И видя его в домашнем кругу, вечно удрученного, вечно о чем-то думающего, иногда заискивающего перед женой и детьми, иногда резкого и раздражительного, никто бы не узнал его за карточным столом в клубе, или в рублевых трибунах на бегах. Тут Владимир Аркадьевич казался совершенно другим, с ярким румянцем на щеках и с горящими, возбужденными глазами. И только, когда его карту били, или лошадь, на которую он ставил, приходила последней к столбу, – лицо Левшина делалось сразу землистым, глаза потухали, весь он как-то съеживался и был ужасно похож на побитую собаку.
Свободного состояния у Левшина не было. Были кой-какие деньжонки, но они лежали в товаре. Если бы Владимир Аркадьевич не был игроком, жить он мог бы совершенно безбедно: домик был собственный, от торговли получалась небольшая прибыль. Но за последние три года он только брал деньги из дела, дом заложил, и наступил уже срок платить проценты по второй закладной.
Был праздничный, но серый, безрадостный, зимний день… Владимир Аркадьевич стоял в халате у окна кабинета и тоскливо смотрел на улицу. На ней были все такие же маленькие деревянные особнячки, как и у него, – провинциального типа, с сугробами снега около крыльца, узенькими тротуарами и деревянными заборами. Изредка проезжал извозчик с седоком, а больше шмыгали пешеходы, скромно и не всегда тепло одетые…
Левшину было не по себе. Вчера он проиграл и в клубе, и на бегах, а на послезавтра нужно было иметь около тысячи рублей на проценты по закладной и на два векселя по четыреста рублей, выданные за товар. Будущее казалось суровым, но мозг Владимира Аркадьевича вяло работал. И не хотелось думать о том: где и как достать денег.
«А, ну их! – с досадой думал Левшин. – Тысячу рублей! Шутка сказать!»
Мысли невольно отвлеклись на игру. Левшин с завистью вспомнил вчерашнего героя клуба – трактирщика Хохрикова, выигравшего две с половиной тысячи за какой-нибудь час.