191. Геракл требует у Смерти жену Алмета Алкесту
Гесиод, уже в ранней юности вдохнувший дар божественных песен, поет: кого из людей Смерть схватит, тех уж никогда не отпустит назад. И богам она всем ненавистна. И сон, который приносил Танатос, был настолько крепким, что его называли железным и вечным.
Демон смерти чернокожий в развевающейся даже без ветра черной одежде, с яркокрасными губами и глазами, светящимися, как раскаленные угли появился невысоко над могилами внезапно с огромным черным мечом. Геракл сильно испугался вначале, почувствовав, как гулко и быстро заколотилось сердце, дух его всегда крепкий вдруг захватило так, что он не мог и вздохнуть, и на миг совсем ослабли колени.
Тут бог вечного сна почувствовал присутствие среди могил живого человека и, высоко воспарив, увидел Геракла и плавно опустился перед ним, закрывая все вокруг героя широко расправленными своими огромными кожистыми крылами.
– Кто ты такой? Ты я вижу живой? Зачем ты бродишь здесь у последнего чертога, где люди мне подвластные покоятся? Скорее честно отвечай, пред тобою бессмертный! Если ты меня не узнал, то узнаешь, когда я своим мечом волос твоих коснусь, и станешь ты немым навеки и больше никому ответить уж не сможешь!
Глаза Геракла вспыхнули заревом ярким, и он, набычившись, бесстрашно посмотрел в горящие глаза Таната и сказал с едва сдерживаемой тихой яростью:
– Хоть ты и держишь издали правленья бразды над всеми смертными, но меня пугать больше не вздумай! Я – сын Зевса Геракл и жду тебя здесь из-за Алкесты. Ты взял совсем еще юную жену Адмета преждевременно, слишком поспешно и потому ее бессмертная жилица двух миров, по справедливости, должна вернуться в этот мир, в ее тело молодое, которое еще не погребли.
Танатос внимательно рассмотрел могучее тело Геракла, слава необыкновенных подвигов которого уже не только вознеслась до олимпийских высей, но и спустилась в земные недра, в мрачные дома гнетущего безмолвия. Ничто не отразилось на бесстрастном лице Таната, и он стал равнодушно говорить:
– Разве Пелия дочь не сама умереть пожелала за мужа? А я не для того ль, самими призван Мойрами, чтоб по закону их неизбежной матери Ананке жизнь отнимать у всех, кто мне по издревле установленному закону подвластен? Никому не дано веления Ткачихи Лахесис уйти, никому – отложить Неизбежной Атропой назначенный день. Люди, как листья в лесу – одни осенью ветер срывает с деревьев и неживыми швыряет на землю, другие зеленью животворной деревья одевают весною. Так же и люди: одни нарождаются, умирают другие, первым освобождая место под солнцем… Я самый из богов справедливый, ведь лишь передо мной единственным, весь род людской злосчастный равноправен… Все смертью беспристрастно пожирается; ведь гибель – закон всеобщий, успокоение, покой, который я дарую в вечном сне, а совсем не кара…
Весь лик Таната преобразился, его всегда пылавшие пурпуром бессмертные глаза стали светиться мягким светом, и голос потеплел, но тут он, видно, спохватился и сказал надменно:
– И потом, я до Алкесты своим мечом уже коснулся… а чьих мой черный меч волос коснется, тот навсегда уж посвящен властительным богам царства теней безмолвных.
Голос бога смерти стал опять напоминать глухой железный скрежет, словно идущий из безжизненно – тягостных недр подземелья, откуда никому нет возврата. По спине Геракла забегали мурашки, но он, упрямо головой мотнув, воскликнул:
– Знаю, что тебя не упросишь и ничем не умолишь, но силе и ты послушным будешь! Поэтому, как ни жесток ты, Демон, и беспощаден, ты мне Алкесту все же уступишь, иль у тебя царицу я вырву силой.
– Ты нагл и дерзок, и к тому ж не справедлив, сын Зевса смертнорожденный и потому ты сам заслуживаешь бесславной смерти.
Танатос замахнулся своим черным мечом, от которого спасенья не было. Если бы он даже слегка коснулся волос Геракла своим мечом ужасным, то и все боги Олимпа во главе с великим отцом, повинуясь незыблемому закону жутколикой Ананке, не смогли бы спасти его от неминуемой гибели.
192. Геракл сражается с Танатосом за Алкесту
Светлокая дева Афина, велением Зевса ведомая, почувствовала смертельную опасность, грозящую ее подопечному брату – герою. Она как яркая молния ринулась бурно с заоблачных высей Олимпа, чтобы как-то Гераклу попытаться помочь, хотя знала, что Танат подчиняется только всеустрашающим Мойрам, ужасному Аиду и Зевсу и потому даже разговаривать с нею не будет.
Геракл краем глаза заметил, как в последних лучах солнца меж темных облаков сверкнуло знакомое копье Паллады, до сих пор опекавшей его, и понял, что находится на волосок от неминуемой смерти. Он отчаянно метнул в Танатоса свою дубину из дикой оливы, и по непререкаемой воле Мойры Лахесис не был бросок неудачным – дубина попала в правое плечо могучего подземного бога. Удар был и очень силен, и точен. Меч выпал из обессиленной руки Танатоса, и сам он, изрыгая ругательство, упал навзничь. Геракл одним прыжком оказался рядом со Смертью и, когда – тот попытался подняться, обхватил его сзади могучими руками, не дав схватить страшный меч в руки. Он сжал Танатоса так сильно, что тот, задыхаясь, прохрипел:
– Ты не сможешь меня жизни лишить, нечестивец, ведь я бессмертен…
– Зато я могу сейчас тебе позвоночник сломать и причинить страдания тяжкие. Пока ты будешь залечивать раны, я Алкесту возьму, и ты за ней не скоро сможешь вернуться.
Что-то дрогнуло в ужасном лице Танатоса, словно высеченном из иссини-черного в седых и красных прожилках гранита, хоть он боли никогда не боялся, но чего-то сейчас испугался. Он живо вспомнил, как самый хитрейший из всех смертных царь Коринфа Сисиф, с помощью изощренного обмана упаковал его в его же собственные колодки, а потом бог – насмешник Мом красноносый и злобный нигде не давал ему прохода своими язвительными шутками, вызывая несказанный хохот бессмертных богов, которые над чем угодно готовы смеяться.
Мом не просто насмехался над богами, а, презирая пристойность, обидно оскорблял и злобно глумился, выискивая самые слабые, больные места, которые имелись и у блаженных богов, живущих на блистающих снегом горных высях Олимпа. Даже великого Зевса он называл просто критским подкидышем, об остальных и говорить не приходится. Лишь над одной Афродитой Мом не злословил – как ни старался, он не смог найти в ней ни одного недостатка, ни даже изъяна малейшего. Поэтому некоторым из бессмертных бог злобной насмешки казался мерзким болтуном и несносным доносчиком, они говорили, что шутить надо не зло, а со вкусом. Однако другие (те над которыми он в данный момент не смеялся) называли его веселым борцом за справедливость и смешливым общественным обвинителем.
Однако люди, когда бог смерти оказался в оковах, скоро поняли, как им необходим железный сон Танатоса. Противники на войне пронзали сердца друг друга мечами и копьями; врагам и преступникам отрубали головы, но безголовые тела и головы без тел продолжали жить, как ни в чем, ни бывало. Немощные старики от старости гнусной не могли уж дышать, но все равно, подобно получившему бессмертие без юности Титону, скрипели как цикады, но не умирали. И тогда люди впервые стали молить богов о том, чтоб те ниспослали, как избавление от мучительной жизни, смерть старикам, которые уже не могли вставать с ложа. Об этом, Ирида, первой узнавшая об исчезновении бога смерти, доложила Зевесу, но еще раньше Владыку Олимпа посетила вездесущая Ткачиха и объявила, что Таната необходимо срочно освободить, не забыв сказать, где его можно найти.
Танатос, любивший казаться ужасным и грозным, боясь сам оскорбительных насмешек, примирительно Гераклу сказал:
– Я, конечно, могу для тебя вернуть на землю душу Алкесты, это все в моих силах, но всемогущие дщери Ананке вещие Мойры, новой пряжей всегда не довольные, не допустят этого воскрешения, незаконного и несправедливого…три мрачных сестры никогда не крутят вспять своих нетленных веретен.
– Ты сделай дело свое, а о Мойрах не беспокойся…
Геракл сдвинул к переносице брови упрямо, казалось, он был готов на все, даже на битву с Мойрами, лишь бы Алкесту, в трепетные объятья возлюбленного друга Адмета вернуть.
193. Гера предлагает наказать Геракла, но Зевс возражает
За схваткой Геракла с Танатосом наблюдали все боги Олимпа, очень любили они с небесной высоты смотреть, как на сцену в огромном театре, что смертные делают на бренной земле. Особенно увлекали богов и богинь любовные похождения смертных, а также их вечные ссоры и драки, нескончаемые сражения и кровопролитные войны. Сейчас олимпийцы все улыбались, глядя на ожесточенный бой смертного героя с богом бессмертным, правда улыбка у всех была разной – кто посмеивался ехидно, некоторые с ненавистью, а кто надменно и мстительно…
Властитель Олимпа был горд тем, что его смертный сын оказался сильнее такого древнего и могучего бога, как Танатос и улыбался довольно.
Гера же, увидев, как Геракл расправился с Танатосом, первым делом с торжествующей улыбкой посмотрела на лежавшего за пиршественным столом супруга – она, радуясь произошедшему, тихо сказала:
– Ну, теперь уж, милый, тебе придется наказать сына своего от Алкмены и сделать это жестоко – ведь не малое он совершил преступление против справедливости и против бессмертного бога.
Однако царь богов улыбался блаженно в косматую бороду, и тогда богиня богинь со взором, утратившим веселый блеск, не выдержала и дрожащим голосом закричала:
– Как ты ужасен, Кронид! Ты здесь сидишь и наблюдаешь со счастливой улыбкой, как твой отпрыск творит беззаконье. Ведь сама Ананка установила, что перед неотвратимой смертью все люди равны, а Геракл решил сделать исключение для жены своего любимого друга, силой поправ всеобщий закон, поставив свое желание превыше Миропорядка и Справедливости. Разве ты, как справедливости главный защитник, не должен сурово покарать дерзкого полубога?! Вспомни, как ты сжег молниями своего внука Асклепия за то, что он нарушил жизни и смерти извечный закон, оживив некоторых героев… Геракл же не только отнял у Танатоса Алкесту, он чуть не искалечил его самого, бессмертного бога! а ты все смеешься. Не только мы, нетленного олимпа насельники, за это не одобрим тебя, но и непререкаемая Мойра Лахесис.
Зевс, помавав сросшимися бровями, так, что вокруг разлилось дивное благовоние, ехидно улыбнулся, уже глядя на свою сестру и супругу, и сказал желчно ей:
– Уж тысячи лет мы знаем друг друга, но не перестаешь меня удивлять ты, сестра моя и супруга. Послушать тебя, так мне – властителю наивысшему и улыбаться нельзя. И все-то ты ведаешь, все знаешь, даже то, что не одобрит старуха Лахесис.
Потом Кронид, вершитель мира, косматой тряхнул головой так, что Олимп всколебался великий и сурово сказал волоокой царице:
– Я и только я, как Справедливости главный охранник и Правды защитник, решаю, что правдиво и справедливо, а что нет и даже тебе мне указывать никогда не позволю.
Олимпиец долгим проницательным взглядом окинул притихших богов и голосом ровным сказал уже к ним обращаясь:
– Феб некогда выпросил у Ткачихи льготу своему любимцу Адмету, а Геракл у Танатоса вырвал силой льготу Алкесте. Конечно, имело место нарушение заведенного порядка для смертных, но за этим следят сами Мойры, и, если они это допускают, то и мне, царящему на Олимпе, вмешиваться не стоит. Вы вспомните, хотя бы, как брат мой Аид, растроганный божественным пеньем Орфея, разрешил Эвридике вернуться на землю, но Мойра Лахесис, несмотря на это, сделала все по-своему, и любимая супруга Орфея на землю не вышла и навечно в Аиде осталась. Так, что, если Алкеста на земле жить осталась, значит так самой Ткачихе угодно. Теперь о Танате… Он сам виноват, все видели, как он первым со своим огромным мечом бросился на Геракла, и тот, как мог, палкой нестроганой защищался. Поэтому я нигде не вижу нарушения справедливости, все вы отчетливо лицезрите, что Правда под присмотром моим всегда торжествует!
Волны косматых нетленных волос с головы Громовержца бессмертной на мощные плечи пали его, и Олимп опять всколебался великий. Зевс встал с пиршественной скамейки и довольный собой, подняв голову и заложив руки за спину, направился в свою спальню. Все богини немедля с седалищ живо вскочили и боги со скамеек своих, сохраняя достоинство, встали степенно, отца провожая, не посмел ни один из бессмертных на своем месте остаться.
Гера же, судорожно вздыхая, боролась со слезами, она то улыбаться пыталась, то нежные, как у девушки, розовые губы, сидя на своем месте, себе кусала. Она единственная не вскочила и продолжала упорно сидеть, чтобы хоть так выразить свое несогласие с мужем.
194. Аид и Персефона, вспоминая Орфея и Эвридику, обсуждают схватку Геракла с Танатом
За боем Геракла с Танатом наблюдал и Незримый Аидес из глубокой расщелины родного и такого любимого им подземного мира.
Некоторые говорят, что вечно угрюмый Плутон (Богатый) тоже не стал вмешиваться и помогать Танатосу потому, что в схватке бога смерти с сыном Зевса был впрямую замешан Эрот, а это единственный из богов, ради которого царь подземного мира часто оказывал уступки и льготы и не настаивал на своем добровольно – принудительном гостеприимстве. Эта необычная мягкость к влюбленным со стороны всегда такого строгого и неумолимого, не знающего ни милости, ни снисхождения, царя мира бесплотных теней, которому свят лишь свой закон, началась с прелестной ликом и телом нимфы лесной Эвридики. Только супруге Орфея он сам дозволил вернуться на землю, испытав неописуемый восторг от бесподобного пения божественного певца, когда тот явился в Аид за женой, умершей от укуса змеи.
Улыбаясь лишь одними глазами, Гадес Агесилай (Водитель народа) тогда объявил божественному Орфею:
– Можешь вывести супругу на землю, но с условием: Эвридика должна идти позади тебя, и ты не должен обращать своих взоров назад, доколе не выйдете из Авернских долин – или Эвридика уже навсегда возвратится в наши гостеприимные домы.
И уже были супруги от границы земной совсем недалеко, но, вдруг испугавшись, что не слышно любимой шагов, Орфей взор назад обратил, и только заметить успел, как бесплотная исчезла жена. Увидев Эвридику, бредущую замедленным раною шагом, все еще завороженная песней Орфея, Персефона, словно очнулась. Она вспомнила условие, под которым Аид отпустил жену Орфея, и язвительно мужу сказала:
– Приятно тебе, коварный, всегда сокровенные думы от меня в тайне держать. Ты был уверен, что Орфей обернется, и уступка твоя была бесчестной игрой, ты подразнил лишь Орфея и его любовь великую и святую.
Речь Аида в разговорах с супругой была совсем не надменной:
– Дивная! Все стараешься примечать ты, и вечно меня зря попрекаешь. Условие то мне продиктовала сама Мойра Атропос, которую не зря Неизбежной зовут. Хоть обликом сама она юная, но никого не щадит, если нить жизни уже перерезана ее твердой не по – женски рукой. Вспомни, как долго ее уговаривали сегодня отпустить дочь Пелия Алкестиду, которая, приняв яд, добровольно умерла вместо любимого мужа Адмета. Атропа согласилась связать концы нити жизни Алкесты потому, что ее сестра старшая Ткачиха Лахесис что-то обещала Аполлону, а свершенного Мойрой другая Мойра не уничтожит.
– Почему же Эвридику без условий не отдали Орфею, ведь он своей песней не только мне всю сердце вывернул наизнанку? Внемля, как Орфей волшебно поет, как он струны лиры златой в согласии зыблет, не только я, даже души бескровные слез проливали потоки, несмотря на то что свою память они оставили в реке забвения Лете. Как бесподобно прекрасен Орфей, как беззаветно он любит свою супругу! Он всем пример мужа и супружеской верности!
Персефонея изумилась тому, как супруг улыбнулся не как обычно – только глазами, но и совсем немного – губами.
– Милая, непреложные Мойры так не считают. Умерев добровольно вместо любимого мужа, Алкеста совершила подвиг во имя любви, а изнеженный кифаред умеет только петь о любви и бряцать на кифаре, да еще говорят, он хороший танцор. Но не отважился он на земле самоотверженно умереть, чтобы здесь соединиться с любимой супругой, а умудрился к нам, под землю, с песнями и плясками пробраться живым. Поэтому Мойра Лахесис мне рассказала, что не завидную долю она соткала Орфею, его за презрение к ним на куски растерзают менады, опьяненные неразбавленным вакховым соком. После потери Эвридики, он будет избегать неуклонно женской любви и первым введет обычай любить мальчиков, нанеся тем самым тяжкое оскорбление женщинам, и в отместку за это он будет ими зверски убит. Эвридика ж навсегда поселилась у нас и встретится скоро с тенью Орфея и на наших лугах асфоделевых они рядом будут гулять и уже, ничего не страшась, будут друг друга любить и созерцать непрерывно.
– Предначертания Мойр невозможно даже нам, бессмертным понять…и все же, как мне здесь не хватает музыки и песен и необязательно от Орфея! У жен других на земле все есть, и солнечным светом им дано наслаждаться, всеобщим для мира. А у меня отнято одновременно с девством и небо, вместе с солнечным светом и стыд я теряю! Покинув землю, как пленница я в грусти тоскливой здесь пребываю. Тебя все называют самым богатым, но в нашем доме нет даже скромной площадки для песен и танцев!
– Милая! Не надо печалиться. Ты владычица надо всем, что живет под землей. Почести ты имеешь здесь величайшие между бессмертных. И свет для тебя не утерян совсем. Каких юношей с факелами Хромец обеногий для тебя изготовил, таких нет с в чертоге Зевеса! Есть и иные светила в царстве у нас, есть другие миры, и яркий свет ты можешь увидеть в Элисиуме, где особое солнце светит и ночью, и днем. Там царит драгоценное племя и век золотой для особых героев. Там ты можешь найти не одну площадку для песен и танцев, а здесь мы не можем водить хороводы и петь.
Казавшийся властелину царства немых не разрешимым вопрос об устройстве в Аиде площадки для песен и танцев был разрешен после посещения обители мрачной Дионисом, который спустился в Аид за Семелой, своей матерью смертной, которую он очень сильно любил. Кроме мирта, Дионис по совету своего воспитателя и друга – старого толстяка Силена с плешивой мудрой головой взял полный мех со сладкокрепким вином. Впервые отведав терпкую влагу, аромат которой мигом разнесся по всему аидову дому, Персефона испытала настоящий восторг. Быстро на запах примчавшись, к супруге охотно присоединился и муж. После очередной чаши, Персефоне почудилось, что в просторах Аида засияло настоящее солнце, и его живительные лучи освещали ее и грели. Опустив гнутые ресницы на сияющие черные очи, царица видела себя юной девушкой на лугу, она собирала цветы и водила со спутницами хороводы. Когда царица, положив голову на плечо Аида, сказала обо всем супругу, тот улыбнулся, одними глазами и приказал разыскать и привести Семелу.
Перед волшебной красотой Ампелоса (виноградная лоза) на время смягчился непреклонный Аид, и суровый нрав Персефоны стал мягким и кротким. Виноградная лоза даровала в тот вечер, когда Вакх под землей появился, беспечную радость блаженным богам, царящим в глубоких подземных пустотах. Аид, все так же улыбаясь одними глазами, отпустил с ним Семелу в обмен на бесперебойные поставки вина. Теперь винная влага заменяет милой супруге и песни, и хороводы, и Гекате не пришлось колдовать над площадкой для танцев. А, чтобы души умерших не завидовали Семеле и не обижались на нее, Дионис изменил имя матери и, назвав ее Фионой, вознес на Олимп и представил блаженным богам. Удивительно, что не только Лето, но и Гера подружилась с Фионой – Семелой, признав в ней очередную подругу по несчастной любви.
195. Геракл возвращает Алкесту Адмету [26]
Бесстрастные Мойры вернули возлюбленную Орфея назад, но славный мощью Аид, жалости в сердце вечно угрюмом не знающий, с того времени, когда видит проявления всепобеждающей любви не может удержаться и, как говорят некоторые, «совестится», делает добровольно уступки.
Некоторые, как Плутарх, говорят, что Геракл, будучи искусным врачевателем, всего лишь спас (вылечил) от смертельной болезни жену Адмета Алкестиду, угождая Адмету, который был в нее влюблен, а сам был возлюбленным Геракла.
Геракл, как утверждают некоторые древние авторы, только после смертельной схватки с Танатосом по-настоящему поверил в себя, в свою необычайную даже для бессмертных богов силу, он понял, что только отец-Громовержец сильнее его в этом мире. И в самом потаенном уголке его такой же крепкой, как и тело, души отныне и навсегда нашла себе постоянное место богиня неимоверной гордыни и спеси Гибрис.
Еврипид же, об освобождении супруги Адмета из подземного мира Гераклом, который отбил ее у бога смерти Танатоса, так поет:
– Для чего мне жить еще, когда ни утраченного счастья, ни славы доброй мне уж не вернуть? Вот я сейчас ступлю за эти двери…, и кто же мне навстречу выйдет? Кто на привет мой ласково ответит? Куда же мне теперь идти, что делать? Вот я сейчас кровать ее увижу, неметеный пол, детей, которые, ко мне в колени прячась, все мать зовут и постоянно плачут… Как трудно дома быть, не веселей и в людях.
Адмет, не находивший себе места после похорон Алкесты, с подобными речами бесцельно бродил по опустелому дому, не представляя, как он будет дальше жить один. Тут отворяется одна из дверей и входит хитровато улыбающийся Геракл, ведя за руку высокую статную женщину, с головы до ног покрытую длинным непрозрачным покрывалом.
– Я не люблю, Адмет, гостя у друга, гнев на него в молчании копить. Скажи мне, царь, иль я достоин не был с тобой делить, как близкий друг, твою печаль? Ты от меня зачем-то скрыл, что в доме лежит Алкеста мертвая, сказав, что умерла чужая, и за пир меня заставил сесть, свершая возлиянье, увенчанным средь траурных палат… Негодовать я должен бы, открыв обман, но зла к беде твоей, Адмет, не приложу, ведь я люблю тебя, а любящие все прощают. А для чего сейчас вернулся, узнайте все. Вот эта женщина, рабой тебе пусть остается, царь. Больших трудов мне стоила она.
Геракл был так собой доволен, что решил даже слукавить дальше, что с ним случалось очень редко:
– На играх, предложенных атлетам, была упорная борьба и трудный бой кулачный – тут победившим, кроме венков, стада быков давали. Последний приз была эта жена. Не взять такой награды дивной мне стыдно показалось. Бери ж ее, Адмет скорее, ее по-дружески тебе я уступаю. Когда-нибудь потом, быть может, ты мне спасибо скажешь.
Геракл указал двумя руками на спутницу свою. Адмет, глядя со страхом на женщину под непрозрачным покрывалом, ответил дрожащим от слез голосом:
– Другим отдай ее, пожалуйста, Геракл. Пусть тем она достанется, которым жен сегодня хоронить не приходилось. Эта рабыня, фигурой Алкесту мне напоминает. Тот же рост и тот же стан. О, горе безутешное, горе безнадежное Мойра выпряла мне! Впереди одна тоска беспросветная и печаль безысходная будет сердце мое пожирать. Ради всех богов, скорее с глаз моих ее уведи, ты: того, кто уже мертв, не убивай вторично. Я будто тень Алкесты увидал: мутится ум, и слез из глаз готовы побежать потоки, и рана кровоточит, вновь открывшись в сердце. Пожалей меня…
Геракл как актер в театре сдернул покрывало, и Адмет, увидевший Алкесту, остолбенел, будто лишился дара речи.
– О боги… Нет, это невозможно… Иль это чудо? Да… Передо мной Алкеста… Но не глумится ль над несчастным… бог какой-нибудь злотворный… скажите, люди, мне скорее?
С трудом так говорил Адмет, вновь обретая речи дар.
– Нет, это жена твоя на самом деле. Прими ж Алкесту скорей в объятья.
Ответил Геракл, и его почти всегда сдвинутые к переносице низкие брови полумесяцем вверх изогнулись, и синие глаза довольством заискрились. Царь стал осторожно обнимать все еще неподвижную, мертвенно бледную и безмолвную Алкесту.
– О милые черты! О нежный стан любимой… Мечтал ли я, что вас опять увижу? А почему она молчит?
– Главное, что она – твоя, Адмет. Богов, однако, бойся – бессмертные и завистью нас превзошли… Богам она была посвящена подземным, и, чтоб ее ты речи услыхал, очиститься ей надо, и трижды над ней должно смениться солнце. А сам всегда, Адмет, будь справедлив и гостя чти… Мне ж предстоит во Фракии еще тяжелая работа с лошадями. Простимся же теперь надолго.
Геракл, решительно тряхнув головой, быстро ушел, а сияющий царь Фер, не испугавшись всемогущей зависти жильцов небесных, нежно обнимал, ласкал молчащую Алкесту и восклицал:
– Глядите все, как я безмерно счастлив – жена любимая опять со мною!
По мнению Палефата, написавшим книгу «О невероятном», никому не под силу сделать так, чтобы умерший ожил. Произошло здесь, по мнению Палефата, что-то в таком роде: Выйдя ночью из города, Адмет натолкнулся на вражескую засаду и был взят в плен. Сын Пелия Акаст грозился убить его, если он не выдаст его сестру Алкесту, хоть она и молила о защите. Алкеста, узнав, что Адмету предстоит из-за нее смерть, вышла из города и отдалась в руки брата. Тогда Акаст Адмета отпускает, ее же берет под стражу. После этого люди стали говорить: "Отважная женщина Алкеста: она добровольно согласилась умереть за Адмета". Примерно в это же время откуда-то явился Геракл, отправившийся за кобылицами Диомеда. Его по пути принял как гостя Адмет, который очень горевал о несчастье, постигшем Алкесту. Чтобы вернуть ее, Геракл нападает на Акаста и разбивает его войско. Всю добычу он делит среди своих воинов, Алкесту же вручает Адмету. И вот люди стали говорить, что Геракл, оказавшись здесь, вырвал Алкестиду из рук смерти.