По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 3

В этих обеих морских баталиях русским флотом командовал уже упомянутый мною принц Шарль Анри или Карл Генрих (как, на немецкий манер, его предпочитали звать в России) Нассау-Зиген. Познакомимся же с ним поближе.

Будущий адмирал русского флота принадлежал, как считалось, к одному из старейших, знатнейших и влиятельнейших родов Европы – княжеского дома Священной Римской империи, который назывался Нассау и вёл своё начало аж с XII века. Один представитель этого рода, между прочим, является сегодня королём Голландии (хоть и называется принцем), а второй – главой маленького европейского государства с гордым названием Великое Герцогство Люксембург^[157].

Я не случайно употребил в отношении нашего героя выражение «как считалось». Дело в том, что его прадед был двадцать третьим (!) ребёнком знатного правителя двух герцогств (Лимбург и Верхний Гельдерн)^[158], которые сегодня в основном находятся на территории Голландии. Мальчик, которого назвали Иммануил Игнатий, родился от третьего брака, и его папа, обладавший к тому моменту уже страшным количеством наследников, записал в соответствующий брачный контракт, что все дети, которые родит ему третья жена, ни его фамилию, ни титула принцев носить не будут (и правильно сделал: она родила ему десятерых). Так Иммануил Игнатий стал бароном де Рено.

Однако после смерти отца одиннадцатилетний барон самовольно присваивает себе имя – а заодно и герб – знатного рода и, несмотря на возражения своих многочисленных сводных братьев, начинает величать себя Нассау-Зигеном. В 1711 году, в возрасте 23 лет, он женится. Брак, однако, оказывается непрочным, жена ему изменяет, и всё заканчивается заключением её под арест в монастырь (за супружескую неверность), а потом, в 1716 году, и разводом. Но через шесть лет супруги сходятся вновь, и в октябре того же года на свет появляется мальчик, которого назвали Максимиллианом Вильямом Адольфом. Отец поначалу признаёт его своим сыном, но незадолго до своей смерти объявляет, что жена ему этого ребёнка нагуляла. А через одиннадцать лет, после длительных судебных разбирательств, император Священной Римской империи (в чью компетенцию входили такие вопросы) окончательно признаёт Максимиллиана Вильяма Адольфа незаконнорожденным^[159]. К тому времени у него уже был двухлетний сын – герой моего рассказа.

Так что, как видите, никаким принцем будущий русский адмирал не был, да и фамилию Нассау-Зигенов носил, скажем так, не совсем законно (это право было признано за ним лишь во Франции^[160]) – что, правда, совершенно не мешало ему всю жизнь страшно гордиться и кичиться своим высоким происхождением.

По своему образу жизни Шарль Анри был типичным искателем приключений. Он родился в Париже, в 15 лет поступил добровольцем во французскую армию, участвовал в Семилетней войне (1756–1763), дослужился до капитана. В 1766 году он бросает военную службу и отбывает в кругосветное плавание под командованием знаменитого французского путешественника Луи Антуана де Бугенвиля (поговаривали, что таким образом отставной капитан, живший на широкую ногу, решил улизнуть от своих кредиторов). В ходе этой экспедиции он зарекомендовывает себя как отважный и неутомимый человек, любящий морскую службу и обладающий к тому же дипломатическими способностями (а на островах Таити успевает даже соблазнить жену местного вождя). По возвращении во Францию он устремляется в очередное путешествие, на этот раз в Центральную Африку, причём вкладывает в неё немалые собственные средства^[161]. А потом решает продолжить военную карьеру, воюет сначала вновь во французской армии, затем переходит в испанскую, храбро сражается при штурме английской крепости Гибралтар, чудом остаётся в живых после взрыва пороха на корабле, на котором он находился, и в награду за свои заслуги получает от испанского короля титул гранда первого класса (что, помимо прочего, даёт ему право говорить с королём, не снимая головного убора), а также генеральский чин и товаров на три миллиона реалов^[162] (все вырученные за них деньги идут в уплату его долгов^[163] – Шарль Анри был в этом деле большой мастак). Где-то в это время за ним закрепляется прозвище «анвалнера́бль» (invulnérable), то есть неуязвимый, которое полностью оправдает себя: за всю свою полную приключений и сражений жизнь он ни разу не был даже ранен.

В 1779 году Шарль Анри женится и становится по-настоящему богатым человеком. Его жена, польская княгиня Каролина Сангу́шко – обладательница обширных владений, женщина красивая и умная – знакомит его с польским королём Стани́славом А́вгустом Понятовским, который присутствует на их свадьбе. Этот брак оказывается удачным, супруги любят друг друга, жена чрезвычайно гордится своим мужем, а он в периоды отъездов пишет ей длинные нежные письма. Интересно, что эта пара была хорошо знакома со знаменитым французским драматургом Пьером-Огюстеном Кароном де Бомарше (который, кстати, не только сочинял пьесы, но и занимался контрабандными поставками в Северную Америку французского оружия, делая это с ведома своего правительства^[164]). Так вот Каролина, несмотря на своё богатство, часто занимала у Бомарше деньги, причём в своих письмах писала его фамилию неправильно: Бонмарше (Bonmarché, что по-французски означает «дешёвка»). Но тот на неё не обижался, деньги – и немалые – регулярно давал и даже шутливо предостерегал её мужа, когда тот отправился в испанскую армию на войну: «Только смотрите, чтобы Вас не убили!»^[165].

Принц Шарль Анри Николя Отон де (Карл Генрих Николай Отто фон) Нассау-Зиген (1743–1808)

Расходы Шарля Анри продолжают расти, он всё больше влезает в долги и в один прекрасный день вновь решает укрыться от кредиторов, на этот раз на родине жены, в Польше, где Станислав Август предоставляет ему польское дворянство и подданство. Здесь его траты принимают уже форму совершеннейших причуд. Так, выехав как-то ненадолго в Вену, он велит привезти себе туда из Варшавы любимую лошадь в повозке, чтобы не устала^[166]! Можно представить себе, сколько это стоило…

В Польше он решает заняться развитием торговли с Оттоманской империей, направляется в Стамбул и по пути составляет самую подробную на то время карту русла Днестра. Вскоре он знакомится в Крыму с всесильным любимцем Екатерины Великой Григорием Потёмкиным, производит на него самое благоприятное впечатление (надо думать, карта тому здорово способствовала, ведь это как раз был театр военных действий против турок) и через некоторое время получает приглашение поступить на русскую службу контр-адмиралом. Ему поручают командование Днепровской гребной флотилией, и вскоре, 17–18 июня 1788 года он наголову разбивает в Днепровско-Бугском лимане турецкий парусно-гребной флот. Занятно, что, пытаясь отговорить Нассау-Зигена от атаки, английский капитан на русской службе Джон Пол Джонс (герой войны за независимость США) говорит ему, что нельзя давать морского сражения с судами, неспособными держаться на воде^[167]. Но тот его не слушает и в результате получает звание вице-адмирала и орден Святого Георгия сразу 2-й степени^[168]. Наши матросы, кстати говоря, в шутку называли своего отчаянно храброго командира «пирог с грибами»^[169], поскольку тот по-русски знал только два слова-команды: «Вперёд!» и «Греби!», причём произносил их как «Фпирот!» и «Гриби!».

С началом войны с Густавом III Карл Генрих переводится на Балтику и вновь одерживает уверенную победу – в так называемом Первом Роченсальмском сражении. Оно произошло около финской крепости Руотсинса́лми, в проливе с одноимённым названием. Шведы, как я говорил выше, называли (и называют сегодня) это место Свенсксюнд, то есть «шведский пролив» (именно это «руотсинсалми» означает и по-фински), а сама же крепость вскоре становится нашей, но постепенно теряет своё военное значение, разрушается соединённым англо-французским флотом в ходе Крымской войны (1853–1856 гг.) и сейчас представляет собой лишь руины^[170] недалеко от города Котка^[171] – финского порта примерно в 170 километрах к северо-востоку от Хельсинки.

В этом месте располагалась главная база шведского галерного флота, которым командовал адмирал Карл Август Эренсверд^[172], поэтому и было решено её атаковать. Надо сказать, что наше количественное преимущество было при этом довольно ощутимым: 86 судов против 49^[173] (по шведским данным – 107 против 44^[174]). Поэтому шведы попытались закрыть водный путь к своей базе, перегородив соответствующий пролив в его самом узком месте тремя затопленными кораблями. Кроме того, на берегу и близлежащих островах-шхерах^[175] в спешном порядке было сооружено несколько артиллерийских батарей. Атака шведских позиций началась 13 августа 1789 года в десять часов утра, причём боевые действия первым разворачивает не Нассау-Зиген, а эскадра русского корабельного флота под командованием генерал-майора Ивана Петровича Ба́лле (Яга́на Балле́я)^[176], причём с юго-запада, то есть с тыла. Её целью является отвлечение сил и внимания противника от направления главного удара, который должен нанести наш галерный флот с северо-востока. Вскоре следует и основная атака, поначалу заключающаяся в разборе устроенного шведами накануне ночью завала из затопленных кораблей. Работа идёт в течение семи часов^[177]! Наконец, галеры Нассау-Зигена прорываются сквозь пролив, и неравный бой быстро превращается в форменную резню, которая заканчивается только к двум часам ночи. К моменту прорыва шведы почти полностью израсходовали боеприпасы, сражаясь с уже отступавшим Балле, так что защищаться им, по сути, было нечем. В некоторых наших источниках говорится, что противник потерял 39 кораблей^[178], то есть почти 80 % своего боевого состава. По шведским данным, ими было потеряно 14 боевых и 20 транспортных кораблей^[179]. Сам же Нассау-Зиген в своём донесении указал, что всего захвачено девять, в том числе и адмиральский^[180] (Эренсверду удалось улизнуть). Потери нашего флота составили лишь два корабля^[181].

Интересно, что за боем наблюдал лично Густав III, который писал: «Я находился то в моей шлюпке, то на скале, прикрывающей наш правый фланг»^[182]. Так что, когда развернётся Второе Роченсальмское сражение, шведскому королю, командовавшему им, место боевых действий будет прекрасно известно.

Принц получает за свою победу высшую государственную награду Российской империи – орден Святого апостола Андрея Первозванного. Его карьера достигает своей наивысшей точки. И он, конечно же, не догадывается, что почти ровно через десять месяцев именно в этом же месте Судьба преподнесёт ему «сюрприз», который эту карьеру, по сути, и похоронит…

К весне 1790 года становится ясно, что шведы выдыхаются. В последовавших морских сражениях внятного реванша за поражение при Роченсальме взять не удаётся, на суше боевые действия решительного успеха не имеют, о возврате земель, утерянных в результате Северной войны, в армии теперь говорят разве что с грустной улыбкой. В Стокгольме зреет недовольство затянувшейся войной, в государственной казне заканчиваются деньги. И Густав III решается на наступление, которое должно положить конец этой опасной для него неопределённости. Он планирует соединить свою армию и флот в своеобразный кулак в районе между Выборгом и Санкт-Петербургом и рвануться к русской столице. Для этого было необходимо нейтрализовать наш флот, который стоял на якорях в Ревеле (нынешний Таллин) и в Кронштадте, то есть не дать ему соединиться и разбить по частям. Это было принципиально важно: если с двумя отдельными русскими флотилиями шведский флот предполагал уверенно расправиться, то в случае их соединения преимущество было бы скорее на стороне русских, и десант на нашу территорию стал бы невозможен.

2 мая 1790 года в семь часов утра неприятельские суда появляются у Ревеля. Шведской эскадрой командует брат короля герцог Карл. В его распоряжении 22 линейных корабля и 4 фрегата против десяти линейных кораблей и пяти фрегатов у русского адмирала Василия Яковлевича Чичагова^[183]. Преимущество большое. Но Карл не знает, что Чичагов заблаговременно приказал соорудить в порту несколько мощных артиллерийских батарей, и быстро попадает под их плотный огонь. В результате атака захлёбывается, один шведский корабль сдаётся, и два садятся на мель, причём одного так и не удаётся с неё снять и приходится сжечь^[184]. Неприятель оказывается вынужденным отступить, несколько недель стоит у берегов Финляндии, ремонтируя потрёпанные корабли, а потом устремляется к Кроштадту. Чичагов тоже использует это время для ремонта и направляется за ним.

А из Кронштадта навстречу шведам выходит эскадра под командованием русского адмирала датского происхождения Александра Ивановича фон Кру́зе^[185]. 23 мая противники встречаются, и начинается бой, который в наших источниках получил название Красногорского сражения (поскольку происходил недалеко от села Красная Горка, примерно в 20 километрах к западу от Санкт-Петербурга; Екатерина даже слышала канонаду), а в шведских – Кронштадским. Он продолжался два дня и закончился, можно сказать, вничью, однако русские достигли главного: эскадры Чичагова и фон Крузе соединились. Более того, шведский флот пошёл в район Выборга на соединение со своей гребной флотилией под командованием самого короля, оказался там в ловушке и с трудом вырвался из неё ценой больших потерь в ходе Выборгского сражения, произошедшего 22 июня 1790 года^[186].

Планы Густава III не просто идут прахом. Он оказывается в тяжелейшем положении. Его корабельный флот уходит в Свеаборг, под Хельсинки, и тут же опять запирается русскими. Сам он со своей галерной флотилией, сильно пострадавшей при прорыве из выборгской западни, вынужден укрыться близ Роченсальма, то есть туда, где несколько месяцев назад русские одержали над шведами такую убедительную победу. Эти воспоминания и так настроения не поднимают, а тут ещё ему становится известно, что преобладающие силы противника под командованием принца Нассау-Зигена двигаются прямо на него с явным намерением довершить разгром. У нашего галерного флота преимущество, почти подавляющее: 20 фрегатов, 15 средних кораблей, 23 галеры, 77 боевых шлюпов и не менее десяти вспомогательных кораблей. В распоряжении Густава 6 фрегатов, 16 галер и 154 боевых шлюпа^[187]. (По другим данным, у нас было 230 кораблей, а у шведов – 190^[188].) Наступает самый драматичный момент войны, и победа русских поставила бы жирный крест не только на ней, но, возможно, и на правлении самого короля.

Вот как описывает настроение в шведском лагере – да и вообще в стране – очевидец тех событий майор Казале́с (вполне возможно, француз): «По поспешном отступлении шведского флота из Выборгского залива и по удалении короля со всем гребным флотом в Свенскзундскую бухту [так он, на шведский манер, называет Роченсальм], монарх /…/ находился /…/ в самом ужасном, самом жалком положении. Корабельный шведский флот уже не был в состоянии держаться на море: остатки его искали убежища в Свеаборге; он не мог более сопротивляться грозным, опасным предприятиям русских. В Стокгольме и во всей Швеции господствовал дух партий, видимо клонившийся на сторону прежней конституции и только выжидавшей удобной для восстания минуты. Вся нация была потрясена горем и негодованием по случаю гибели драгоценного флота, оснащение которого увеличило государственный долг на несколько миллионов. Самого короля преследовал соединённый русский гребной флот /…/ под начальством принца Нассау, который теперь как бы осаждал короля в Свенскзундской бухте. Крайняя опасность грозила Густаву, и никогда не приходилось ему трепетать так за свою независимость и своё достоинство, как в эти дни. Он это знал»^[189]. Лучше не скажешь! К этому стоит добавить, что для полного переоснащения шведских флотов (только флотов, без армии!) потребовалось бы тогда около 40.000 человек, то есть «две трети всей живой силы государства»^[190] (думаю, имеется в виду «боеспособное», мужское население страны). Судите сами, возможно ли такое…

Но слушайте дальше: «Незабвенною осталась мне беседа с ним в Свенскзунде /…/ 27 июня /…/. В этот день он был /…/ уныл и задумчив. Я не находил в чертах его того обычного выражения весёлости, той привлекательной беспечности и уверенности, которая была так свойственна ему, что не покидала его даже посреди грозной опасности /…/. Он подошёл ко мне со словами: ‘Никогда ещё, в самых бедственных обстоятельствах моей жизни, я не ощущал беспокойства, подобного нынешнему; стоит проиграть ещё это сражение, канун которого мы переживаем, и всё погибло – и флот, и венец мой’»^[191].

Вечером накануне битвы Густав собирает военный совет. Мнение участников однозначно: от боя уклониться и отступить на восток, иначе поражение неизбежно. Выслушав подчинённых, король, однако, говорит: «На что я однажды решился, то и хочу»^[192]. И отдаёт приказ готовиться к бою.

Принц начинает наступление с попутным ветром рано утром 28 июня, в 28-ю годовщину коронации Екатерины Великой^[193] (занятная игра цифр). Таким образом он собирается преподнести ей роскошный подарок: разгром шведов и взятого в плен Густава III – он даже заготовил для него на своём корабле, фрегате «Екатерина»^[194] (!), отдельную каюту^[195]. (Невольно вспоминаются наступившие в нашей стране через 150 лет коммунистические времена, когда к каждой годовщине революции Родине, то есть, если призадуматься, никому, делались «трудовые подарки».)

Но всё идёт наперекосяк с самого начала. Нассау-Зиген решает атаковать без предварительной разведки, с хода, но насмерть усталые русские гребцы с трудом ворочают тяжёлые вёсла. К тому же среди них много новобранцев – недавних крестьян, которые до этого моря в глаза не видывали^[196]. В результате в неспокойных водах галеры, ломая вёсла, сталкиваются друг с другом и с трудом держат строй. Шведы же извлекли уроки из своего прошлогоднего поражения и завалили все опасные места затопленными кораблями так, что расчистить всё это в ходе боя не было никакой возможности. Поэтому принц и решает напасть не с севера, как в прошлом году, а, наоборот, с юга, откуда тогда наступал генерал-майор Балле. Но его встречают неприятельские корабли, ещё ночью выстроившиеся в боевой порядок. Король, стоя в шлюпке, лично отдаёт приказания.

Примерно в половине десятого утра русский левый фланг открывает огонь^[197], и стрельба вскоре становится всеобщей. Ветер крепчает, и это оказывается на руку шведам: морское волнение мешает нашим кораблям прицеливаться, а вот неприятель, стоя в глубине бухты и к тому же прячась за шхерами, наоборот, бьёт метко.

Русские же ядра причиняют шведам не много вреда. Постепенно всё усиливающийся ветер сносит нашу флотилию вправо, боевой строй окончательно ломается. И тут наступает решающий момент: около четырёх часов дня отряд шведских канонерских лодок (небольших судов с пушками на борту) скрытно заходит по мелководью к нам справа в тыл. Нассау-Зиген ещё не думает о поражении, но понимает серьёзность ситуации и командует своему правому флангу атаковать неприятеля. Часть русской флотилии подаётся назад, наш левый фланг, видя это, думает, что дан сигнал к общему отходу, и начинает отступление. К этому времени ветер ещё более усиливается и дует нам в спину, то есть гонит корабли на неприятеля. Борьба со стихией превращается в полную сумятицу.

Многие наши матросы сражаются с редким упорством и даже отчаянием. Где-то к половине девятого вечера, когда судьба сражения уже решилась, в полном окружении оказывается русский гребной фрегат «Святой Николай». Его экипажу вроде бы ничего не остаётся как сдаться, но капитан корабля англичанин по фамилии Маршал восклицает: «Мне не пришлось подать вам пример, как должно побеждать, так я покажу, как следует погибать!»^[198] и со знаменем в руках бросается с борта в воду. Вскоре менее чем за минуту море проглатывает фрегат, и вместе с ним под воду уходят 450 наших моряков^[199], которые предпочли смерть плену. Шведы потом подбирают лишь одного офицера и одного хирурга^[200].

Принц понимает, что это разгром. Он бросает свой корабль, спускается в шлюпку и направляется к берегу. Ветер усиливается до штормового. Наступает темнота, и к одиннадцати вечера стрельба затихает.

Густав III следит за битвой с небольшого островка-шхеры. Вокруг на огромных волнах качаются обломки русских и шведских кораблей, небо озаряется пламенем горящих судов, на берег выбрасывает трупы убитых. На остров свозят раненых с обеих сторон. Король ходит среди стонущих окровавленных людей и понимает, что сражение скорее всего выиграно. Он садится на камень, подпирает головой руку, смотрит то на бушующее море, то на предрассветное небо, то на плавающие в отдалении корабли. «Лучше всего было бы для нас, – задумчиво произносит он, – если бы переменился ветер, чтобы облегчить русским отступление; этот народ ведь не захочет сдаться; он будет отчаянно бороться, и Бог знает, что тогда выйдет: отчаяние часто бывает последним спасением побеждённых»^[201]. Да-а-а, даже после победы шведский король опасается своего уже поверженного противника.

Второе Роченсальмское сражение (28–29 июня 1790 года). Красным цветом показано расположение и действия русского флота, синим – шведских сил

В половине третьего ночи наш флот предпринимает последнюю отчаянную попытку спастись. Отдаётся приказ взять корабли на буксиры и оттащить их, наконец, от сеющих смерть шведских судов. Но сильный ветер превращается уже в ураган, наши фрегаты да галеры оказываются плотно прижатыми к шведам, и король даёт сигнал к всеобщей схватке. К десяти утра бой завершается. Русский флот теряет 63 корабля, в том числе и флагман «Екатерину»^[202], 1.400 пушек, шесть тысяч человек сдаются в плен^[203] (не все, как вы видите, последовали геройскому примеру экипажа фрегата «Святой Николай»). Сам Нассау-Зиген лишь чудом избегает смерти. Видевший его в этом бою очевидец вспоминал, что принц руководил сражением, «выставляясь напоказ в своём белом мундире и голубой орденской ленте [ордена Андрея Первозванного], крича, волнуясь, с пистолетом в одной руке и саблей в другой, переезжая от одной линии к другой на пёстрой шлюпке, где у вёсел сидело восемнадцать гребцов – тоже все в белом, с оранжевыми поясами»^[204].

Шведский же король спасает себя, своё правление, своё королевство и исход войны. Неминуемая, казалось бы, общая военная катастрофа нежданно-негаданно превращается в ничью, и чуть больше месяца спустя на финском хуторе Вя́ряля подписывается мирный договор, вошедший в нашу историю под названием Ве́рельского^[205]. Единственным важным для Густава его достоинством является то, что Россия прекращает играть роль гаранта неизменности шведской формы правления. Ну, что ж: по его мнению, это стоит сотен (а может быть и тысяч) жизней его подданных – погибших, замёрзших и утонувших в ходе боевых действий.

От себя же я замечу, что в этой войне лучшие военные силы, которые только смогла собрать Швеция, воевали – причём под личным командованием короля (на суше) и его брата (на море) – с довольно посредственными войсками России, которые Екатерина II к тому же наспех наскребала буквально с миру по нитке, поскольку всё самое достойное было брошено далеко на юг, против турок. И несмотря на это шведы едва-едва ушли от общего военного поражения. Даже на море, где их флот традиционно доминировал над нашим, он – несмотря на триумфальный заключительный аккорд – в целом проявил себя совершенно неубедительно. После этой войны Стокгольм больше задирать нашу страну не будет, в 1808–1809 годах потеряет в очередном конфликте с Россией Финляндию, а с 1814 года и вовсе станет придерживаться политики нейтралитета^[206].

Но пока Густав III с большой помпой возвращается в Стокгольм, где в честь победы при Свенсксюнде (напомню, что шведы называют Роченсальм именно так) организуются пышные празднества. Чеканится специальная памятная медаль. Захваченные русские знамёна торжественно вносятся в главную церковь города – Сту́рщюркан. Их около шестидесяти (сейчас они хранятся в стокгольмском музее армии)^[207]. В 1808 году, к 62 годовщине со дня его рождения (короля уже давно нет в живых: его убивают в результате заговора в 1792 году) рядом с королевским дворцом возводится памятник (он стоит на этом месте до сих пор), на постаменте которого выбивается: «Королю Густаву III, законодателю, победителю, миротворцу от жителей Стокгольма. MDCCXC»^[208] (эта римская цифра означает год 1790-й). К столетней годовщине сражения также в центре Стокгольма, на острове Шэппсхольмен, устанавливается так называемый Свенсксюндский камень, вокруг которого разбивается Свенсксюндский парк^[209]. А в 1972 году улица, ведущая к нему, получает название Свенсксюндсвэ́ген, то есть Свенсксюндская улица^[210]. Похожий памятник стоит и в городе Уппсала^[211], примерно в 60 километрах к северо-западу от Стокгольма. Этой битве посвящено в Швеции множество художественных полотен, стихотворений, романов и т. д.

Россия тоже помнит своих погибших героев. В 1998 году на юго-западной оконечности финского острова Куусинен, примерно в 20 километрах к востоку от Котки, был установлен памятник русским морякам, павшим в ходе Первого и Второго Роченсальмских сражений^[212]. Его автором является известный советский скульптор Михаил Константинович Аникушин^[213]. Это скорбящая женщина, простирающая к морю, в направлении произошедших битв, руки с венками:

Не забыт и геройски погибший «Святой Николай». В 1948 году прямо на месте сражения, на глубине 16 метров был обнаружен его довольно хорошо сохранившийся корпус. В течение длительного времени финские водолазы совместно со шведскими, а потом и российскими учёными исследовали его, извлекли на поверхность около 2.300 исторических предметов и большое количество оружия (многое хранится недалеко от места находки, на острове Ва́рисаари^[214]). А в 1975 году с морского дна были подняты останки погибших русских моряков и в присутствии министра культуры Финляндии перезахоронены на православном кладбище у церкви святого Николая в Котке^[215].

А что же наш принц Нассау-Зиген? Своим разгромным поражением он просто убит и отсылает Екатерине все пожалованные ему российские ордена и знаки отличия. Но императрица велит их вернуть, написав ему в личном письме: «Я не забыла, что вы семь раз были победителем на юге и севере. /…/ Вы мне служили, служите ещё и впредь будете служить /…/^[216]». Это, однако, не помогает. При дворе авторитет адмирала резко падает, ему припоминают всё его высокомерие и заносчивость и даже именуют «предателем и мошенником»^[217]. Не исключено, что до него доходят и строки из письма Густава III, в котором тот называет Второе Роченсальмское сражение «горьким уроком для хвастливого Нассау»^[218]. Всего этого гордый аристократ снести не может, после заключения мира со шведами просится в отставку, но Екатерина в ней отказывает. Принц загорается было организацией антибританской экспедиции в Индию, но Потёмкин поднимает этот план на смех, да и отношения с Великобританией более или менее налаживаются. Тогда Нассау-Зиген просится в отпуск, получает его и отправляется за границу, где вскоре оказывается при дворе короля Пруссии Фридриха Вильгельма II. Ему он помогает в (неудачном) подавлении польского восстания в 1794 году (с этим справится в октябре того же года знаменитый Суворов), потом уезжает в Венецию, пытается устроиться на испанскую военную службу, получив отказ, перебирается к жене в Польшу, оттуда прибывает было в 1795 году в Санкт-Петербург, но Екатерина встречает его холодно. Он снова колесит по Европе, некоторое время задерживается во Франции, но в конце концов, уже после смерти императрицы, возвращается в Россию, живёт на территории современной Украины, занимается сельским хозяйством (!) и здесь же в возрасте 65 лет умирает^[219].

В общем, в отличие от уже известного нам Пирса Ласси, Нассау-Зиген к России относился исключительно как к средству получения славы и построения собственной военной карьеры. Подчиненные были для него лишь расходным материалом, и он без каких-либо эмоций жертвовал ими как в случае побед, так и в случае поражений. Хотя, надо сказать, в бою сам показывал отчаянную храбрость и презрение к смерти.

А ещё принц был первым владельцем легендарной Массандры после присоединения Крыма к России. Есть версия, что именно он впервые оценил качество местной почвы и выписал из Франции для высадки в неё виноградные ло́зы^[220].

Правда, для русских солдат, отдававших свои жизни во имя славы не говорившего на их языке командира-иностранца, это всё мало что значило…