечает за свой участок. Или идет куда глаза глядят, а там как получится.
– А если кто-то умер, а его рядом нет? И других тоже?
– Не знаю.
Ольвия перестала плакать. На сгибе локтя, в котором она прятала лицо, уже подсыхают пятна слез. Рюкзак опустел и осунулся. Размахивая хвостом, Грей тычется носом в ладонь хозяйки.
– Вы здесь?
Ольвия спрашивает это, не поворачивая головы, у ивы, у ветра и даже у моря, которое прячется за горизонтом. Вместо ответа, Юлия кладет ей ладонь на плечо. Ольвия накрывает ее своей и оборачивается. За время, которое она провела наедине с могилой мужа, слезы вымыли из ее глаз все цвета.
– Хотите познакомиться?
Книжник и Юлия садятся рядом с Ольвией. Кот по очереди подставляет спину под их ладони.
– Саша подарил мне красивую тонкую вазу из прозрачного стекла. Сейчас я думаю, что это было единственное, чем он хвастался в жизни. Как он нашел настоящего стеклодува. Как много и долго им пришлось возиться, вымывать и вычищать песок прежде, чем он получился достаточно чистым. Саша подарил мне вазу и поцеловал в щеку. Тогда я впервые и почувствовала, как от него пахнет вином. Сначала запах можно было услышать только при поцелуе, но он рос, разбухал, окутывал его. Саша был хорошим мужем все это время, кроме самых последних дней, когда Йоэль умирал. Он был слишком добрым. Точно говорю. Хотя для него это было сложно. Саша не отличал, где начинается доброта и заканчивается слабость… Мой сын умер, а муж растворился в вине. Мы ушли. Я хотела жить вдалеке от места, где умер Йоэль. Подальше от пруда, в котором он стал ряской. Мы шли дни напролет. Ехали на попутках. Тогда они еще встречались. Запрыгивали в вагоны и ехали до первой остановки. Саша предлагал остановиться, а я хотела бежать еще дальше. В один из дней мы шли особенно долго. Он устал и начал пить еще до вечера. Споткнулся и упал. Что-то зазвенело. Моя ваза… Я попросила взять ее с собой. Она не занимала много места, в ней хранились мои платки и полотенца… Я накричала на Сашу и прогнала. Он ушел. А потом я услышала крик и побежала. Увидела его с проломленной ступней, в которую вцепился старый охотничий капкан. Он кричал, пока я пыталась разжать челюсти, кричал когда я перевязывала рану полотенцем, которое хранила в вазе. У Саши была фляжка с водкой. Я хотела вылить ее на рану, но внутри осталась только пара капель. Вокруг не было никого, кто бы помог. На заправках не нашли аптечек. В придорожных кафе тоже. Я помогала Саше идти, и мы дошли до этого места. Его нога, она… Ему становилось все хуже. Он потерял сознание и больше не нашел его. Прямо здесь он умер. Несколько дней я рыла могилу руками. У меня закончились еда и вода… Неподалеку я нашла ручей, в котором водилась мелкая рыбешка. Мелкая, одни кости. А когда у меня получилось вырыть могилу, мой муж, мой Саша, мой милый, уже…
Ольвия молчит почти минуту. Ветви ивы замерли.
– У меня не было сил и времени, чтобы сделать все хорошо. Ногти обломались, пальцы кровоточили. У меня получилась маленькая и неглубокая яма, куда я смогла убрать тело, только свернув его калачиком. Я пошла обратно к ручью, вверх по течению, мимо охотничьего домика, пока не нашла молодую иву. Выкопала и принесла сюда. Посадила и полила водой из ручья, чтобы корни росли и были сильными, чтобы обнимать моего мужа под землей.
Тени растворяются в нарастающей темноте. В каждом новом порыве ветра больше холода, чем в предыдущем.
– Ольвия, прости. Надо идти. Успеть найти место, где переночевать. Видишь? Уже темнеет. Ты что-то говорила про охотничий домик? – ладонь книжника сжимает плечо Ольвии.
– Вы говорите на языке деревьев? Есть способ узнать, что меня простили?
Юлия качает головой.
– Я не думаю…
– Вы не слышите? Они шепчут. Вы понимаете?
– Ольвия…
Она не отвечает, вслушивается в перешептывания ветвей и листьев. Кот настойчиво мяукает, пока Ольвия не достает из рюкзака бумажный пакет с самодельным кормом. Набирает горсть и протягивает Грею.
– Хорошо. Пора уходить. Еще минуту. Домик вон там, – она указывает рукой направление. – Идите, я догоню.
Они едва успевают подойти к домику до наступления темноты. Книжник на ходу трясет фонарик, который перестал светить еще в начале пути. В небольшой печке они готовят то, что Ольвия оставила здесь в прошлый раз. Немного гречневой крупы, пакет сушеных овощей и галеты. Почти сразу после еды Юлия засыпает. Книжник незаметно для себя падает в сон, пока перебирает батарейки от неработающего фонарика. Ольвия не спит до рассвета. Она подбрасывает щепки в печь, укладывает в постель Юлию, которая вновь ходит во сне, собирает рассыпанные по полу батарейки и пробует починить фонарик. С первыми нотами птичьего пения лампочка наконец загорается. Чтобы не разбудить спутников, Ольвия приоткрывает дверь и направляет фонарик в темноту. В трех коротких вспышках она видит волны травы, а в трех длинных – ручей, вдоль которого, медленно перебирая ногами, идет бледный конь. В трех следующих вспышках Ольвия пытается рассмотреть его получше, но жеребец исчез. В уходящей ночи не слышно ни ударов копыт, ни шепота. Только тихое журчание воды.
Падение
Капля срывается с края тряпичного облака. Вокруг нее ничего, кроме серой пелены, она одинока в своем падении. Покидая дом первой из тысячи тысяч, вряд ли она гордится и восхищается своим первенством.
В форме капли ее биография, рассказ о прошлом, о том, что было до того, как она родилась из облака. Как однажды она была тоже каплей, только слитой с другими в маленьком пруду, чья поверхность покрыта широким пятном ряски. И как она стала паром в знойный день, когда ее поднял и унес ветер. И как она собралась обратно в маленький шарик влаги, который сначала замер, как на иголке шприца, а потом рухнул вниз.
В капле рассказ не только о ней самой, но и о времени, спрятанном за шифром настоящего. Но все, что есть сейчас, капля воды, явленная именно тем, что она есть. Она еще не пар, но может стать им, она еще не пот, но может стать им. Настоящая природа капли всегда будет прятаться в каком-то из ее следующих воплощений и навсегда останется тайной. Может быть, ее природа заключена и замкнута в постоянном изменении, в подвижности. Может быть, тайна и есть природа капли.
Когда белесый предел остается позади, перед каплей открывается пустыня приближающегося моря. Как и многие пустыни, эта упирается в тонкую зеленую полоску горизонта, еле видную нить суши. Порыв ветра толкает каплю в сторону и она выскальзывает из готовой схватить ее ладони тумана. Если чуть раньше ее ожидало падение в одну из морских волн, то сейчас она летит туда, где серая влага встречается с песком.
Домики на воде, спрятанные между двух волнорезов, сейчас прямо под каплей. Когда ветер вновь сносит ее, она уже летит к полоскам хлама, который прибоем вынесло на берег. Еще один порыв ветра, земля все ближе. Ландшафт приближается головокружительно быстро. Если бы капля могла, то именно сейчас она бы закрыла глаза.
Ольвия видит как книжник поднимает руку в приветственном жесте, а потом переводит взгляд туда, куда обращена его открытая ладонь. Коротко остриженный мужчина машет в ответ. Четки из мусора скользят от его запястья к предплечью.
Едва заметная капля падает на лоб Ольвии. Спустя мгновение небо ломается пополам, трещина молнии пробегает по нему. Книжник пятится назад и чуть не падает на Мону. Она смотрит в его бледное лицо: сжатые в нитку губы и глаза как у настороженного кота.
– Что с тобой?
– Я боюсь грома. Очень боюсь. Разве не говорил?
Она разводит руки, легко и естественно, и смыкает их у него за спиной. Пока продолжается объятие, мужчина с четками успевает подойти к ним и поздороваться с Ольвией.
– Добро пожаловать в Колыбель приливов, – он поворачивается к книжнику, который неловко выбирается из объятий. – Мы так не договаривались.
Дождь третий
Колыбель приливов
Они сидят кругом, собравшись у подноса с дымящимися чашками чая. Монах протирает линзы рукавом и, чуть щурясь, осматривает собравшихся. Когда туман на очках развеивается, он молча надевает их. Узкие зрачки смотрят прямо на книжника.
– Я вижу, вы ждете, чтобы я начал разговор. Но я слишком хорош в молча…
– Это не по правилам.
– Знаю, но я предупредил об этом.
Конверт с письмом лежит у подноса. Монах молча поднимает его и, выставив перед собой, вскрывает. Откладывает обратно, даже не заглянув внутрь. Грубо ампутированная бумажная боковина падает рядом с подносом.
– Скорость почты – не моя ответственность.
– Вы могли дождаться ответа.
– Не могли.
– Это не по правилам.
Ольвия теперь тоже смотрит на книжника.
– Все отлично, – говорит ей книжник. – Кто-то излишне дорожит своими правилами.
– Они мои. Я их устанавливаю. И могу отказать, если кто-то их не соблюдает.
– Что-то не так? – теперь и Мона повернулась к книжнику.
– Просто капризы. Просьба касается только нее. У Ольвии имя есть. Я его как раз назвал. Мы делаем…
– Фон Силин, – представляется монах.
–…все так, как предусмотрено правилами.
– Которые придумал я.
– Малоизвестный, но занимательный факт, – вступает Ольвия.
– Значит, вы выберете мне имя? – Мона не отрывает взгляд от чашки чая.
Тац-тац-тац, перестукиваются четки вместо ответа.
– Вспоминаете текст? – Ольвия выставляет улыбку напоказ.
– Природа правил и инструкций такова, что они поддерживают порядок вещей, – монах тщательно выговаривает каждое слово. – О котором мы совместно договариваемся. Мы придерживаемся договора о том, что небо наверху, а земля – внизу. Поэтому называем то, что сверху – небом, а то, что внизу – землей.
– Означает ли это… – нараспев начинает книжник, подражая тону монаха.
– Означает ли это, что, нарушив договор, мы изменим положение неба и земли? Нет. Все останется там, где и находится. Либо не останется, но не из-за нарушения договора. Он касается только правил человеческого порядка и согласия о нем. Вещам нет дела до этого, они живут без наших правил и договариваются о собственных.
– Я не понимаю, – Мона выглядит утомленной.
– Все просто, – монах делает глоток чая. – Я предлагаю правила определения самого важного из договоров между людьми – называния. Самостоятельно выбрать имя невозможно. Оно должно быть дано кем-то. С этого все начинается, это первая травма рождения. Имя даруется и тут же отнимается. Потому что оно не для вас, а для других.
– Но я ведь хочу…
– Мужчина справа от вас – редкостный эгоист, который никак не хочет причинить себе эту травму. Не дает другим обратиться к нему самому. Только через абстракцию… – фон Силин кивает на книжника. – В моем понимании он даже еще не родился. Очень самовлюбленный поступок. Может, все-таки попробуешь? Это совсем не больно.
– Но это не по правилам! Мы так не договаривались!
Фон Силин прощелкивает четками что-то оскорбительное.
– Итак, девушка…
– Мона, – подсказывает книжник.
– Мона… Что? Откуда у нее имя?
– Оно не настоящее, не злитесь. Мы меняли его каждый день.
– Если ты действительно хочешь имя, то перед тобой человек, который придумал правило, что все имена подтверждаются им. Других правил про имена пока еще никто не придумал. Все будет официально. Мы попробуем сделать так, чтобы ты вспомнила себя. Если не получится, то проведем ритуал называния.
– Хорошо. А я смогу потом взять имя, которое мне дали раньше, если найду его?
– Да, так можно. Это твое право, выбрать себе ту травму, которую ты хочешь. С такой свободой можно мириться.
– Выберете его сами?
– Я или кто-то другой. Можем тянуть бумажку из корзины, если готова отдать это решение на волю других вещей. Я подтвержу, что оно действительно твое. Запишу его в документах.
– Хочу, чтобы придумал он, – Мона указывает на книжника.
Игра третья, которая осталась не сыгранной
– Ты уже придумал?
– Еще нет.
…
– А теперь?
Книжник и Мона лежат на плоских узких матрасах. Половицы под их головами скрипят от подступающих и убегающих волн. Чуть раньше они попытались решить, тошнит их обоих или нет. Сошлись на «нет». Силин пообещал, что надолго они в Колыбели не останутся. Проверка памяти, присвоение имени и все.
В доме, который им отдал монах, кроме матрасов, есть только покрытый солью сундук и пара керосиновых ламп. В сундуке лежат тонкие одеяла, сверток щепок для розжига очага и посуда.
Еще полдень, но в доме темно. Двери и окна закрыты, чтобы не впускать внутрь холодный морской ветер. Книжник чиркает спичкой и зажигает лампы. При свете матрасы кажутся еще уже и тоньше.
– И ты не скажешь мне имя заранее? Вдруг оно мне не понравится?
– «Это ваша первая травма рождения». Тебе придется некоторое время поносить это имя. Как ты носишь мою одежду.
– Могу вернуть ее хоть сейчас.
– А здесь есть чем ее заменить? Если тебя устроит костюм из рваных пакетов и сетей – тогда я ничего не имею против. Раздевайся.
– Я передумала.
…
– Мне скучно. Хочешь сыграть во что-нибудь?
– Не очень.
– Давай в правду или желание.
– Нет. Я всегда буду выбирать правду. Ты потребуешь рассказать о моем прошлом. А я этого не хочу.
– Ты скучный.
Фон Силин в очередной раз перебирает картотеку. Рядом на столе лежат страницы с набросками незаконченного сценария ритуала. Книжник собирается назвать придуманное имя, но в этот момент фон Силин (печальный монах, не придумавший себе бога) останавливает его, будто бы нечаянно вспомнив кое о чем. Достает из-под циновки сложенный конверт, открывает его и называет настоящее имя Моны. Завершает сцену немой восторг собравшихся.
В этот раз, как и до этого, в картотеке не оказывается анкеты, которая могла бы принадлежать девушке. Для кульминации нет материала. Силин в последний раз проводит пальцами по корешкам документов. Некоторые из них позеленели от плесени и напечатанные слова расплылись.
Одна часть сценария всегда остается на вырванных страницах. В эффектном и коротком монологе фон Силин рассказывает, что картотека намеренно не вечна. Влажный воздух моря и соль постепенно убивают ее. Бумага гниет, краска бледнеет и смывается. Когда карточка портится, имя становится личной проблемой носителя. К счастью, у фон Силина исключительно хорошая память, чтобы помнить даже тех людей, карточки которых уже испортились. Весь архив, который хранится в бывшем аэросолярии, служит только поддержкой для его памяти. Об этом Силин не пишет даже в черновиках. Способность забывать, пусть и выдуманная, это удачная рифма для гниющей картотеки.
Силин откладывает заметки и садится за пишущую машинку. Заправляет в нее лист бумаги. Оставляет пустую строку там, куда позднее будет вписано имя. Начинает печатать: рост, примерный вес и еще более примерный возраст, цвет глаз и волос, отсутствующие особые приметы. Описывает, как она примеряет на себя чужое поведение: манеру Ольвии поджимать губы, привычку книжника не смотреть на собеседника во время разговора, массировать корни своей руки-ветви и отбивать пальцами ритм старой песни. Жест фон Силина, поглаживание подбородка во время размышления, она копирует еще неуверенно. Монах отмечает, что это типичное поведение тех, кто пропал ночью сезона дождей.
Книжник болтает ногами в воде, сидя на нижней ступени лесенки, которая опускается прямо в море. Он видит Ольвию, которая выходит из двери соседнего дома. Грей садится у ее ног. Женщина пытается что-то сказать и не может перекричать шум дождя. После нескольких неудачных попыток Ольвия складывает ладони вместе, а потом прижимается к ним щекой. «Я иду спать». Книжник кивает и Ольвия скрывается в темном проходе. Ее кот еще некоторое время сидит у порога, а потом тоже уходит в дом.
– А… что это?
Он оборачивается. На две ступени выше книжника сидит Мона и показывает куда-то в море. У линии горизонта, где граница между небом и водой размыта серостью дождя, блуждают великаны. Их много, кажется, что несколько десятков. Тусклые и нечеткие, будто сотканные из тумана. Их длинные ноги по колено погружены в море. Головы почти упираются в облака. Великаны тяжело рассекают воду. Из их шагов рождается прилив.
– Просто великаны из тумана.
– Ты так говоришь, как будто это все объясняет.
– Не всегда для того, что ты видишь, есть комментарий. Иногда все, что ты знаешь – это то, что у тебя перед глазами. Что ты видишь?
– Великанов, которые будто бы сделаны из тумана.
– Мне нечего добавить к этому. Я знаю не больше.
Великаны переваливаются с ноги на ногу, встают на цыпочки, разводят руками облака и заглядывают в небо.
– А что они делают?
– Скорее всего, ищут потерявшуюся Луну. Или просто маются, потому что не знают, как с удовольствием и пользой провести время, если ты такой большой.
– Опять шутишь? Раньше я не замечала такого.
– Мне хорошо. Здесь тихо и спокойно. Можно отдохнуть после дороги. Через пару часов фон Силин приплывет на лодке и даст нам свежепойманную рыбу. Мы приготовим ее на огне, а не будем есть в очередной раз консервы. Вот и все. А еще я придумал для тебя имя.