Под выцветшим знаменем науки

Самопровозглашенные гении

Для плавности перехода к другим личностям в науке процитирую одну из статей, вышедших к 100-летию Николая Вавилова:

«Когда В. В. Сахарова [генетика] упрекали в последние годы его жизни за разбазаривание ценных, им порожденных мыслей и неусидчивость, которая не позволяла ему закрепить приоритет за собой, он отвечал: „Не я сделаю, так другие. Наука внакладе не останется“»^[7].

Казалось бы, банальная мысль, против которой не возразит любой ученый, даже если в глубине души не очень с ней согласен. Но в мемуарной литературе есть и совершенно противоположный пример – классики советской науки Циолковский и Чижевский. Жизнь Циолковского была небогата внешними событиями, и он только в самый последний год написал мемуары на тридцати страницах (к ним мы вернемся позже). Чижевский в последние годы жизни написал большую книгу воспоминаний. В сокращенном виде ее издали в 1974 году в «Советской России» под названием «Вся жизнь», совершенно неподходящим для этого случая. Даже полный текст воспоминаний доведен только до середины 1930-х и осветил меньше половины взрослой жизни Чижевского. В издании 1974 года он сокращен раза в три, причем исключены почти все интересные места, характеризующие личности двух ученых и их отношения с научным миром (далее мы остановимся как раз на этом).

Сухое и короткое предисловие к этому изданию подписано космонавтом В. Севастьяновым, но вряд ли он сам работал с текстом Чижевского. Ни научного редактора, ни справочного аппарата у этой книги нет. Севастьянов впоследствии отошел от космической и какой-либо другой науки. Он руководил Шахматной федерацией СССР в те годы, когда надо было поддерживать Карпова против Корчного и Каспарова, а еще позже стал народным депутатом РСФСР резко консервативного направления. Кто знает, прочел ли Севастьянов полную версию мемуаров Чижевского (или даже сокращенную) и составил ли собственное мнение о гениальном Циолковском.

Полное издание с подробными комментариями вышло в самое кризисное время: Чижевский А. Л. На берегу Вселенной. Годы дружбы с Циолковским. Воспоминания. М.: Мысль, 1995. Позже я узнал, что и там еще недостает трех глав, которые спустя три года вошли в сборник ранее неизданных работ Чижевского. Я их не видел, но предполагаю, что в 1990-е годы цензурных ограничений уже не могло быть и это просто явилось результатом продолжения работы над рукописями (и неизвестно, законченной ли вообще).

Цитаты дальше по тексту с указанием страниц взяты из книги 1995 года. Здесь много прямой речи Циолковского, но не всегда можно поверить, что в повседневном общении он высказывался с таким пафосом:

«Священная земля России! Сотни поколений боготворили тебя и шли на врагов, чтобы отстоять тебя, поливая эту землю своей горячей кровью…» (с. 70).

С таким же патриотизмом Циолковский относился к собственной научной миссии:

«Уверяю вас, человек полетит в космос на ракете. И тогда вспомнят обо мне и скажут: „А ведь еще калужский учитель Циолковский в самом начале двадцатого века писал о том, что ракета выведет человека в космическое пространство“. Конечно, это будет русская ракета, и, конечно, полетит на ней русский человек. Да, да, именно русский человек – богатырь, отважный, смелый, храбрый первый звездоплаватель. Именно русский, а не немец, не француз, не англичанин, не американец» (с. 407).

«Мне чуждо чувство зависти, и я совсем не знаю, что такое самовлюбленность, – продолжил К. Э., – но я горд, очень горд тем, что первый поднял вопрос о космических ракетах в русской и мировой науке, горд тем, что на мой русский приоритет никто не смог посягнуть – столь он незыблем. Счастье такого рода не всякому выпадает на долю, и когда-нибудь меня оценят по-настоящему» (с. 408).

Не зная самовлюбленности, Циолковский все же отчетливо осознавал свое место в мировой культуре:

«Грустно, что приходится целыми годами вести борьбу с ветряными мельницами. Нет, я не Дон Кихот! А молодец был хитроумный Мигель де Сервантес! Еще в семнадцатом веке предвидел то, что сбывается в двадцатом. Молодец!» (с. 340).

Чижевский подружился с Циолковским в ранней молодости, когда его семья поселилась в Калуге в 1918 году. На то время ему было 20 лет с небольшим, Циолковскому – на 40 лет больше. Но в тогдашней Калуге (и даже, наверное, в теперешней) возможности интеллектуального общения на их уровне были предельно ограниченны. Это могло способствовать развитию у обоих своего рода мании научного величия, осложненной манией преследования. Оба на то время были изобретателями-одиночками (правда, Циолковский оставался таким всю жизнь, а Чижевский позже занял высокое положение в науке, хотя и ненадолго). Оба чувствовали себя во враждебном окружении ученых, которые либо не признавали их открытия, либо, наоборот, работали в той же области и пытались присвоить себе их заслуги:

«Какой бы областью науки мы ни занимались, мы всегда сталкивались с нежеланием нас понять, грубостью, завистью и клеветой. Никто не хотел дружески, по-настоящему справедливо разобраться в наших работах, а только отрицали их, презирали и поносили, а затем обкрадывали нас» (с. 33).

«Крупные ученые, – говорил он [Циолковский], – со всех сторон окружены врагами. Это закон, не знающий исключений» (с. 165).

Такое отношение было особенно болезненно для Циолковского, который публиковал научные брошюры в Калуге за свой счет и, конечно, долго оставался незамеченным. Когда он обратился за поддержкой к самому Н. Е. Жуковскому, тот не только не заинтересовался его работами, но и не счел нужным вернуть их автору. В интерпретации Чижевского это выглядело так:

«По необоснованным, вздорным причинам безумие затопило разум большого ученого» (с. 145). «Отзыв проф. Н. Е. Жуковского был вскоре им же аннулирован. Во-первых, Н. Е. Жуковский через третьих лиц просил Константина Эдуардовича о возвращении ему листочка бумаги с его отзывом, предлагал за него деньги в сумме 25 рублей, во-вторых, Н. Е. Жуковский просил третьих лиц взять у К. Э. этот отзыв якобы для снятия копии… в-третьих, в крайнем случае изъять этот отзыв путем отвлечения внимания К. Э. в другую сторону» (с. 148).

Жуковский умер в 1921 году, после чего главным препятствием на пути Циолковского к мировой славе стал профессор Ветчинкин (в будущем тоже признанный в качестве одного из основоположников ракетной техники и космонавтики в СССР, но не заслуживший такого культа). Был еще инженер Кондратюк, которого Чижевский и Циолковский считали то ли самозванцем, то ли вообще вымышленной личностью («новосибирский апокриф»):

«[Ветчинкин находит] техника, которого можно противопоставить Циолковскому, написав за этого техника целую книгу. Книгу переписывает начисто сам Ю. В. Кондратюк, собственным почерком, да еще оставляет кое-какие заметки с пометкой 1916 и 1918 годов» (с. 592).

Кондратюк действительно из-за сложных поворотов судьбы был вынужден подправить свою биографию и даже поменять фамилию, но в наши дни тоже получил свою долю посмертной славы. А вот казненного революционера Кибальчича Циолковский по понятным причинам не мог игнорировать, но ставил его научные заслуги не очень высоко.

При таком отношении к современникам и предшественникам не удивляет запись Чижевского:

«Константин Эдуардович Циолковский обрушивается на кем-то выдуманную необходимость рецензировать научные работы. В самом деле, мы хотим, чтобы невежды оценивали работы гения» (с. 161).

Действительно, если в паре «экзаменатор – студент» один окажется дураком, то другой останется без стипендии. В другой раз Циолковский высказался еще определеннее:

«Как мне нужно прожить еще хотя бы десяток лет, чтобы показать этим типам кузькину мать!» (с. 683).

«Вы ведь знаете, Александр Леонидович, что я не убиваю живых существ, не убиваю принципиально, философски, я не люблю есть мясо, но людей, вредящих науке, вредящих своей стране, я уничтожал бы беспощадно!» (с. 688).

Интересно, что это было сказано в дни, когда в Москве отмечали 75-летие Циолковского и он получил свои запоздалые почести, в том числе орден Трудового Красного Знамени. Тогда судьба отвела ему вместо десяти лет только полных три года. Может быть, поэтому авторское право на «кузькину мать» досталось не ему, а другому историческому персонажу.

Заслуживает внимания еще один отрывок из многостраничного монолога Циолковского (будем думать, что Чижевский спустя много лет восстановил его достаточно достоверно):

«Негодяев, продающих нашу мысль оптом и в розницу иностранным государствам, убивать мало. Их надо казнить, на дыбах пытать раскаленным железом, как в Средневековье! Но говорить об этом – ни-ни! Только молчать, иначе как бы нечаянно толкнут под автомобиль или трамвай, и поминай, как звали. Вы знаете, я только сегодня подумал об этом… Как хорошо, что я живу в Калуге и ни за что не перееду в Москву, хоть золотом меня осыпь! В Калуге ни трамваев, ни автобусов нет, а автомобиль можно переждать на тротуаре. Иначе меня уже давно бы подтолкнули…» (с. 687).

Но все хорошо, что хорошо кончается:

«И. В. Сталин в своей телеграмме умирающему Циолковскому впервые назвал его „знаменитым деятелем науки“, а это звучало, как приказ… Так К. Э. Циолковский вознесся до небес и стал небожителем! Даже Академия наук, которой до 1935 года имя Циолковского претило и у академиков вызывало чувство тошноты, должна была подчиниться приказу» (с. 601).

Циолковский отвечал академикам взаимностью:

«Современные ученые-разбойники, как и ученые-разбойники прошлых лет, люди одного и того же пошиба. Они мысленно говорят тебе: я завладею твоими трудами, твоими знаниями и твоим талантом, а ты будешь мне еще благодарен за то, что я оставил тебе жизнь…

Посмотрите на этот толстый том „Трудов академика“. Что вы можете сказать о нем? Прочтите оглавление. На обложке значится „Труды академика Z“, а в оглавлении нет ни единого его труда, кроме десятка застольных тостов или речей. Все остальные работы идут в такой последовательности: Z при участии X; Z при участии Y; Z при участии X+Y и т. д. и т. п.

Тогда спрашивается: при чем тут Z? Поистине все труды написаны не им!

Что такое „при участии“ или „совместно“? Подписывая статьи, Z даже не удосуживается их прочесть, а к 25-30 годам „научной деятельности“ у академика Z сотни таких „оригинальных“ работ, в которых он неповинен, как девственница» (с. 680).

Не хотелось обрывать длинную цитату, не доведя ее до последнего слова (стилистически не очень близкого Циолковскому). А упомянутая телеграмма Сталина очень напоминает его же резолюцию о «лучшем, талантливейшем» поэте. Масштабы посмертного культа Циолковского и Маяковского тоже оказались сопоставимыми.

Не мне судить о вкладе Циолковского в теорию космических полетов, но его инженерная подготовка действительно могла вызывать сомнения. Это невольно подтвердил сам Чижевский:

«Об исключительной научной добросовестности свидетельствует то, с каким придирчивым вниманием следил он за вычислениями с помощью логарифмической линейки, которые я многократно производил по его просьбе при составлении таблиц. Он просил меня по три-пять раз проверять одну и ту же величину» (с. 195).

В мои школьные годы было два уровня освоения вычислительной техники: таблицы Брадиса, с которыми не справлялись только совсем уже тупые ученики, и логарифмическая линейка, которая многим давалась с трудом, но хотя бы половина класса ее осваивала. Об учителях, не умеющих ею пользоваться, речи не было.

Не лучше обстояло у Циолковского с техникой экспериментов. Об этом рассказывал он сам, не побоявшись в данном случае выставить себя в смешном свете (Чижевский на подобные признания был абсолютно не способен):

«Однажды моя пороховая ракета попала в слуховое окно чердака дома одного купца и там разорвалась. Я, наблюдавший за полетом ракеты, бросился тушить возникший пожар и разбудил весь дом. Поднялся страшный шум: все побежали на чердак, но ракета моя погасла, не причинив никакого вреда, меня же за это угостили бранью, облили тухлой водой из пожарной бочки и так поддали, что я камнем вылетел на улицу и, споткнувшись обо что-то, растянулся и на мгновение потерял сознание. Во избежание дальнейших неприятностей я решил экспериментировать за городом» (с. 192).

Сразу бы так, сказали бы на это тупые калужские обыватели. Этот эпизод мог бы добавить комедийных красок в фильм Саввы Кулиша «Взлет» (1979 год, в роли Циолковского – Евгений Евтушенко). Зато ХАМАС и «Хезболла» должны бы уважать Циолковского как изобретателя неприцельного ракетного терроризма.

Недоставало Циолковскому и общенаучного кругозора, о чем свидетельствует хотя бы такое высказывание:

«Я где-то читал, что в Америке уже имеются сотни фабрик для производства фосфатов и других химических удобрений. Это, конечно, приведет Америку к ослаблению и вырождению, как физическому, так и нравственному» (с. 217). При этом он явно забывал свои же идеи о космических кораблях и поселениях, в которых вся среда могла быть только искусственной.

В отличие от Циолковского Чижевский не был отшельником ни в науке, ни по жизни. Он с юных лет проявил разностороннюю одаренность: писал стихи, рисовал картины, почти одновременно начал разрабатывать две свои главные научные теории – о космических воздействиях на природу и человека и лечебном действии ионов воздуха. Сам он объяснял это так:

«Уже с восемнадцатилетнего возраста во мне проявились некоторые положительные черты: это способность к обобщению и еще другая, странная с первого взгляда способность или качество ума – это отрицание того, что казалось незыблемым, твердым, нерушимым» (с. 85).

Но больше всего удивляет способность молодого Чижевского легко заводить знакомства в литературной, политической и научной среде того времени (даже с учетом социальной подвижности и узости круга тогдашней интеллигенции). Стоило ему в возрасте 18-19 лет заняться поэзией и присоединиться к какому-то литературному кружку, как он уже запросто стал общаться с Буниным, Алексеем Толстым, Леонидом Андреевым, Куприным, Игорем Северяниным, Пастернаком, Есениным и другими (с. 113). Позже Брюсов, ставший крупным советским чиновником, встречался с Чижевским на равных и обсуждал с ним литературную политику. Особенно странно выглядит беглое упоминание о Маяковском, с которым Чижевский «частенько обедал за одним столом в доме Герцена на Тверском бульваре», где «столовался в течение ряда лет» (с. 114). В Москве Чижевский, по собственному признанию, ночевал у знакомых, а отъедаться ездил в родную Калугу. Уровень жизни Маяковского был намного выше. Содержание застольных разговоров не раскрыто, кроме разве что примитивной шутки Маяковского о том, что совмещать поэзию с научными занятиями не следует; поэзия – любовница ревнивая и соперничества не терпит. В известной мне литературе о Маяковском, подытоженной в 2016 году фундаментальной книгой Дмитрия Быкова, Чижевский не упоминается. Циолковский – тоже, хотя Маяковского могли бы заинтересовать его космические фантазии.

Стихи Чижевского событием в советской литературе не стали. Только в 1987 году был издан его посмертный сборник, и то, наверное, больше благодаря интересу к его личности. Несколько стихотворений Чижевский включил в свои мемуары. Особенно впечатляет верлибр под названием «Человеку»:

 
Подобно Прометею
Огонь – иной огонь
Похитил я у неба!
Иной огонь – страшнее всех огней
И всех пожаров мира:
Я молнию у неба взял,
Взял грозовые тучи
И ввел их в дом,
Насытил ими воздух
Людских жилищ,
И этот воздух,
Наполненный живым Перуном,
Сверкающий и огнеметный,
Вдыхать заставил человека…
Один лишь раз в тысячелетье,
А то и реже,
Равновеликое благодеянье
У природы
Дано нам вырвать.
 

(с. 274)

Все-таки Чижевский сделал выбор в пользу науки. Довольно рано он защитил в Москве кандидатскую (в 20 лет) и докторскую (в 21) диссертации по физическим факторам исторического процесса. По-видимому, много значили интерес и поддержка физика П. П. Лазарева, который позже безуспешно отстаивал идеи Чижевского перед Отто Юльевичем Шмидтом (для Шмидта это выглядело как унизительная зависимость революционного творчества народных масс от солнечных пятен). Но главной темой молодого Чижевского стали целебные свойства ионизированного воздуха. Предыстория изложена Чижевским с комической серьезностью:

«К осени 1918 года я пришел к одному важному решению. Однажды вечером, придя к отцу в кабинет, я сказал:

– Я должен обсудить с вами вопрос очень большого научного значения. Решение этого вопроса либо не даст ничего, либо принесет человечеству большое благодеяние. Можем ли мы с вами принести науке и людям жертву труда, времени и даже достояния? Без вашей помощи я не могу осуществить своих планов.

– Я не знаю, – ответил мне отец, – о чем идет речь. Расскажи мне о твоих замыслах во всех подробностях. И мы все обсудим. Если дело, как ты говоришь, касается всего человечества и ты отдаешь себе отчет в громких словах, то никакие жертвы не страшны, если только мы сможем их принести. Момент серьезный – зови маму! Объединимся в трио и обсудим все серьезно, мой дружок!» (с. 81).

Мамой в этой маленькой семье звали незамужнюю сестру отца, которая взяла на себя хозяйство и воспитание сына после ранней смерти родной матери. На практике помощь старших выразилась в том, что они взяли на себя содержание большого количества белых крыс, на которых Чижевский ставил опыты с ионизацией воздуха (будущей «люстрой Чижевского»). Это вызывало негодование тупых калужских обывателей, опасавшихся распространения инфекций (тем более в такое неблагополучное время). Зато Циолковский всецело поддержал научный поиск:

«Понимаете ли вы, молодой человек, что в ваших руках находится загадка, и если вы решите ее, весь мир будет вам рукоплескать… впрочем, до этого вас еще помучают, как мучили уже многих до нас с вами!» (с. 63).

Чижевский, в отличие от Циолковского, не застрял в Калуге. Он написал о своих опытах Сванте Аррениусу, который тоже был энтузиастом исследований аэроионов, и получил приглашение в Швецию. В Москве он расположил к себе Горького и Луначарского (снова на удивление легкий выход на высший уровень), второй даже хотел познакомить его с Лениным, но дело ограничилось минутной встречей в кремлевском коридоре. Поездке в Швецию помешало вероломство поэта Бальмонта, который завоевал симпатии Луначарского своей поэмой о Советской России и попросился за границу, чтобы вести агитацию среди русских эмигрантов. Но сразу при пересечении границы в Нарве Бальмонт превратился в ярого антисоветчика, после чего выдавать такие разрешения стали намного осторожнее.

Но и в Москве Чижевский успешно развернулся, получив должность старшего научного сотрудника лаборатории зоопсихологии Наркомпроса РСФСР под руководством знаменитого дрессировщика В. Л. Дурова. Здесь тоже он как-то легко выходил на контакты с великими людьми, в том числе с И. П. Павловым (правда, тот очень скептически отнесся как к ионам Чижевского, так и к фантазиям Циолковского – зачем нужен космос, когда еще столько дел на Земле). Зато В. М. Бехтерев был потрясен мыслями Чижевского о всемирно-историческом процессе:

«Черт возьми, – вскричал Бехтерев. – Неужели и в истории существуют железные законы, которым подчинены человек и человечество?» (с. 380).

Похоже, что Бехтерев за десять лет советской власти не успел понять, что живет при историческом материализме, и узнал это только от Чижевского (в этом отношении даже Остап Бендер был образованнее). Но и Бехтерев сумел кое-чем удивить Чижевского:

«После обеда он вызвал машину, и мы с ним отправились в другое подведомственное ему учреждение – в Психоневрологический институт. Там он продемонстрировал мне свою потрясающую способность гипнотизера. Он почти мгновенно усыпил целую залу алкоголиков и несколькими фразами внушил им отвращение к вину. Таким образом, мне довелось быть свидетелем одного из весьма занимательных зрелищ нашего века, глубинные причины которого считаются невыясненными до сих пор» (с. 381).

Куда разошлись эти алкоголики и надолго ли сохранили отвращение к вину, Чижевского не заинтересовало. А ведь метод Бехтерева (умершего в том же 1927 году) послужил бы сбережению русского народа куда больше, чем «люстра Чижевского».

Между делом Чижевский познакомился и с почетным академиком Н. А. Морозовым. Это случилось после заседания съезда директоров учреждений Главнауки в Ленинграде (как это Чижевский там оказался?). Темным ноябрьским вечером Чижевский помог престарелому ученому одолеть скользкий тротуар и сесть на извозчика.

«„Позвольте, вы – автор книги“ „Физические факторы…?“ – „Я самый!“ – „Да кто же не знает вашего имени и… скандала… Несчастный вы человек! Разве можно книги двадцать первого века писать в двадцатом?“» (с. 388).

В конце 1920-х годов Чижевский переехал на постоянное жительство в Москву, о чем написал с привычным пафосом:

«С Калугой я расставался навсегда. Уже ничто не удерживало меня в ее границах, и я жаждал больших дел, борьбы и побед… Все мое существо стремилось к действию, не зная его тайного обольщения, приносимых им бедствий и окончательного падения в преисподнюю как завершения всякой человеческой мысли, чувства и страсти» (с. 606).

Какое-то время Чижевский не находил должной поддержки, и по началу следующей цитаты можно подумать, что он имеет в виду свое положение в научной среде. Но дальше оказывается, что речь идет о другом:

«Такого человека около меня не было, кто мог бы сочувственно помочь, прийти мне на помощь. А такие люди были, только они находились очень далеко от меня, за каменными стенами, за железными оградами, охраняемые вооруженными людьми… [Нет, это не об ученых, сидящих в тюрьме.] Стены не рушатся, железные ворота не раскрываются, письма прямо к ним не доходят, а только боком, да и то только до важных-преважных секретарей. А они берут эти письма брезгливо, двумя пальцами и пускают их по „соответствующим“ каналам… в никуда» (с. 607).

Этот барьер был преодолен неожиданно легко: «10 апреля 1931 года было принято постановление Совета народных комиссаров о моих работах и организована Центральная научно-исследовательская лаборатория ионификации (ЦНИЛИ)» (с. 605).

В то время регулярное общение Чижевского с Циолковским прервалось (хотя почта работала лучше, чем в наши дни, и поездка от Москвы до Калуги была не самой трудной). Как раз тогда престарелый (по тогдашним меркам) Циолковский снова впал в бедность. Почему-то ему одному пришлось содержать большое семейство. Чижевский пишет об этом так:

«Однажды до меня, в то время уже постоянно жившего в Москве, дошли слухи о плохом состоянии здоровья Константина Эдуардовича и о его тяжелом материальном положении. Я немедленно написал ему письмо и сообщил, что хочу приехать, чтобы повидаться с ним. Но он не так понял мое намерение. Он подумал, что я хочу остановиться у него, в его домике, сильно набитом людьми». В своем ответе Циолковский сообщил: «У нас очень тесно (11 человек) и порядком голодно» (с. 603, 604).

Сам Чижевский на бытовые условия не жаловался – по крайней мере, по служебной линии. Между делом упоминается гостиница «Европейская» в Ленинграде, «где для меня бронировался один и тот же тихий и спокойный номер (кажется, № 137)» (с. 628). Как мы увидим в очерке «Поморские заметки», такой сервис в том же Ленинграде позже был недоступен даже Алле Пугачевой.

Однако, как и предсказывал Циолковский, враги не оставляли Чижевского в покое с самого начала работы и до конца отрезка жизни, освещенного в мемуарах. В ранние годы это был ныне забытый профессор Соколов, который до Чижевского то ли проводил какие-то опыты с ионизацией, то ли просто реферировал зарубежные исследования. Позже Чижевский неожиданно сблизился с ним и даже однажды встречал Новый год в его доме. Но вскоре Соколов скончался, а его вдова вдруг попыталась оспорить приоритет Чижевского в этом научном направлении. Примечательно, как подано у Чижевского поминовение этого профессора:

«Краткую надгробную речь произнес ректор университета А. Я. Вышинский. Он говорил о том, что хотя профессор Соколов был в свое время сподвижником Кассо и ярым реакционером, но он прослужил в Московском университете более полувека, и университет не может не отдать ему должное… „Тут, – начал Вышинский свою речь, – лежит труп, который и при жизни был трупом“. Это было кратко и вразумительно» (с. 486). Ниже мы увидим, что и сам Чижевский тоже мог высказываться о покойниках в подобном стиле.

Из числа более крупных ученых Чижевского не признавали отец и сын К. А. и А. К. Тимирязевы:

«Вокруг моих работ начался нездоровый ажиотаж. Я могу припомнить дерзкие возражения, сделанные мне еще в 1917-1918 годах крупными учеными. Хотя бы возражения знаменитого ботаника К. А. Тимирязева, который считал, что „разгромил“ мой доклад 1917 года. Но его точка зрения была ничуть не убедительна для меня, и игра словами не могла поколебать моих наблюдений и собранных мною данных. Свою точку зрения на мои работы он передал по наследству своему сыну физику А. К. Тимирязеву, который пятью годами позже пытался опорочить мои работы своим отзывом. Ни отец, ни сын не могли возвыситься до смелых научных обобщений и злобствовали каждый раз, когда сталкивались с новыми идеями» (с. 494).

Словосочетание «дерзкие возражения» применительно к спору между 74-летним классиком науки и 20-летним дебютантом употреблено явно не по адресу, но стилистика Чижевского нам уже знакома. Памятник в центре Москвы поставили все-таки Тимирязеву-отцу. Репутация Тимирязева-сына была неважной, о чем со всей определенностью свидетельствует дневниковая запись С. И. Вавилова от 8 мая 1942 года:

«Тимирязевская „Жизнь растений“ казалась лучше всех сказок в мире (подумать только, потом Аркаша Тимирязев и потом комбинация Тимирязева с Лысенкой)».

В судьбе Чижевского Тимирязевы заметной роли не сыграли. Его главными врагами стали братья Б. М. и М. М. Завадовские – оба видные специалисты по экспериментальной биологии и животноводству, отмеченные в истории науки как противники лысенковщины. Михаил Завадовский в мемуарах, написанных не позже 1957 года и опубликованных посмертно, простодушно написал, как его однажды пригласили на Лубянку и попросили сообщить свое мнение о Чижевском. Завадовский прямо сказал, что считает его авантюристом, вводящим в заблуждение правительство. Следователь поблагодарил и отпустил посетителя, который «с легкой душой покинул НКВД». С. Э. Шноль привел большую выдержку из этих мемуаров, не исключив и язвительную характеристику Чижевского как ученого. Но некоторые факты, приведенные М. Завадовским, Шноль все-таки опустил: то, что публикации у Чижевского были только в неавторитетных или вовсе не научных французских изданиях; то, что во Всесоюзном институте животноводства и в Тимирязевской академии его работ не знали; то, что Чижевский с готовностью выступил в Комиссариате земледелия РСФСР, но уклонился от доклада в ВАСХНИЛ.

Сам Чижевский мог и не узнать о беседе на Лубянке (его репрессировали много лет спустя), зато другой Завадовский, Борис, действовал против него открыто. В своем выступлении на заседании ВАСХНИЛ в январе 1932 года (которое, значит, все-таки состоялось) он собрал воедино все старые и новые, действительные и мнимые провинности Чижевского, который воспроизвел его выступление так:

«В ранней юности, до революции, Александр Чижевский сочинял плохие стихи, где слово Бог писалось с большой буквы.

Я знаю также, что Чижевский поддерживает некоего Циолковского, техника из одного провинциального города, и в фонде Центральной библиотеки имеется даже книжка этого техника-самоучки о каких-то летательных аппаратах для достижения Луны с хвалебным предисловием того же Чижевского, да еще на немецком языке… Шарлатанство Циолковского очевидно и не нуждается в разоблачении. Всем здравомыслящим людям ясно, что Циолковский и Чижевский – одного поля ягоды… Я выставляю напоказ это грязное антисоветское общение двух неудачников от науки…

Чижевский занимается также археологией, историей, биологией, математикой, физикой, медициной, живописью, изучал влияние космических излучений на человека, на эпидемии, на смертность, и все это он назвал космической биологией, но всюду терпел поражение, ибо, конечно, понятие „космическая биология“ есть глупость и никакой такой биологии не существует» (с. 654).

Ответ Чижевского тоже не был безупречен с позиций этики научной дискуссии:

«Быстро овладев собой, я заговорил:

– Мы здесь зря теряем время и портим слух один другому произношением неприятных или нетактичных слов. Вам, профессор Завадовский, я рекомендовал бы бросить заниматься рытьем волчьих ям Чижевскому, а просто написать правительству Союза ССР о том, что вы не согласны с его постановлением от 10 апреля 1931 года по таким-то и таким-то причинам» (с. 659).

В 1935 году борьба перешла на страницы «Правды» – сначала вышла статья, пропагандирующая достижения Чижевского, а потом другая, с его разоблачением: «Враг под маской науки». Эта статья была без подписи, но Чижевский считал ее автором Б. Завадовского.

Для полноты картины осталось упомянуть группу воронежских профессоров, тоже целенаправленно занятых дискредитацией опытов по облучению животных аэроионами. Они вдохновили Чижевского на такое высказывание:

«У меня было так много такой интересной работы, и так она на всех станциях шла хорошо, что я и представить себе не мог, что за моей спиной творятся страшные козни, мигают глазищи дьявола и змейкой вьется и извивается из-под пиджака хвост Люцифера» (с. 643-644).

Чижевский писал свои мемуары четверть века спустя, в начале 1960-х, пережив обоих братьев Завадовских. Михаил (1891-1957) хотя бы застал частичное восстановление справедливости в биологии, а Борису (1895-1951) не было суждено и этого. Но Чижевский был непримирим:

«Но и он [Б. М. Завадовский] не смог уничтожить меня, и сам погиб в расцвете сил, отравленный ядом, который воспроизводил его же собственный организм. При жизни он был олицетворением ложной истины: „Сила интриги – сильнее науки“. Многие ученые вздохнули с облегчением: еще одним клеветником стало меньше» (с. 489).

«Умственная деятельность Бориса Завадовского была жалким и убогим придатком к мощному, но столь же бренному телу, превратившемуся в прах при первой же ревизии его интеллектуального состояния. (О положении в биологической науке. Стенографический отчет сессии ВАСХНИЛ 31 июля – 7 августа 1948 года. ОГИЗ-Сельхозгиз, 1948)» (с. 649).

Относительно ссылки на эту сессию в оправдание Чижевскому можно предположить, что он замечал в окружающем мире только людей и события, имеющих отношение к его научным интересам.