Тихая работа вежливых людей

Глава 7
Июль, 2014. Очень вежливый человек Дэн

Утром всех будит Дэн – его, как всегда, много, словно ввалился не он один, а целый взвод. Дэн – это легенда разведки отряда. Сам из Подмосковья, парень крученый, с душой, дважды опалённой Чечнёй, но не обуглившейся, истомился без дела и уже в апреле рванул в Луганск.

Ещё в первое знакомство Дэн на мои расспросы коротко ответил, что его послал батя. Так и сказал, что езжай, мол, сын, настало время за Россию постоять. Он у него правильный, власть нынешнюю не жалует, а киевских иначе как бандеровскими ошмётками не зовёт. Сам бы поехал, да только калечный – ногу на Одере оставил.

Дэн бросает в чашку пакетик с чаем, заливает кипятком, отрезает ядрёный ломоть хлеба и интересуется, привезли ли мы пожрать что-нибудь. Надоели ему, видите ли, макароны, которые без жертв агропрома, то есть тушёнки, в рот не лезут. Он же не Софи Лорен, чтобы одни спагетти рубать. Ему и так из-за этих чёртовых макарон давно уже бабы не снятся.

Дэн лукавит. Он неисправимый повеса и бретёр, не одно разбитое им сердце Фёдорович велел гнать матом от КПП, так что насчёт баб явный перебор. Чума^[39] замечает, что не снятся потому, что спит с ними, на что Дэн театрально вопит и закатывает глаза под лоб, обвиняя Чуму в чёрной зависти.

Дэн ныряет в угол, извлекает из короба банку тушёнки, довольная улыбка расплывается по его скуластому лицу. Он любит нас за понимание чаяний и нужд страждущих воинов, то бишь его в первую очередь. А они просты, как струганная сосновая доска: поесть бы посытнее, прибарахлиться да поспасть всласть. Впрочем, вполне человеческие желания.

Он густо намазывает тушёнку на ломоть хлеба, откусывает и, блаженно щурясь, запивает чаем. Дэн сутки не ел, выползав со своими ребятами прифронтовой тыл укров. Уже на выходе в селе взяли пятерых.

– Все нацики. Спали как младенцы, будто у себя дома. Мимо бы прошли, но храп отменный – как не заглянуть? Конечно, они у себя дома, на который напали клятые москали. Колорады. Ватники. Им капеллан на вечерней проповеди втолковывал. Потом принял «на грудь», расслабился с подругой и… проснулся с кляпом во рту – трусы мадам пришлись в самую пору. Это Ара расстарался, стервец. Он вообще клоун ещё тот, просто фокусник Акопян, – Дэн набил полный рот и говорит отрывисто.

Ара из Еревана, торговать бы ему на рынке виноградом, да не смог и после Одессы рванул сюда. Его мечта поймать Авакова, потому и носит с собой его фото:

– Понимаешь, этот педик всех армян опозорил, поймаю – на вертеле изжарю. У меня дед воевал, за Днепр орден имеет, отец в Карабахе руку оставил, а я отсиживаться буду?

Ара сумасбродный и безбашенный, ещё до «ленты» категорически заявил, что сразу же после перехода уйдёт в разведку. В первый же день он атаковал Фёдоровича и тот сплавил его в разведвзвод. Бешеный натиск, оголтелый штурм, отчаянное сотрясание сжатыми кулаками иссушенного зноем воздуха – и Дэн обречённо повернулся к угрюмому командиру группы:

– Забери этого янычара к себе. Сегодня же в деле и проверим. Но имей в виду, басурман, если что не так, то разговор у нас короткий.

Ара не согласен с басурманином и янычаром, потому с яростным биением себя в грудь доказывает, что он самый что ни на есть самый древний христианин православной веры. Даром что футболку на груди не рвёт, потому как там и рвать уже почти нечего – дырка на дырке. Дэн упорствует и называет его древним нехристем. Было ясно как день, что он специально заводил Ару, проверяя его на психоустойчивость – обычная примитивная проверка любого, кто вознамерился стать разведчиком. В ту ночь Ара проверку выдержал, и «ночные призраки» приняли его на всё лето, пока в сентябре после Минских соглашений, наречённых в обиходе Мюнхенскими, он не сбежал к Бесу: там было горячее.

Дэн налил ещё чаю, выскреб остатки банки на второй ломоть хлеба, сытно рыгнул:

– Лепота, братцы, аж жить хочется. Война войной, а обед должен быть завсегда по расписанию, – философски заметил он и продолжил: – Униат попался дебелый такой, сытый и сразу же обозначил всех даже без интенсивного допроса: да, штатный капеллан двадцать пятой десантной бригады, но на него распространяются международные конвенции о военнопленных. Какие? Не знаю, но распространяются. Канючил – был уверен, что убьют, а наших наверняка убивал бы, попади они в плен, – слишком уж за жизнь цеплялся. Такие ущербные во всём: в совести, в милосердии, просто в жалости и сочувствии. И мстят за свою ущербность жестокостью.

Дэн по жизни философ и словоблуд отменный, и всякий раз при случае любит порассуждать о психологии: три курса философского факультета сказываются. Жаль, конечно, что турнули – нечем было платить за учёбу, а то бы явилось науке новое светило философской мысли.

– Его и не спрашивали особо, а он давай сдавать своих сидельцев по несчастью. Что за мадам? Да из СБУ, «шарилась» по Луганску, выявляла квартиры ополченцев, сочувствующих и просто «гарные». Ну и что, что с нею спал? Так ей же всё равно, с кем и где, эсбэушная подстилка. Кончать таких надо. И этих двоих мочите сразу, они тоже из СБУ. Вот того, тощего, не знает, пришел ночью, когда он спал, но тоже мочить надо. Так, на всякий случай. Его? Нет, вот его нельзя, он же всё-таки священник. Ну да, с майдана. Да, благословлял. Сначала на «беркутовцев», потом уже на клятых москалей. Ну да, вдохновлял. Так ведь заблуждался. Лукавый попутал, а Господь нынче на путь истинный наставил. Вразумил. Будет служить иначе. Теперь за упокой ополчен… Тьфу, за здравие молитвы будет возносить. Мы же славяне, мы же одной крови. Кается. Очень даже кается. Что с ним делать? Как что делать?! Отпустить, конечно же. Все же священник. Греко-католик, униат, но в сане!

Дэн описывал допрос капеллана артистично, меняя интонацию, выкатывая глаза, мимикой лица усиливая экспрессию рассказа. Я слушал его и думал, что погиб в нём не только философ, но и артист, хотя как сказать, как сказать, может быть, ещё всё впереди.

– Короче, притащили их в расположение, а тут Лёха подвернулся: с утра на турнике висит. Нет, ну ты скажи, дался ему этот турник? Здоров же как бык, а всё железо тягает, бицепсы ни в одно хэбэ не всунешь…

Он переключился на нашего оружейника, но ребята, внимавшие его рассказу, потребовали оставить Лёху на потом и продолжить про униата.

– Ну, я и говорю. Подходит, значит, Лёха, смотрит пристально, потом лицо мрачнеет, скулы каменеют и перекатываются под натянутой до звона кожей желваки: б…ь, да это же тот, с Майдана. Осатанелый. В расход его пустить, да вся недолга, и за автомат шасть. Ну, вы Лёху знаете, этому бычаре что в башку втемяшится, то вовек не исправить. Решил униата замочить, так что еле отбили служителя культа. Короче, передали всех в комендатуру, пусть разбираются. Будь моя воля – я бы их всех одной очередью черканул, чтобы от них поросль не пошла. Иначе выпалывать этот чертополох ещё и нашим внукам придётся. Ну да ладно, я побежал, нехило бы вздремнуть минуток шестьсот, а?

Дэн ушёл так же стремительно и шумно, как и появился, опрокинув стул и смахнув по пути пачки с чаем. Мужики потянулись к сигаретам, закурили: может быть, Дэн и прав? Иначе косить на их веку, не выкосить…

Глава 8
Июль, 2014. Очень вежливые люди

За неделю вжились, присмотрелись друг к другу, притёрлись, приценились и отпустило внутреннее напряжение: свои, одна кровь, родная. Седой и Малой возятся на кухне – выделенный Багирой^[40] закуток в холле с газовой плитой и двумя столами, заваленными мисками, кружками, пачками чая, кастрюлями и упаковками «Роллтона». Вообще-то мужики способны превратить в хаос любое мало-мальски приличное место, хотя их мёдом не корми, но дай порассуждать об армейском порядке, органически, но тайно ненавидимом ими на клеточном уровне.

У Седого хохлацкие корни берут верх – не может он мириться с этим бардаком и начинает молча колдовать, сотворяя если не уют – уют это всё-таки удел женщины, то хотя бы его некое подобие. Ему инициативно помогает Малой, и вот уже миски аккуратно сложены в стопочку, пачки чая заняли место на полке, кастрюли спущены на пол, плита яростно скоблится от нагара.

У окна расположился Кама, потягивает чай, курит сигарету и внимает отрешённо пощипывающему струны гитары Петровичу. Вообще-то он думу думает, а сигарета с чашкой чая и Петрович с гитарой – лишь внешний антураж, декорации, фон. Кама зашёл сюда со своей группой автономно, зачем и почему, никто не знает, а спрашивать не решаются – кроме обжигающего, прищуренного в лезвие финки, взгляда никто ничего в ответ всё равно не получит. Они держатся особняком, хотя внешне доброжелательны, но его авторитет непререкаем и сразу признан всеми.

Его сила и власть ощущаются в независимом, каком-то царском посаде головы, в неторопливой манере изъясняться немногословно, но веско, в умении подчинить одним только прищуром глаз. К тому же на его голове третий день красуется то ли корона какого-то буддийского ламы, то ли замысловатый шлем, который откуда-то приволок Дэн. Кама за сутки побывал и Чингисханом, и Чингизом, и просто Ханом, пока не стал Батыем: то ли из-за кровей далёких татарских мурз, вместе с Батыем воевавших Русь, то ли из-за кажущейся беспощадности. На самом деле он добрейшей души человек, особенно когда в очках с изящной оправой и с блуждающей добродушной улыбкой – ну точь-в-точь душка-профессор, гуманитарий или даже ботаник.

Впрочем, у него тысячи лиц, с лёгкостью меняемых, да и сама жизнь – как венецианский карнавал, кружащий, фееричный, захватывающий. И даже из его сухого резюме, спрятанного среди бумаг в моём сейфе, можно сделать захватывающий авантюрно-приключенческий роман. Редкая фактура, штучная, да только в нынешнее время в чести не такие, как он, а всё больше всякие «Дозоры» да Гарри Потеры.

Кама допивает чай, ставит чашку на стол, раздавливает докуренную до фильтра сигарету в банке из-под тушёнки и поднимает голову: всё, утренний ритуал закончен, мысль обрела свою лаконичную форму и готова к изложению.

Петрович отставляет гитару к стене и подвигается ближе к столу. Удивительно, что он своими перебитыми и искривлёнными пальцами играет, да ещё как играет! У него чемпионское прошлое и тренерское настоящее – вырвал с улицы с сотню ребятишек, и теперь даже из школы олимпийского резерва на его мальчишек и девчонок смотрят с интересом. Ну а он на свои кровные собирает гуманитарку и гонит её на Донбасс. Он не в группе – просто рядом с Камой, но оружия в руки не берёт: навоевался вдосталь, дал себе зарок, хотя стреляет мастерски.

Придвигает стул Влад^[41] – высокий, мосластый и жилистый, немногим за тридцать, откуда-то с Днепра. Он стеснителен, предупредителен и молчун редкостный – слова не вытянешь, только нет-нет, да коснётся его плотно сжатых губ улыбка и озарятся внутренним светом зелёные, в крапинку, глаза. О чём он мечтает? Наверное, что вернётся в свой город, возьмёт тёплую и мягкую, такую родную ладошку сынишки в свою пятерню и отправится гулять по набережной. Что опять будет строить дома, вечерами разворачивать с отцом на расчерченном в черно-белую клетку шахматном поле баталии и старик будет горячиться и по-детски капризно требовать вернуть ему ход. И тогда он невзначай подставит отцу фигуру, сделает пару-тройку неверных ходов и батя по-ребячьи будет радоваться победе. А ночью, прижав к груди жену, будет засыпать под её едва слышное дыхание.

Между Петровичем и Камой втискивается Кореец. В общем-то, он и не кореец вовсе, просто либо природа пошутила, либо матушка пошалила, наградив жестким чёрным волосом, широким лицом, раскосыми глазами и коротким плоским носом. Кореец незаметен, передвигается мягко и неслышно, словно пантера, скрадывающая добычу. Он снайпер, служил в сорокопятке^[42], вместе с Камой на брюхе исползал всю Чечню вдоль и поперёк, потому и пришит к нему напрочь, не оторвать.

Кама что-то им говорит вполголоса, они согласно кивают головами, потом встают и уходят в свою комнату.

Пух по второму разу заканчивает чистить автомат, передёргивает затворную раму и делает контрольный спуск. Затем берёт магазин, выщелкивает из него патроны, выстраивает их рядком, подравнивает, прищуривается, словно оценивает, и начинает набивать его вновь: трассер, ещё один, ещё, три обычных, опять два трассера, пять обычных…

Демон^[43], невысокий и худенький, совсем мальчик, сидит у самого входа, широко расставив ноги и обняв «драгунку»^[44]. Он незаметен, его вообще нет – чувствуется школа, и лишь поводит по сторонам круглыми совиными глазёнками. Почему Демон – не знает никто, но есть в нём что-то от врубелевского «Демона»: узловатые мышцы рук, непокорные вьющиеся тёмно-русые пряди давно не стриженных волос, выдающих непокорный и страстный характер, какой-то демонический глубинный взгляд тёмно-карих глаз с печатью вселенской грусти.

За «компом»^[45] колдует Алексей, фильтруя отснятое за сутки. Его задача – отобрать самое выразительное, подготовить текст и сбросить всё в Москву. На лбу испарина – задача не из лёгких. За каждым кадром – чья-то судьба, за каждым кадром пережитое, дорогое и до боли понятное, но надо, чтобы было понятно не только тем, кто снимает, но и тем, для кого снимают. И не просто понятно, а чтобы зацепило, вывернуло наизнанку, заставило оторваться от сытости и от зашоренности, понять, что вот оно, горе-то людское, рядом совсем, еще чуть, и опалит самих, а то и сожжёт.

Седой заканчивает уборку на кухне, берёт швабру и начинает елозить ею по полу. Шварк, шварк – трёт тряпка местами стёртые добела половицы, и в такт маятником покачивается его спина вперёд-назад, вперёд-назад, вперёд-назад…

На первом этаже хлопает дверь, кто-то бежит по лестнице, прыгая через две ступеньки, и вот уже в холл врывается Марат. Куда делась его степенность! Сейчас он порывист и резок, на ходу хватает со стола кусок хлеба, суёт его в рот и, не прожевав, командует, чтобы все мчались вниз, где уже ждут машины. Глаза светятся – обещано дельце, да такое, что пальчики оближешь!

Ясно, как день, что насчёт пальчиков – это, конечно, перебор – не дастархан же ждёт, а вот к земельке приложиться придётся, видимо, и не раз, обнимая её, родимую, пуще женщины любимой, лапая, целуя и истово шепча: «Господи, спаси и сохрани! Господи…»

Глава 9
Июль, 2014. Мужские забавы

Марат с порога заявил, что снимать работу «градов» сегодня не будем – есть другое дело. То, что съёмки откладываются на неопределённый срок, это даже к лучшему. Да и что снимать? Рёв уходящих за горизонт хвостатых ракет, бьющиеся в припадке при каждом их сходе с направляющих машины и укутывающая их пыль? Так этих кадров и без нас снято-переснято. Да и потом, без них ни дня не проходит: то укры пришлют пару «пакетов»^[46], а наши сработают «ответочку», то наши расщедрятся и долбанут по разведанным целям, а опомнившиеся вэсэушники в ответ засевают плотно по всей площади.

Конечно, никто в штабе никакого дельца Марату не подкидывал – сам приступом взял Бугрова^[47] и тот, морщась как от зубной боли, махнул рукой, взваливая заботу о нас на Фёдоровича. Наверное, ему так и хотелось сказать: «Господи, ну провались вместе со своими отмороженными «журналистами» хоть в преисподнюю, только избавь от своего присутствия», – но сдержался.

Сегодня Марату втемяшилось ловить «бродяг», аж трясётся в предвкушении предстоящей работы: кочуют по Луганску призраками неведомые машины, выпуская по две-три мины и растворяясь на улицах города. Кто они? Чьей рукой направляются? Я не очень одобряю его решение: мы здесь чужаки, тем более вовсе не наше дело работать «чистильщиками», но возражать бессмысленно.

Фёдорович решительно против: знает, чем заканчиваются такие встречи, но всё же со скрипом соглашается – что с ним поделаешь, с этим оглашенным и неистовым профессором, который вместо вузовской кафедры шарится с автоматом по Донбассу.

Марат – это стихийное бедствие, лавина, землетрясение, цунами, смерч, засасывающий в воронку всё и вся. И сразу же закружилось, завертелось, замелькали рассовываемые по карманам разгрузок магазины, гранаты, бинты, звякнули антабками «калаши», взметнулись надеваемые уже на ходу «броники»^[48].

Марат казался многоруким Буддой (братец Батый, он Будда – вот компашка подобралась!), и ставший мгновенно тесным холл наполнился двумя десятками Маратов. Плеснув в тарелку постное масло, отхватил кусок хлеба и обмакнул его, сыпанул на него горсть сахара и сунул в рот, на ходу подхватил чайник и налил, расплёскивая, кипяток в чашку, бросил в неё пакетик чая, но промахнулся, даже не заметив этого, в спешке сунул туда палец, обжёгся, заорал, вместо ложки схватил пистолетную протирку и стал размешивать кипяток, одновременно ныряя в «броник», что-то нечленораздельное с набитым хлебом ртом промычал Пуху, но тот – удивительно! – всё понял и ринулся исполнять.

Фёдорович выделил оружейника Лёху с «таблеткой»^[49], которую тот не променял бы на буржуйский «бусик» ни за какие коврижки. Лёха холил и лелеял свою «барбухайку», как я успел её на афганский манер окрестить, пичкал всякими побрякушками, нужными и ненужными штучками. В фургоне всегда лежал автомат с подствольником, «граник», цинк с патронами, аптечка – целый полевой госпиталь, два новеньких баллона, реквизированных у бывшего местного авторитета, запас воды и продуктов. В общем, Лёха, бывший главстаршина атомной подводной лодки последнего советского призыва, привык к полной автономке. Он коренной луганчанин, после дембеля подался в милицию, служил в ГАИ, но служба там не пришлась ему по душе и он до самого майдана посвятил себя «Беркуту».

Уже рассаживаясь по машинам, я придержал Пуха и Седого и предупредил, что никаких подвигов. Их задача – беречь Марата при любых обстоятельствах, иначе будет разговор с Камой. Объясняться с ним ни у кого никакого желания не возникало даже в мыслях, поэтому они согласно кивнули и полезли в машину Марата.

В два часа пополудни две наши группы заблокировали тентованную «газель» во дворе многоэтажки, перекрыв выезды. Пух свалил на асфальт ударом приклада выскочившего из кабины крепкого парня в камуфляже, прошёлся для пущей убедительности давно нечищенным берцем по его лицу, рассекая его от подбородка до брови. Если у кого и мелькнула мысль о сопротивлении, то она тут же улетучилась от громового рыка разъярённого льва. За дюжину лет в СОБРе Пух проделывал такие трюки при задержаниях на раз-два.

Он был настолько убедителен, что двое остальных распластались, закрывая голову. Влад, не вставая на подножку – благо рост позволял, заглянул в кузов: на брошенном на дно брезенте лежали тренога, ствол и опорная плита. Типичный армейский восьмидесятидвухмиллиметровый миномёт без мин.

Марат светился: такая удача привалила!

Тогда гордость распирала всех: ещё бы, на «горячем» взяли ДРГ без единого выстрела, и никому даже в кошмарном сне не могло привидеться, что к вечеру их отпустят, а начальник контрразведки, шаря взглядом в углу давно не убираемого кабинета, невнятно пережёвывал слова, обкусывая окончания. Он понимал, что никто не верит в его лабуду, что они вовсе не диверсанты, а ребята из батальона, что миномёт везли в комендатуру, чтобы оформить всё чин по чину. Ну а разобрали его из любознательности и чтобы легче было погрузить. Первое желание – пристрелить этих «юных пионеров из кружка модельер-конструктор». Второе – набить хотя бы морду этому начальничку, но Марат, сатанея и сдерживая себя из последних сил, жестом остановил готовых сорваться ребят. И всё же я не мог отказать себе в удовольствии обозвать его сволочью. Нацики хоть за свою поганую идею, а эти за что? За бабки, что ли? В голове не укладывалось.

– А ты у своих спроси, а потом сволочи́, – контрразведчик перевел взгляд на потолок и выругался.

Я до сих пор уже по прошествии стольких лет так и не знаю, что это было и кого мы взяли. Может, оно и к лучшему: любознательность наказуема, а при длинном языке, как известно, страдает шея. Так, кажется, говорил полковник Лансдорф из фильма «Щит и меч». Может, и сейчас зря вспомнил, да только слов из песни не выбросить.

И всё-таки в этот день фарт любил Марата истово, с какой-то обречённостью, словно в последний раз, как любят перед неизбежным расставанием.

Ближе к вечеру взяли корректировщика. Сначала Марат считал ложившиеся то на автобусной остановке, то на площадке детского сада, то прямо у входа в магазин взрывы, высунувшись из-за угла дома и пытаясь вырваться из цепкой хватки Пуха, держащего его за рукав куртки и увещевавшего, как расшалившегося малыша, что осколки посекут.

– Как думаешь, где он сидит? – напрочь игнорировал просьбу-предупреждение Марат, стараясь лягнуть ногой Пуха.

– Вон в той пятиэтажке.

– Почему?

– Смотри, все разрывы можно засечь только оттуда. Если вон с той высотки, то не виден магазин, а если с углового дома, то детский сад.

Марат соглашается с разумностью доводов и командует:

– За мной!

Мы дворами перебежали к старенькой хрущёвке, поставили у входа Демона с эсвэдэшкой, а сами бросились на чердак, оставляя на каждой второй лестничной площадке кого-то из группы.

Под крышей царил полумрак, клочьями висела паутина – значит, кто-то уже прошёл сквозь неё, валялся хлам и обрезки досок, пахло сухим помётом, кошками и ещё чёрт знает чем. У окна притаилась согнутая фигура с мобильником в руке.

– Вот он, – прошептал Пух, сдвинул корпус на метр вправо, чтобы на линии броска не было ничего, что могло зацепить ногу, и в три прыжка оказался у окна.

С чердака корректировщика катили до самого входа в подъезд, придавая берцами ускорение на каждом лестничном пролёте. Это был тот самый момент истины, так любимый операми, разведчиками и контрразведчиками, когда пленный или задержанный ещё не очухался, ещё подавлен внезапностью обрушившихся на него людей, скручивающих руки и волочащих за собою, и уже понимает, что это всё, конец, но ведь так хочется жить, и где? где?! где?!! та спасительная ниточка, за которую ухватиться бы?

Алексей снимал на «соньку», Лёха рвал затвор и рычал, Марат смахивал со лба струившийся пот и скалил в улыбке зубы – такая удача! Я напирал, засыпая вопросами: откуда? кому передавал? сколько иудиных сребреников получил? как с ним расплачивались и кто? – а Пух изображал крайнюю свирепость и катал под натянутой на скулах кожей желваки и всё скрёб пятерней по тельнику на груди, словно собираясь рвануть его.

Конечно, выражение лица Пуха располагало если не к задушевной беседе, то, несомненно, к откровенности, и через пять минут перед группой в пыли сидел раздавленный и выжатый досуха мужик, жалкий в своей обречённости. Местный, русский, из соседнего квартала, там квартира, жена и двое ребятишек. Жить не на что, вот и согласился, когда на улице незнакомая тётка подошла. Думал подзаработать и махнуть в Россию, счастья искать. А если в его квартиру наведенная им мина жахнет? Если жену и детей в куски? Пожимает плечами и молчит. А что отвечать-то?

– Бабушка приехала, – удовлетворённо констатирует Пух: знает, чертяка, культовый в своё время роман «Момент истины», либо фильм смотрел, но, во всяком случае, его эрудиция оценена по достоинству.

– Моменто море, – некстати вставляет Мишка и шмыгает носом: он тоже кое-что читал, правда забыл, кто автор и как переводится.

– Помни о смерти. Мишель Монтень, – осклабился Марат, поспешив на выручку новоявленному полиглоту.

Мужика заталкиваем в фургон, везем в военную полицию, протоколируем и отправляем в комендатуру. Лёха тщательно моет пол в фургоне:

– Возишь тут всякую нечисть, хоть батюшку каждый раз зови, – ворчит он.

Усталость наваливает, пеленает, тянет в койку: снять бы берцы, вытянуть бы ноги, потянуться бы с хрустом и спать, спать, спать…

Молва о Марате и его группе растекается по Луганску, словно круги по воде от брошенного камня: самим президентом присланы, валят направо-налево укров и бандитов, чистильщики, неспроста это, с ними лучше не связываться…

Ну такой мы народ: горазды сами придумать и потом верить в то, что придумали. Никак без идолов не можем.