Именно поэтому азартный Вадик просиживал все вечера у Димы и возвращался домой возбуждённый, переполненный игровыми впечатлениями. Яркие картины не давали уснуть, и он подолгу ворочался в постели, переживая досадные неудачи, строя планы будущих сражений.
Друзья так и жили всё последнее время: днём в школе, в соседних классах, после уроков во дворе, вечером у гостеприимного Димы за монитором. Расставались они только на ночь да ещё на три месяца летних каникул.
Миловы летом обыкновенно уезжали куда-нибудь в тёплые страны, к морю, а потом по-южному загоревший Дима жил с бабушкой на даче. Вадик же свои каникулы проводил либо в подмосковном лагере, либо в деревне у дальних родственников. И только нынешним летом друзья впервые оказались в городе вместе. Произошло это потому, что Дима стал серьёзно готовиться к своему первому самостоятельному выезду за границу.
На семейном совете Миловых было решено, что пора ему поехать поучиться в Англии языку, приобрести необходимую практику. Две недели каникул были отданы подготовке к поездке в Брайтон.
Обычно флегматичный, Дима с огромным нетерпением ждал предстоящего отъезда. Ему хотелось ощутить себя взрослым мужчиной, в одиночку путешествующим по миру. С родителями-то за границей бывал он не раз, но эта поездка обещала стать особенной, принести совершенно иные ощущения. Предвкушение свободы пьянило его, как никакое компьютерное сражение. Поэтому всё последнее время Дима находился в приподнятом настроении. Родители днём работали, а он упорно занимался английским. В перерывах же гонял мяч с преданным Вадиком по полупустой летней Москве.
Вадик был рад предстоящей поездке друга едва ли не больше, чем сам Димка. Две недели безраздельного общения с товарищем, по его собственному определению, стали «призовым бонусом за хорошее окончание учебного года». Иначе ему пришлось бы провести их в одиночестве, ведь путёвка в лагерь куплена только на июль, а с деревней что-то не клеилось. Это было настоящее везенье: и друг рядом, и уроков нет, да к тому же когда Дима занимался английским языком с преподавательницей, он разрешал Вадику одному играть на компьютере. Вот это каникулы! Фантастика! О таком можно было только мечтать.
Дима готовился к поездке в Брайтон основательно. Несмотря на твёрдую пятёрку, он три раза в неделю занимался дополнительно и каждый день выполнял письменные работы. Сегодня педагог обещала прийти после двух. Все задания были подготовлены, и друзья с самого утра упражнялись в укрощении мяча. Между прочим, в Англии предстоит не ударить в грязь лицом перед сверстниками: продемонстрировать им, что русские школьники ничуть не хуже умеют играть в футбол.
Сначала они гоняли мяч во дворе, потом двигались по узким переулкам по направлению к пустынной набережной. Играли широко, размашисто, во всю проезжую часть и оба тротуара. Били осторожно, не поднимая мяч слишком высоко, чтобы не упустить его в реку. Поочерёдно выбегали вперёд, демонстрировали всевозможные финты, пасовали друг другу. Иногда, делая ложный замах, оставляли мяч набегающему сзади партнёру. Словом, всё по-настоящему, как в профессиональном футболе.
Проворные мальчишки двигались по набережной, ни на секунду не прекращая перепасовки, то подкручивали, то подрезали только что купленный мяч. Когда Дима увидел впереди мужчину с большим коричневым портфелем, то тут же решил и его включить в их игру – в качестве члена противоположной команды.
– Защитник, – указал он Вадику на сутулого пешехода, отягощённого, видимо, приличной ношей. – Играем в стенку.
Друзья с полуслова поняли друг друга, ринулись в стороны, и растерянный мужчина, к радости виртуальных болельщиков, был обыгран в три касания.
– Гол и победа! Гейм овер! – жизнерадостный Дима вскинул руки и со всей силы послал мяч далеко вперёд. Он воображал себя на чемпионате мира, где под рёв переполненных трибун только что забил решающий гол в финальном матче и упивался победой вместе с многотысячной праздничной толпой.
– Эй, друзья, под машину не попадите! – крикнул подросткам вслед словно выросший из-под земли молодой прохожий. Наблюдавший за юными футболистами Баранов не заметил, откуда тот взялся, но почему-то подумал, что короткостриженый долговязый парень в очках должен обязательно оказаться студентом Московского Государственного Университета, находящегося неподалёку.
* * *
Утром Юрий забрал из больницы отчима, дождался опоздавшую, как обычно, мать, отвёз их домой и вернулся на Ленинский проспект, в только что отремонтированный офис его фирмы. Дорога не заняла у него много времени – летним утром московские трассы относительно свободны.
Аккуратно припарковав свой новенький тёмно-синий «Пежо» на обочине и внимательно оглядев его со всех сторон, Юра направился в сторону конторы. Погода стояла великолепная, настроение у него было отличное, он насвистывал услышанную по радио мелодию и улыбался солнечному дню. На работе Юрий заранее предупредил, что задержится, и поэтому свободным временем вполне располагал. Вдруг захотелось спуститься к набережной, пройтись немного вдоль Москвы-реки. В конце концов, никуда не денется новый вариант договора с генеральным подрядчиком, который надоел ему до чёртиков.
«А отчим сильно сдал за это время, – отметил он про себя. – Сложно далось ему выздоровление, даже из автомобиля выбирался с трудом. Заметно, что любое резкое движение до сих пор доставляет ему боль. Конечно, мужик он, надо отдать должное, терпеливый. Ни разу за всю дорогу не пожаловался, не охнул. Только морщился, когда машина прыгала на неровностях. Но это я, дурак, виноват – решил погонять, похвастаться новой тачкой. А он молодец, кремень. Уважаю, – тут Юра вышел на пустынную солнечную набережную. – Ладно, мать его выходит, она по этой части большая мастерица. Кому только не помогала в своей жизни: и всей родне вместе взятой, и коллегам, и подругам, и соседям. Вдвоём-то им будет гораздо лучше».
«Кстати, – вспомнил вдруг Юрий, – чего это она всю дорогу причитала: «Баранов, Баранов… это же был Баранов…не узнал, прошёл мимо… неужели я так сильно изменилась?» Надо будет выяснить, кто это такой и что её взбудоражило. Вроде опоздала не больше обычного, в пределах допустимого, была вначале беспечная и весёлая, а потом её как будто подменили: погрустнела, разнервничалась, все полчаса пути ёрзала, места себе в машине не находила. Первый раз её такой видел, честное слово».
«А всё-таки я верно поступил, что перебрался от них, – ещё раз утвердился в правильности принятого недавно решения парень. – Пусть поживут спокойно одни, ни я им не буду мешать, ни они меня раздражать. Им сейчас покой нужен, тишина, реабилитационный период. А я год-полтора поживу на съёмной квартирке, потом собственным жильём займусь. Жизнь прекрасна!» Юрий, следуя давней привычке, поднял с земли первый попавшийся под руку камешек, кинул его в реку, полюбовался расходящимися по воде кругами и направился в сторону офиса.
По дороге он увидел мальчишек, гоняющих мяч прямо на проезжей части, и от избытка переполнявших его добрых чувств крикнул, чтобы играли поосторожнее. Ему хотелось, чтобы всем в этот день было хорошо, чтобы у всех, как и у него, было замечательное настроение. Он даже дружелюбно подмигнул одинокому пешеходу, бредущему по пустынной набережной, и тут же вспомнил, что видел сегодня этого человека с портфелем около больницы. Незнакомец выписался одновременно с отчимом. Он первый появился на пороге корпуса, смешно и неловко застыл в дверях и загородил собой проход, словно не знал, куда ему двигаться дальше.
* * *
Медлительный Баранов с интересом вгляделся в молодого человека, которого принял было за студента. «Случаются же такие совпадения, – искренне удивился он. – Прямо мой портрет в молодости. Волосы того же цвета, чёлка так же завивается вверх, даже глаза похожего карего оттенка. А вот очки от близорукости он носит явно слабоватые, слегка прищуривается, когда смотрит вдаль. Я в своё время делал наоборот, заказывал стёкла с большими диоптриями, чем полагалось по рецепту, чтобы можно было разглядеть всё до мельчайших подробностей. У Валерки-то уже тогда появилась дальнозоркость, он и так видел лучше, чем полагалось. А моя миопия с годами только усилилась, вон какие «лупетки» приходится носить».
Когда они поравнялись, молодой человек приветливо улыбнулся и подмигнул печальному Баранову. «Интересно, сколько этому парню сейчас? – подумал Баранов. – Лет двадцать пять – двадцать семь. Да, он, конечно, уже не студент, это я с первого взгляда ошибся. Выглядит гораздо солиднее, чем юноша, сдающий сессию и прохлаждающийся на набережной в перерывах между экзаменами. Да к тому же брелком с ключами от машины лихо покручивает, скорее всего, есть собственный автомобиль. А что я-то делал в свои двадцать пять?» – снова горько призадумался он.
Баранов покопался в памяти… Пожалуй, самым значительным событием того времени был короткий роман с Галиной, когда он ходил окрылённый и опьянённый её любовью. Тогда он без устали работал, творил день и ночь, поддерживаемый блеском её восхищённых глаз. В сознании возник смутный образ: хрупкий девичий силуэт, русый хвостик, яркая одежда – и этот зачарованный взгляд снизу вверх, от которого Баранов воспарял и начинал верить в собственные силы.
Отвернувшись от молодого человека, растревоженный воспоминаниями Баранов потихоньку поплёлся дальше. Он задумался над словами, которые парень крикнул подросткам. Почему молодой человек назвал футболистов именно друзьями, а не пацанами, ребятами, как-нибудь ещё? Ведь существует столько вариантов обезличенного вежливого обращения. Но прохожий из всего богатого лексикона выбрал слово «друзья». Он же их совсем не знает, видит наверняка в первый и последний раз. «Привыкли по поводу и без повода, везде и всюду бросаться словами «друг», «друзья», – проворчал про себя недовольный Баранов. – То «друг, помоги»; то «друг, не подскажешь»; то «друг, дай»; а то и вообще «друк, пасматры какой арбуз». Скажи мне, кто твой друг. Друзья познаются в беде, ну и так далее».
Тут раздражённый Баранов резко остановился. Ему вдруг стало ясно, что именно друзей у него вовсе нет. Он поставил на землю портфель, основательно набитый вещами первой необходимости и многочисленными книгами (они одни скрашивали его больничное бытие), и тоскливо засмотрелся на мутно-серую медленную воду.
* * *
То ли оттого, что портфель был неравномерно нагружен, то ли Баранов поставил его криво, но саквояж сначала накренился, а затем повалился ничком и цокнул замками по асфальту. Баранов перевёл на него отсутствующий взгляд.
Портфель был, что называется, видавший виды. На нём оставили свои следы все этапы барановской жизни. Если углубиться в изучение его нутра, то многое стало бы известно о его бессменном владельце. На подкладке первого отделения выделялись чернильные пятна. Они относились к периоду, когда модно было писать чернильными ручками. В то время у тщеславного Баранова имелся собственный паркер, который ему на день рождения преподнесли сотрудники. Консервативный, быстро и навсегда привыкающий к вещам Баранов таскал с собой любимую ручку везде и всюду. Он писал ею за рабочим столом в лаборатории, вечером с учениками, дома по ночам, когда корпел над диссертацией. Не изменял любимице и подписывая конверты, и заполняя квитанции.
Но однажды от практически круглосуточного использования паркер дал трещину. Это пустячное событие вызвало у Баранова настоящий шок. Он представить себе не мог, как будет обходиться без привычного пера. Ему казалось, что именно с появлением паркера его разрозненные, неоформленные мысли стали ложиться на бумагу более упорядоченными, чёткими, структурированными. Смешно, но он действительно опасался, что не сможет писать другими ручками так же хорошо, как писал этой. Вдруг у новых перьев не окажется того лёгкого скольжения по бумаге, будет не та толщина линии, и это отразится на его тонко организованном мыслительном процессе. Авторучка стала для суеверного Баранова своеобразным амулетом и талисманом одновременно.
Раньше паркер всё время находился во внутреннем кармане пиджака. Но трещина росла день ото дня, и, чтобы не запачкать одежду, Баранов переложил ручку в специальное отделение портфеля. Там однажды она выплеснула остатки содержимого на подкладку, после чего – с тоской и даже скорбью – была торжественно отправлена на помойку. Удивительно, что при своей агонии перо не залило чернилами ни одной книги, ни одного важного документа. Интеллигентное изделие, ничего не скажешь.
На портфеле выделялись два замка, причём один из них выглядел явно моложе другого. Застёгивались они на внешних карманах, где Баранов имел обыкновение хранить всякие мелочи, как нужные, так и совершенно бесполезные. Тут лежали огрызки ластиков, телефонные карточки, просроченные проездные билеты, визитки, записки с напоминаниями о встречах и многое, многое другое.
С течением жизни обширные внутренности коричневого любимца постепенно наполнялись периодикой, скомканными черновиками, потрёпанными главами никак не желающей складываться диссертации. Содержимое дополняли брошюры, пособия и методические материалы, призванные помочь в репетиторском труде.
Долго распухал коричневокожий товарищ от обилия интересов своего владельца, пока однажды, распираемый энергией барановских замыслов, один из замков не выдержал напряжения и не отскочил. При этом второй замок, видимо, из солидарности с первым, тут же подло расстегнулся. Значительная часть содержимого портфеля рассыпалась прямо в грязном подземном переходе, ведущем к станции метро. Единственный раз в жизни саквояж позорно выставил своё переполненное нутро на постороннее обозрение. Заветные барановские мысли разлетелись белыми голубями, расселись по недочищённым ступеням, смешались с зимней снежно-коричневой кашей.
Портфель смиренно пережил обеих барановских жён. Он хорошо помнил томительные минуты ожидания Катерины, когда неугомонный Баранов, вышагивая вокруг назначенного места встречи взад-вперёд, бил им в нетерпении по фонарным столбам, стенам домов и собственным коленкам. На коричневых боках понимающего и всепрощающего собрата остались глубокие царапины как неопровержимые свидетельства влюблённости очарованного хозяина.
Пришлись на век барановского портфеля и хмурые дни. В угрюмую эпоху правления Тамары из-за постоянной экономии средств деньги на обеды и ужины не выдавались. Положенное довольствие надо было получать каждое утро сухим пайком. В результате к научными журналам и трудам ежедневно добавлялись бутерброды с дешёвой колбасой и прочая снедь. Тогда в чреве портфеля с философским девизом «Knowledge is power» («Знание – сила») с обложки одноимённого журнала соседствовала этикетка «Масса нетто 126 грамм» с пачки печенья фабрики «Большевик».
В тот период интеллигентный, солидный портфель мучительно стеснялся отвратительного букета запахов из своего второго отделения, носящего временное название «продуктовое». Происхождение нескольких масляных пятен в нём никак не было связано с поглощаемой Барановым колбасой – по той простой причине, что ни в Баранове, ни в колбасе, которую он тогда безропотно потреблял, не было ни грамма жира. Приметные следы оставила пара призовых бутербродов с сыром и маслом. Эти произведения Тамариного кулинарного искусства появились в коричневых недрах после получения Барановым квартальной премии, сделавшей его на короткий срок зажиточным. К сожалению, они были забыты заработавшимся счастливым обладателем на продолжительное время.
Портфель оказался самым верным и надёжным другом, он послушно сопровождал Баранова во всех перипетиях его жизни. Именно портфелю доверялись личные тайны и реликвии уходящей молодости. После драматического разрыва с Катериной ему была вручена на хранение их любовная переписка, которую Баранов носил из дома на работу и обратно, проводил с ней все выходные и праздничные дни. Когда буря чувств постепенно улеглась, пачка писем перекочевала на дно нижнего ящика в письменном столе.
Портфель время от времени удовлетворённо пухнул от переизбытка барановских мыслей – они излагались нервным, неровным, плохо читаемым почерком, какой бывает нередко у врачей, изощрённо шифрующих диагнозы от дотошных пациентов. Оба обширных отделения были плотно набиты скомканными листами, покрытыми арабесками и иероглифами безвестного алфавита.
Встречались в жизни портфеля периоды и похуже. После очередного творческого кризиса, настигавшего владельца, из него изымались все рукописи, удалялись научные журналы и переводные статьи. Он становился худым и плоским, каким был много лет назад на полке в универмаге, правда, теперь с одутловатыми, обвисшими за годы боками. Порой верный оруженосец подолгу таскал в себе только свежие выпуски непрочитанных «Московского комсомольца» и «Аргументов и фактов».
Портфель жил со своим владельцем единой жизнью, деля с ним все радости и горести. В хорошие времена он красовался на почётном месте у письменного стола, был вычищен и призывно блестел жёлтыми замками, словно открытыми немигающими глазами. В худшие, – заляпанный плохо смывающейся, липкой московской грязью, стоял неприкаянный в коридоре за дверью, на полу.
Он многое мог бы рассказать о жизни Баранова, гораздо лучше и подробнее, чем все знакомые с его хозяином граждане. Но по природе своей портфель был молчалив и скрытен. И потому светлые, во многом наивные порывы барановской души не стали достоянием ни широкой общественности, ни близких людей.
Себялюбивую Катерину всегда больше интересовала она сама – её творческие планы, карьера, внешность. Она уделяла лишь поверхностное внимание тому, что вертелось вокруг неё, – словно мелким спутникам, вращающимся вокруг основной планеты. Когда спустя много лет Баранов увидел лучезарную Катерину по телевизору, то с трудом узнал её. Эта незнакомая Катерина в своём женском расцвете была великолепна, обворожительна и возбуждающе сексуальна. Тёмно-зелёный деловой костюм идеально гармонировал с цветом глаз и неброским, аккуратным макияжем. Стильная причёска в наилучшем свете представляла крупные черты лица. Такая родная – и в то же время абсолютно чужая и далёкая женщина, красавица-мечта, сошедшая с обложки глянцевого журнала.
А внимание приземлённой Тамары исчерпывалось бесконечными проблемами быта. Тут уж не до душевных мужниных переживаний. Надо было как-то выкарабкиваться, вставать на ноги, поднимать семью, заботиться о подрастающей дочери. До откровенных бесед и признаний дело у них никогда не доходило.
С многочисленными друзьями Баранов пил пиво, радовался победам наших спортсменов, как положено, поругивал устройство страны, слегка касался внешней политики и экономики. Но в любом случае аккуратно обходил болевые темы отношений с женщинами и семейные дела. С коллегами он держался всегда корректно и вежливо, можно даже сказать, вёл себя услужливо, но при этом сохранял дистанцию, обсуждая исключительно научные проблемы и профессиональные вопросы.
Только преданный портфель знал о пристрастии Баранова к литературе и поэзии. Он посещал с хозяином музеи и вернисажи, концертные залы и театры. Он знал всех сослуживцев, товарищей и партнёров по преферансу, помнил всех женщин, с которыми Баранов когда-либо встречался. Но он берёг доверенные ему секреты настолько надёжно, что даже теперь, когда серьёзно захворавший Баранов был, можно сказать, на волосок от смерти, никто ничего не узнал о его бедах. Да и зачем бы портфелю афишировать тяготы и недомогания владельца, выставлять их напоказ. Не то время. У всех хватает своих забот.
* * *
Баранов с усилием поднял с пыльного асфальта портфель, в знак благодарности тщательно и нежно протёр ладонью запачкавшееся место и аккуратно прислонил старого друга к гранитной ограде.
Итог сегодняшних размышлений оказался малоутешительным: в преддверье грядущего пятидесятилетия близких-то у Баранова больше нет. Если долгие годы ещё сохранялись какие-то наивные иллюзии, то сейчас, после трёх страшных больничных месяцев, когда пришлось балансировать на грани жизни и смерти почти без надежды на благополучный исход, всё разрушилось окончательно. Обидно, что произошло это именно теперь, можно сказать, на закате. Пока жизнь петляла и скакала по кочкам да ухабам, пестрила и цвела разными красками, не находилось однозначного ответа на такой, казалось бы, простой вопрос: а есть ли у тебя настоящие друзья?
Зато на этот вопрос легко ответило ежевечернее томительное ожидание в палате. Никто не навестил Баранова в больнице, не поинтересовался его здоровьем. В часы посещений каждый раз, когда открывалась дверь, больной с надеждой поворачивался в сторону входящего, но очередной визитёр в накинутом на плечи белом халате и с пакетом в руке проходил не к его койке. Баранов хмурился, в сердцах жестоко ругал себя за наивное ожидание, отворачивался и, подперев кулаком голову, утыкался в книгу. А при очередном скрипе двери за спиной всё равно вздрагивал и порывисто оборачивался, прерывая чтение.
Стыдно признаваться даже самому себе, но Баранов каждый день до самой выписки готовился к приёму долгожданного посетителя. За полчаса до заветного времени он начинал суетиться: прибирал и протирал и без того чистую тумбочку, раскладывал и заново перекладывал лежащие стопкой книги, расправлял постель. Поглядывал на часы, чтобы успеть к сроку. Но, увы, никого так и не дождался.
От осознания собственного одиночества Баранов даже почувствовал некоторое облегчение. Груз сомнений рухнул, словно после изнурительного пути у него забрали часть тяжёлой ноши. Хоть плечи были натёрты лямками, а спина привычно сутулилась от избыточной нагрузки, но всё равно двигаться стало намного проще. Придя к окончательному выводу, Баранов поднял с земли любимый потёртый портфель и всё так же неторопливо отправился дальше.
«Эх, жалко, выпить нельзя, да, собственно, и не с кем. Сейчас в самый раз бы отпраздновать своё возвращение в ряды бодрых и здравствующих», – в голову настырно лезли непривычные, странные мысли. «Закурить бы сейчас», – ещё одно искушение, призывно пульсирующее в мозгу. Странно, он ведь никогда раньше не курил, не пробовал и не тянуло. Даже в студенческие годы, когда все баловались сигаретами, пытаясь показать свою взрослость, он без труда смог избежать знакомства с никотином. А тут почему-то возникла неожиданная жгучая потребность. Откуда? С чего бы это?
Баранову вдруг так захотелось вальяжно усесться на ближайшей скамейке, забросив ногу на ногу, подставить лицо ласковому солнцу и вынуть новенькую, блестящую полиэтиленом красно-белую пачку. Разделить упаковку по линии разрыва на две части, откинуть крышку, вынуть хрустящую, играющую на солнце фольгу, достать из пачки сигарету, помять её легонько пальцами, чиркнуть спичкой по шершавому боку коробка, прикурить, сладко причмокивая, глубоко затянуться, просмаковать короткую никотинную паузу и наконец задымить, выпуская изо рта пахучую сизую струйку. Сидеть долго, не двигаясь, устремив затуманенный взгляд в пространство, ни на чём особо не фокусируясь. Безвольно бросить руки, лишь изредка лениво подносить к губам уменьшающийся окурок, боясь его затушить, словно вместе с ним пропадёт особая чудесная атмосфера безвременья и созерцания.
Будто подслушав его мысли, торопясь и часто дыша, откуда-то сзади подбежал мужчина в полурасстёгнутой клетчатой сорочке с заметными кругами пота под мышками.
– Друг, закурить не найдётся? – ещё издали выкрикнул лысоватый гражданин привычную фразу.
«Долго, видно, бежал, – съехидничал Баранов, хмуро глядя на заискивающую улыбку незнакомца. – Вон как разалелся, так и пышет жаром. Тоже ещё «стрелок» великовозрастный нашёлся».
– Да разве мы с тобой друзья! – неожиданно для себя самого Баранов грубо огрызнулся, смерил мужчину злобным взглядом поверх очков.
– Ты что? – оторопел от неожиданности прохожий и даже отступил на полшага назад, опасаясь необъяснимого с его точки зрения гнева.
– Не курю я, вот что! – раздражённо бросил Баранов. Он резко отвернулся и быстрой, нежданно упругой походкой зашагал дальше, стуча по бедру подпрыгивающим в такт портфелем.
– Так бы сразу и сказал! – пробурчал незадачливый проситель и, пожав в недоумении плечами, тоже заспешил прочь.
«Ну вот, обидел ни за что ни про что случайного человека, – подумал Баранов, когда оказался снова в одиночестве, и перешёл на умеренный спокойный шаг, чтобы отдышаться. – Зачем-то нагрубил ему. Самому плохо, так давай, значит, и другим направо-налево поганить настроение? Псих! Лечиться нужно было лучше, тогда, может, не раздражался бы, не хандрил, всё пришло бы в норму, встало на привычные места».
«А может, и не стоило вовсе ложиться в эту чёртову больницу. Может, вообще не нужна была мне эта госпитализация. Бог бы с ними, с болячками. Лечись, не лечись, всё равно от них никуда не деться. Старые раны на теле как были, так и останутся старыми ранами. Раз достались, надо нести достойно и терпеливо. Так бы хоть душа сохранилась в порядке. А теперь-то как жить?»
Взволнованный Баранов поморщился, нервно махнул свободной рукой и внезапно для себя самого стремглав рванул в сторону. Послышался резкий металлический визг тормозов, противный шлепок и глухой звук падающего тела.
* * *
Баранов лежал ничком на асфальте, широко раскинув безвольные ноги, уткнув лицо в любимый портфель. Он обеими руками обнимал верного кожаного спутника, словно ребёнка, которого пытался защитить своим телом от грозящей опасности.
Человек, который первым выпрыгнул из машины с красными крестами, осторожно перевернул Баранова на спину, быстро нащупал устойчивый пульс, глубоко выдохнул и крикнул спешащей с саквояжем медсестре:
– Жив, слава Богу. В рубашке, должно быть, родился. Если бы не канцелярский баул, на который он приземлился, боюсь, мы бы его, скорее всего, изрядно помяли. А так прямо первоклассный каскадёрский трюк получился, хоть в кино снимай. Просто высший пилотаж! Мало того, что этот толстопузый чемодан принял на себя основной удар, так он же ещё успел самортизировать падение хозяина-недотёпы! Чудеса, да и только. Прямо настоящий друг! – восхищённо воскликнул доктор, аккуратно укладывая седую барановскую голову между золотоглазыми карманами портфеля.
Пока сердитый водитель, сдвинув кепку, почёсывал в затылке и с угрюмым видом осматривал две заметные вмятины на капоте скорой помощи, над Барановым уже суетились двое в белых халатах. Осмотр показал, что, на первый взгляд, ничего, кроме лёгкого шока, незнакомец вроде бы не испытал. Руки-ноги целы, голова лежала на объёмистом портфеле, словно на мягкой подушке, дыхание и сердцебиение были слабыми, но ровными.
Сестра аккуратно поднесла тампон с нашатырём, он произвёл положенное действие. Баранов сморщился, медленно открыл глаза и отвёл в сторону нос. Медработники окончательно успокоились.
– И откуда ты такой прыткий здесь взялся? – уже более спокойным тоном спросил молодой, с чёрными щегольскими усиками врач. Баранов ничего не ответил, но указал взглядом на правый карман родного портфеля.
– Ага, понятно, – кивнул сообразительный доктор и аккуратно извлёк на свет светло-синий листок. – Лен, да ты посмотри, он же только что от нас вышел. Ну, даёт! – раззадорившийся молодой эскулап продемонстрировал медсестре новенький больничный лист. – Из огня да в полымя. Прямо с корабля на бал, – доктор к месту и не к месту сыпал поговорками, испытывая явное облегчение от миновавшей опасности. Он перевёл взгляд на тихо лежащего, устремившего глаза в чистое летнее небо Баранова и, окончательно повеселев, наставительно-шутливым тоном произнёс:
– Рано вы выписались.
Потом доверительно подмигнул незадачливому пешеходу и уже совсем спокойно добавил:
– Поехали обратно.
– Точно, рано, – со слабой улыбкой согласился Баранов. – Поехали.