Сага о призраках: Живым здесь не место…

– Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого дерьма…

– Решили заколотить дёрьма и дёрьма!

– Три девицы под дерьмом пряли поздно вечерком.

– Берёшь дерьмо за ручку и тянешь на себя…

– Сколько смешного в дерьме.

– Вот, смешно, хоть и дерьмо. Если дерьмо умело применить, будет смешно. Дерьмо – смешно. Рифма идеальная!

– А кто-то постоянно всё в дерьмо превращает, но смешно почему-то не становится.

– Лучшие книги – книги о дерьме.

– Лучшие мы в дерьме да из дерьма.

– Кородент умер! Да здравствует кородент!

Хейзозер переплыл от доктора к барду. Подальше от юродивых, подальше.

Перед двумя гигантскими осинами со стволами в два обхвата возвышался валун, визуально соединявший их собственным силуэтом. Формой он походил на мышь, с опаской выглядывающую из норы в горе, или же на самый обыкновенный кукиш. Нижнюю часть валуна от зрителей загораживал тупоносый клин из семи короденских гвардейцев во главе со своим командором Щеногго Адавом. Все в устрашающих латных доспехах с захлопнутыми забралами. Скрестив руки и расставив ноги, Щеногго Адав занимал середину клина и тем самым находился на самом острие образованного щита. И именно над ним выглядывала мышь-фига. При жизни командора его кираса отличалась от чёрно-синих доспехов рядовых короденских гвардейцев изумрудными переливами на солнце. Чёрный, синий и зелёный являлись цветами бога Шушары, бога войны. Чёрный – ярость, синий – сила, зелёный – величие. А на гвардейских щитах красовался задравший хвост и вздыбивший гриву мантикора, на которой Шушара сражался с уравнителями, расой из иных миров, стремящейся привести всех к общему знаменателю. Обычно жрецы в Шушарских храмах опускали такие слова как “общий знаменатель” или “стерилизация”, заменяя их более понятными обывателю “срубить головы” и “уничтожить”.

– Выстроились как банки со специями на витрине "Сладостного развала", – пробурчал кто-то.

Подобный расклад не очень справедлив. И речь идёт не о цветах амуниции. Будучи обладателями материальных тел, короденские гвардейцы хотя бы вне службы могли снимать свою нелёгкую форму. Теперь же они вынуждены постоянно носить её, вдобавок с закрытыми забралами. Тут городской страже повезло больше с её гораздо более лёгким кольчужным обмундированием и открытыми тонкостенными шлемами-луковицами. Возможно, короденские гвардейцы своей бронёй могли бы поспорить с магцарями. Или не могли, иначе бы не приобрели этот слегка фосфоресцирующий в темноте нежный голубовато-бледный вид.

Тут уж кому какая ноша выпала. Да, охранять кородента куда более тяжкий крест, чем обычных горожан. Кому они нужны, эти обычные горожане, – их вон сколько, – а кородент один и нужен многим, например, многочисленным врагам, жаждущим его смерти. Впрочем, было одно облегчение. Теперь любой доспех, независимо от плотности и размеров, всего лишь дополнение тебя самого, то есть почти ничего не весящая полупрозрачная плоть. Это как поверх человека натянуть ещё один плотно прилегающий слой кожи.

Но вот относительно оружия дело обстояло несколько иначе. Оружие тоже почти ничего не весило, не ржавело, не нуждалась в чистке и не ломалось, но при этом не лишилось своих прямых функций. Убить, конечно, оно теперь не могло, но проткнуть, порезать, вспороть живот или отсечь чего-нибудь могло даже очень. И даже лучше теперь это могло оружие, потому что отныне являлось идеальным продолжением руки воина. К верности и послушности отлично вышколенного сторожевого пса прибавился вес газового шейного платка и абсолютная неуязвимость.

Хейзозер смотрел на великолепных и неприступных гвардейцев кородента, несколько утративших свою великолепность и неприступность в связи со смертью, и по-прежнему следовал за тучным и насупленным Бухвалой.

– А ты куда намылился, отребье? – вдруг неприятно усмехнулся Мудрик, одетый в мешковину.

– Как куда? – не понял Хейзозер. – На сборище.

– Твоё место там, в задних рядах, – показал налево Мудрик, – где собираются неудачники, нытики и попрошайки вроде тебя. А моё там, в передних, – показал Мудрик направо. – Я как-то привык ногами твёрдо стоять на земле, ну или как можно ближе к ней… И, похоже, достиг своего идеала – не докопаться…

Сохраняя привычный уклад, призраки побогаче и чистокровней образовывали передние ряды, а призраки победнее и грязнокровней собирались в задние. Полупрозрачность хоть и позволяла призракам полуувидеть сквозь ближнего своего, но пробуравить взглядом двух своих ближних для большинства не представлялось возможным. Впрочем, некоторые привидения отличались повышенной незамутнённостью, а другие некоторые, отличающиеся повышенной остротой взгляда, своим пристальным взором, как длиннющим копьём, могли пронзить всё сборище вплоть до самого кородента. Но обладатели столь выдающихся взглядов встречались очень редко и своими способностями не кичились. Исходя из вышесказанного, более задние ряды, использовав способность к левитации, возвышались над более передними рядами. Окончательно же задний ряд выше всех оторвался от земли, а окончательно передний вольготно расселся на земле, пусть и болотистой. Да и кородента отсюда слышно гораздо лучше.

С высоты птичьего полёта собравшиеся формой напоминали небрежно очерченный треугольник с округлыми углами и ступенчато-скошенной поверхностью.

Ветрокрылый Кикосец ветрокрыло, но без присущего ему пафоса, ввинтился в толпу и ретиво продирался как можно ближе к знати побогаче. Однако на самых подступах был остановлен шайкой гордых младших сынов обедневших дворянских семей, принадлежащих таким известным в прошлом фамилиям как Гноерункл, Красопапула, Прыщемолния и Чирей, которые незамедлительно надавали ему тумаков и вышвырнули со своего ряда. Столь не такое уж и не предвиденное обстоятельство несколько остудило пыл зазнавшегося народного певца, тут же принявшего стремительно сочинять в уме мстительные стишки, полные горького сарказма и тревожных дум по поводу судеб простых людей, угнетаемых разжиревшими и озверевшими богачами. Это несмотря на то, что “разжиревшие и озверевшие богачи”, вполне законно и по понятиям отлюлившие барда, так сказать, давшие ему знатных люлей, отличались костлявостью и, пускай и подходящей их рангу, но линялой одёжкой (даже вездесущий синий и голубой выглядел на них застирано и потаскано). Так часто бывает. Чем младше отпрыск, чем он беднее и худее, тем больше раздувается от важности.

– Какой разносторонне развитый менестрель! – прицокнул языком доктор Мао-Ивен. – Песенки поёт для простолюдинов, а сам лезет поближе к знати… А я, пожалуй, устроюсь где-нибудь посерёдке. Не люблю когда слишком высоко, тогда голова кружится, а всегда стараться быть поближе к земле так скучно.

Хейзозеру же ничего не оставалось как пристроиться в народной заднице.

Наконец, все разобрались кто где должен стоять. Не обошлось без мелких стычек, толканий локтями, отрывистой ругани, злобного бормотания и показного выхватывания мечей и дубинок. Многим благородным мужам и, естественно, рыцарям полагалось носить оружие. Кто-то носил меч, а кто-то изящную дубинку с петелькой. И хватались за рукояти по малейшему поводу. Да и без повода хватались, если противником (раздражителем) выступал обитатель более нижних ступенек иерархической лестницы. Гораздо более нижних.

В народной клоаке тоже было неспокойно. Она бурлила и брызжала жизнью даже после смерти. Клоака – это вообще такое место, где всегда что-то или кто-то воняет или брызжет. От затаённых обид, мелочной зависти, ещё более мелочной мстительности, хронической грызни и натянутого дружелюбия деваться было некуда. Некий пекарь задолжал молочнице, и та бранилась, как свора мертвецки пьяных боцманов, заставляя будильщика отступить к золотарям, шерстевалам, крысоловам и вшивым борцам (Уж извините, дезинсекторы, но в стародавние времена вы были в заднице, в самой её глубинке, зато всегда востребованы). Иных спорщиков разнимала стража.

Не обходилось и без вмешательства гвардейцев, потому как обычные стражники не имели права трогать знатных и богатых. О том был издан очередной указ Кластера Великого, знатного реформатора. И не следует путать просто гвардию с короденской гвардией, куда брали лучших из лучших и которая могла трогать только тех, кто пытался тронуть кородента и его семью. Поэтому знатных трогала только гвардия, а бедняков трогали все. Одного кородента ничего не трогало. Знатных и отправляли в тюрьмы для знатных, где в камерах имелись мягкие постели, а ещё приличная кухня, какая-никакая библиотека и просторный двор для прогулок. И никаких тебе кандалов и пыточных.

В общем, отсидеть положенное наказание, например, пару месяцев за убийство кучки бродяг или пару недель за изнасилование прачки одно удовольствие. Оскудевшие дворяне иногда злоупотребляли гостеприимством такой вот халявной гостиницы. Они нарочно убивали и насиловали представителей низших социальных слоёв, за что получали заслуженную крышу над головой, чёрствый хлеб, сносный сыр, кусок постной свинины, овощи, не всегда лежалые, и бутылку кислого вина ежедневно. Если знатный был ещё и богатым, то отбывал срок в таких условиях, будто совершил не преступление, а спас кородента от неминуемой гибели. А самые богатые строили себе тюрьмы по своему усмотрению.

Для подданных попроще и тюрьма была попроще, и надзиратели попроще, и начальник попроще, который по простоте своей душевной мог запросто забыть о существовании отдельных заключённых. Спали осуждённые на сене, которое менялось примерно раз в несколько лет. Простые надзиратели часто ошибались и решали, что подстилка на вид вполне свежая, хотя бы она и походила на грязную волосяную лепёшку, твёрдостью и цветом мало отличающуюся от пола.

Колодки по простоте тюремных кузнецов и плотников прибивались как попало, так что в чём-то провинившиеся арестанты, закованные в них, сутками находились до того в неудобных положениях, что порой выкручивали себе суставы и ломали кости. На все жалобы надзиратели отвечали так: “Ну что вы, как свиньи неблагодарные? Для вас же, для людей, стараемся”.

Есть руками в кандалах очень неудобно, особенно если при этом приходиться вылавливать из нередко прокисшей баланды утопших тараканов, мокриц, мышат и крыс. Повара, они же посолы, потуши, помары, попеки, пожары и покрады, по простоте своей большую часть продуктов забирали себе, наивно предполагая, что имеют на это полное право по той причине, что у них совсем крохотное жалованье, а в тюрьму просто так не сажают. Если сел, значит бандит и подонок, значит тебя можно и впроголодь держать. И даже нужно. Заслужил! Однако своим жёнам повара приносили денег в два раза больше своей зарплаты. А когда повара выпивали со своими приятелями поварами в какой-нибудь забегаловке, судя по тратам на выпивку, их жалованье чудесным образом увеличивалось раз в пять.

Огромные чаны с варевом по несколько дней простаивали на кухне, в которой в это время готовилась еда для других отделений, так как повара варили разом на несколько дней. Наверное, как раз для того, чтобы содержимое котлов успело наполниться представителями тюремной фауны, а то и флоры, что, по задумке заботливых поваров, должно было компенсировать острую нехватку питательных веществ в бурде. Наиболее заботливые повара заправляли баланду первыми попавшимися ветками и травой, сорванными по пути на работу. А кислый душок – это издержки производства и плохие условия хранения пищи, могли бы ответить на это кулинарные колдуны, простодушные, как плотники, кузнецы, надзиратели и сам начальник тюрьмы, а также ревизоры, приезжавшие иногда осмотреть тюрьму. Многие заключённые, впрочем, привыкали и ели похлёбку со всем содержимым, живым и не очень. Многие просили добавки. Вероятно с тем расчётом, чтобы отравиться и поскорей покончить со всеми мучениями.

Нередко в одной камере, рассчитанной на пять человек, содержалось арестантов пятнадцать, вынужденных спать по очереди. В зимнюю пору стены многих камер покрывались наледью, а в дождливые сезоны вода заливала нижние камеры. Покинуть тюрьму человеком, здоровым физически и умственно, не представлялось возможным. Попасть за решётку было очень легко, а вот выбраться… Достаточно ненароком толкнуть какого-нибудь богача или не так посмотреть на дворянина, имевшего полное право за такое столь ужасное преступление избить провинившегося, а потом уже позвать стражу… или продать труп медицинскому университету.

Когда все угомонились, на валун-мышь-из-горы-фиги взлетел высокий и тонкий лакей в ливрее и прокричал:

– Кородент умер! Да здравствует кородент! Живой ли кородент, мёртвый ли кородент, прежде всего он кородент – наш кородент! С этим согласится любой здравомыслящий человек! Радружцы, встречайте вашего кородента Кластера Победоноса Великого!

Высокий и тонкий приветственно взмахнул рукой и слетел с возвышения. Его сменил широкоплечий призрак атлетического телосложения в форме высших офицеров короденской гвардии, обладатель прекрасного точёного лица, глядя на которое, можно не сомневаться, что перед тобой самое честное, самое добросовестное и благородное создание на всём свете и самый настоящий герой. Впрочем, лицо немного портила бледная голубизна. Кластер Великий медленно поднялся на валун-мышь-из-горы-фиги и замер, окинув спокойным взглядом старательно горланящую и рукоплескавшую толпу. Затем, приподняв подбородок, обратил руки ладонями к собравшимся, подождал, пока стихнет шум, и хорошо поставленным, проникновенным, ласкающим сердца слушателей своей искренностью голосом прокричал:

– Мои подданные, родные мои, любимые, ненаглядные! И смерть не разлучила нас!

Раздались отдельные энергичные аплодисменты, но через несколько мгновений хлопали все и все кричали: “Кородент жив!”, “Да здравствует кородент!”. Кто-то даже крикнул: “Да здравствует мёртвый кородент!”, но только один раз и не очень громко. И бросали вверх шапки и платки, похожие на кусочки облаков, которыми вздумалось поиграться птицам.

Кластер Великий благодарно опустил голову и вновь поднял руки. Дождавшись тишины, он вновь обратил своё беспорочное и вместе с тем голубоватое лицо к толпе и заговорил:

– Никто не мог представить, через какие испытания всем нам придётся пройти. Казалось, всё потеряно. Радруг, наш город, многие поколения принадлежавший только нам, коварно захвачен подлым врагом, напавшим на нас исподтишка, без объявления войны, десятикратно превосходящими силами. Всё произошло внезапно. Это, друзья мои, говорит только об одном. Кем бы ни были нападавшие, они боялись нас. Но их оказалось слишком много. Гвардейцы, городская стража и народное ополчение сражались до последнего человека, способного сопротивляться. До последнего вздоха. Я сам стал участником нескольких отчаянных схваток возле замка и на Показной площади. Вместе с доблестным командором Щеногго Адавом и несколькими отрядами короденской гвардии мы выступили из замка с тем, чтобы поддержать основные центры сопротивления. Это армейские части, казармы стражи и гвардии, Северные ворота и Показная площадь, на которой разгорелось масштабное сражение и куда старались прорваться наши пехота с кавалеристами. Стража и гвардия разбилась на мелкие группы и выполняли сложные маневры поддержки и отвлечения, умело ориентируясь в лабиринтах улиц и окружая такие же небольшие группы нападавших. Нам с Щеногго Адавом с минимальными потерями удалось пробиться к Показной площади. И как раз вовремя. Народное ополчение, состоявшее из неподготовленных к бою горожан, взявших в руки топоры и вилы, не могло долго сопротивляться тяжело бронированным рыцарям, по-видимому, обладающим некими магическими силами. Их руки испускали лучи белого света и огненные смерчи. Но участники сопротивления, несмотря на свою неподготовленность и слабое вооружение, тем не менее, проявили себя настоящими бойцами, продержавшись до нашего прихода. Конечно, ни о какой лобовой контратаке речи и быть не могло. Тогда мы воспользовались проходами через улицу Большой Канальи и улицу малой канальи (единственное название улицы в Радруге, которое пишется с маленькой буквы) справа от площади и проспект Пархатых сквалыг слева от площади, дабы напасть на магцарей с двух сторон. Долго размышлять не приходилось. Да, сейчас я понимаю, что следовало воссоединиться с армейскими подразделениями, стражей и гвардией и уже объединёнными силами дать решающий бой магам-рыцарям. Но повторяю, враг наступал и вот-вот мог прорвать последнюю линию обороны. Итак, мы с Щеногго Адавом приняли решение разделиться на два отряда и одновременно атаковать скопившихся на Показной площади магцарей. К сожалению, мы потерпели крах. Встретив по пути к площади дюжину магцарей, мы расправились с ними, потеряв трёх мечников и одного рыцаря, доблестного Поялцам Гмилым, и достигли поворота на улицу Сумрачномуравьедную. Однако завернув за него, мы сами угодили в ловушку. Мы оказались зажаты между двумя крупными отрядами магов-рыцарей. Нам ничего не оставалось как дать бой. Я уже выхватил меч и приготовился короткой речью ободрения поддержать доблестных воинов, как Щеногго Адав, сжав моё плечо, предложил возвращаться в замок. Он сказал, что я, как правитель Радруга, не имею права рисковать собой и, пока он будет держать оборону, мне следует через потайной подземный ход покинуть город и отправиться за помощью к своему брату Альфу, короденту Дождюга. Я скрепя сердце согласился с ним, тем более, и тут каждый из вас, думаю, без промедления поймёт меня, в замке оставалась моя семья, моя жена, кородентка Итерация Кох, и мой сын и наследник трона Шпиндель Кох.

В толпе раздались крики одобрения.

– Живым командора Щеногго Адава увидеть мне было уже не суждено. Миновав замковые ворота, я сообразил, что наиболее опасная часть позади и приказал сопровождению возвращаться назад, на подмогу командору. Себе я оставил трёх мечников, с которыми и направился в замок. Да, я понимал, что сильно рискую, но на счету был каждый солдат, а Щеногго Адаву солдаты были нужней. Наш путь лежал через тронный зал, но именно там он и закончился. Мы видели трупы сожжённых слуг и гвардейцев. Я, конечно, понял, что маги-рыцари прорвались внутрь замка, однако решил во что бы то ни стало не отступать от намеченного плана, ведь в худшем случае я и трое мечников могли остаться единственными свидетелями нападения таинственных магов-рыцарей. И именно от нас четверых могло зависеть будущее всей нашей страны, нашей родины, Ригор Мортис. И здесь, может быть, я ошибся, может быть, дал слабину. Но разве среди присутствующих есть те, кто мог бы поступить иначе? Я решился зайти за женой и сыном, Итерацией и Шпинделем, которых люблю не меньше, чем вас, мои дорогие, любимые мои подданные!

Теперь крики одобрения частично переросли в рёв одобрения. Кластер поднял руку и подождал, пока уляжется шум.

– Но в тронном зале, за которым находятся покои, где забаррикадировались моя жена и сын со слугами, мы наткнулись на отряд из восемнадцати магов-рыцарей.

Здесь Кластер Победонос смолк, обвёл притихшую толпу суровым взглядом, выдержал паузу и продолжил:

– Завязался кровопролитный бой. Магцари старались изничтожить нас своим огнём, но наши щиты сдерживали их натиск, хотя кожа на руках покрылась волдырями. Собственные доспехи покрыли нас ожогами. Лица раскраснелись. От магического огня воздух наполнился невыносимым жаром и смрадом сгоревших волос. И вот я остался один в окружении магов-рыцарей. Тронный зал устилали чёрно-синие и алые мертвецы, доблестные кородентские гвардейцы и маги-рыцари. Каждый из сопровождавших меня мечников успел забрать с собой одного-двух магцарей. Я сам прикончил пятерых тварей, когда мой щит раскололся в куски от очередной подлой магической атаки, и огненное пламя поглотило меня целиком…

Кластер вновь опустил голову, скорбно покачал ею, вскинулся и продолжил:

– Я сделал всё, что мог. Я сражался не только за свою семью, но и за вас, мои любимые подданные, за наши семьи, за наш город, за нашу страну Ригор Мортис, за нашу родину. На моих глазах многие из вас проявили героизм и самопожертвование. Это только лишний раз подтверждает, что Великая Война 12341 года была выиграна именно благодаря патриотизму простого народа, благодаря его выносливости и готовности преодолеть любые трудности и прогнать захватчика с родной земли. Я, ваш кородент Кластер Великий, горжусь вами, мои родные подданные! Да здравствует Радруг, да здравствует Ригор Мортис! И да не покинут нас боги!

Отдельные крики одобрения, и вот уже толпа швыряет шапки и кричит: “Браво, кородент!” и “Мы любим тебя, Кластер!”.

– Если я ваш кородент, а вы мои подданные, то верно и обратное! – прокричал Кластер Великий, когда шум толпы стих именно настолько, чтобы оттенять речь кородента, как бы питать её своей энергией и возвышать над собой. – Вы мои короденты, а я ваш подданный! Поэтому прежде всего я возлагаю ответственность на себя, ибо именно я, ваш правитель, должен был предвидеть и предотвратить случившееся. Но я не смог…

– Ишь как завернул, сучий потрох! – восхищённо прошептал кто-то позади Хейзозера.

– Да тише ты! – испуганно цыкнул на него сосед. – Тут повсюду доносчики.

– Плевать на них, я уже мёртвый, – не очень уверенно огрызнулся шептун.

– Мы потерпели поражение, – со скорбью в голосе сказал Кластер Победонос и, устремив тревожный взгляд куда-то вдаль, поверх толпы, вскричал:

– Да, мои подданные, мы умерли! Но мы по-прежнему живы, мои ненаглядные! Да, вы, как и я, полупрозрачны, бледны, но вы по-прежнему принадлежите своей родине, как и страна принадлежит вам. Мы продолжаем жить на своей земле, поэтому необходимо и дальше делать всё для её развития и процветания.

– Для развития какой ещё земли?! – изумился шептун. – Мы на кладбище живём, с которого нам никуда не деться! Кородент собрался кладбище развивать и процветать?!

– Тссс!!! – страшно зашипел на него сосед. – Идиот, хочешь в застенках сгнить заживо?!

– Как ты сказал… заживо?.. Да и в каких застенках?

– Так за что же тебя уважать, кородент, а? – раздался смелый крик с задних рядов.

Шептуны позади Хейзозера мгновенно заткнулись. В толпе раздались отдельные ахи.

– Кто крикнул, покажись, – спокойно предложил кородент.

– Я! – смельчак поднялся над своим рядом. Это был толстяк с бородой почти до самого пупа и откровенно глупым выражением лица. – Я не боюсь тебя, это самое, Кластер! Я потерял к тебе, это самое, всякое доверие и, ну, уважение. Благодаря тебе мы тут все и оказались, на этом острове, с которого, это самое, никуда не деться. Разве для этого, ну, мы честно платили тебе все полагающиеся налоги? Я, ну, не прав, други?

Бородач окинул взглядом свой и соседние ряды. Ряды потупились.

– Как зовут тебя? – спросил Кластер. – Кто ты по профессии?

– Это самое, Осим. Ну, кучер я.

– Кучер Осим, может быть, ты знаешь, почему драконы не унесли нас в царства?

– Ну, это самое, ну, не знаю я, – сказал Осим.

– Или, может быть, ты знаешь, почему Кладбищенский остров держит нас? – с едва уловимой насмешкой поинтересовался кородент.

– Нет.

– Или ты думаешь, смерть освобождает тебя от законов и обязанностей?

– Ну… нет, это самое.

– А, ты наверняка знаешь выход из сложившийся ситуации?

– Ну не знаю я. Так никто, это самое, не знает этого, ну, это самое, выхода-то.

– Ничего ты не знаешь, Осим, а кородента своего перебиваешь, глупый ты кучер. А я вот знаю, Осим, знаю. Собственно, потому и собрал вас всех, чтобы объявить об этом. Или ты думал, я собрал всех вас единственно для того, чтобы дать понять, кто тут самый главный? Не хочешь ли ты сказать, Осим, что я думаю только о себе?

– Не-нет, мой кородент, ну, не-не думаю я, это самое, такого, – зазаикался Осим от такого короденского напора.

– Так почему же ты смущаешь людей тем, что вскакиваешь и перебиваешь меня, своего правителя, который даже после своей смерти не бросил вас в столь смутное время?

– Ну, это самое… – сглотнул Осим.

– Ничего, – молвил кородент, с неожиданной ласковостью посмотрел на вконец сдувшегося кучера и медленно кивнул. – Я понимаю. Мы все сейчас на взводе. Не каждый день приходится умирать, и с непривычки смерть поначалу немного нервирует.

Раздался разрозненный хохот, и через несколько мгновений смеялась вся толпа. Вообще, хохот и рукоплескания всегда брали начало где-то в передних и средних рядах и подобно кругам на воде от брошенных камушков захватывали всю толпу. Да, пока до задних дойдёт, смеяться надо или плакать…

– Осим, опустись, – предложил Кластер. – Я с тобой потом поговорю, если ты чего-то не поймёшь сейчас.

– Ну да чего уж там, – пробормотал Осим, опускаясь на своё место.

– Тогда я продолжу, – сказал Кластер, – если, конечно, кучер Осим не против.

Толпа ответила смехом, как бы показывая, что прекрасно понимает, каким дурачком выставил себя кучер Осим.

– А теперь о серьёзном и даже мрачном, – голос кородента резко посуровел. Толпа стихла и даже, казалось, перестала дышать… – Многие из вас потеряли своих родных и близких во время нападения нелюдей магов-рыцарей. Я прекрасно понимаю, как тяжело сейчас приходится вам. И это не просто слова… Вместе со мной погибла и моя семья.

Кородент обвёл толпу скорбным взором.

– Но любовь победила смерть. Сейчас мы с женой и сыном снова вместе, чего желаю и всем вам… В том смысле, чтобы ваши души воссоединились после смерти и нигде не потерялись. Сейчас на эту природную трибуну поднимется и встанет рядом со мной мой сын Шпиндель Кох. Многочисленные смерти людей, которых он знал, зверства, учинённые в замке маг-рыцарями, смерть родной матери, до последнего прикрывавшей его своим телом, всё это повергло Шпинделя в глубочайшее оцепенение. И в этом оцепенении мой сын написал стихотворение, которым в отчаянной мольбе отгородился от ужасов, свидетелем которых он стал. Прошу снисходительно отнестись к его творчеству. Это первое поэтическое творение Шпинделя, а ему всего 12 лет.

Кластер полуобернулся назад и позвал:

– Шпиндель, прошу, взберись ко мне на эту природную трибуну.

На валун взлетел призрак мальчика в сапожках, штанах и курточке поверх камзола. “При жизни Шпиндель был чистым блондином, а умерев, стал чистым блюдином”, – пошутил кто-то в задних рядах. Кластер склонился и что-то прошептал сыну на ухо. Шпиндель деревянно посмотрел на призрачный народ, отцовых подданных, резко распахнул руки, будто собрался тут же свалиться с природной трибуны вниз головой, и, невпопад повышая и понижая высоту голоса и меняя интонацию как попало, пронзительно протараторил, захлёбываясь, сглатывая и запинаясь на каждой третьей строчке:

Вот напали они, подлые маги.

Боятся нас, в броню попрятались.

Боятся нас, светом убили меня.

Отца убили, мать, всех-всех-всех.

Я мечом одного убил, второго убил мечом,

Третий убил меня, вот!

Боги, видать, забыли нас.

Может, мы забыли их, а они забыли нас?

Тут надо подумать. Я хочу молиться за всех.

Давайте все молиться за всех, не любить тех,

Кто не любит богов.

Нам друг друга надо любить, уважать,

Но прежде богов.

Может, тогда они вызволят нас с острова могил,

Заберут к себе тех, кого любят?

Две последние строчки юный наследник трона так надрывно провизжал, словно боги забирали в святую обитель Эженату только самых отчаянных визгунов и пискунов, которые и там были рады стараться как можно чаще и громче визжать и пищать, чтобы боги не разочаровались в них и не изгнали в страну пустынь и холодных скал Энжахиму на корм чипекве, эмела-нтукам, цератозаврам, колибри и прочим исчадиям, порождённым неистощимой фантазией Бебе Асги, мрачного короля Энжахиму. А исходя из никуда не годных условий существования душ в Энжахиму, надо полагать, визгунов и пискунов там и без того хватало.

Наступила откровенная тишина. Но длилась она недолго. Раздались отдельные хлопки, причём с тех же мест, с каких раздавались и раньше, и несколько голосов наперегонки закричали:

– Браво!

– Какое мастерство!

– Лучше, чем у Ветрокрылого!

– К демонам Ветрокрылого!

– Да, к демонам! Мы этому хрену под задницу дали, чтоб не выпендривался!

– Точно! А надо было ещё и по зубам надавать, дабы свои песенки только шмакать и мог! Ха-ха!

– Слог будущего мастера поэзии!

– У Кикосеца-то?

– К херам собачьим Кикосеца!

– Ну да, это самое, его! Я это, это самое, и хотел тогда тово, ну! Сказать!

И вот вся толпа в едином порыве восхваляет поэтический дар кородентского отпрыска, даже те, кто не имел ни малейшего понятия, что означает слово “стихотворение”, и был уверен, что Шпиндель прочёл вполне себе обыкновенную речь, пусть корявую и неуклюжую, зато искреннюю. И сделали вывод: стихотворениями называют любые слова, произнесённые представителями кородентского рода. И считали кретинами всех, кто утверждал, что слово “стихотворение” означает несколько иное.

Особенно крепко засел этот предрассудок в стихийно образованной таверне “Синий рог” в северо-восточной части острова. Таверну образовали из кочек, пеньков и ствола-стойки. Новоявленные менестрели лишь однажды пытались выступить на том районе. Синерожцы дали понять, что раз барды не короденты, не жёны кородентов и не их дети, значит не имеют права высказываться стихами. А первым потерпел неудачу Кикосец Ветрокрылый. На том районе можно было получить по голове даже за совсем безобидные рифмы, например, за “ёлки-моталки”, “ядрён батон” и даже за “тудым-сюдым” и “пам-пам”. Только короденты и их семьи могли говорить “ёлки-палки”, “тудым-сюдым” и “пам-пам”. Ведь “пам-пам” тоже своего рода рифма. Созвучно? Созвучно. Получалось, только короденские семьи могли говорить “ядрён батон”, в том числе и дети. А может не только могли, но и говорили.

После счастливого выступления Шпинделя наступил краткий период всплеска бардомании или трувермании. Многие принялись сочинять стишки в духе Шпинделя, образовалось целое шпиндельское течение в поэзии. И чем надрывнее и визгливее читались и пелись стишки, чем ломче ритм и грубее рифма, тем лучше. В свите кородента недели две царил кромешный Энжахиму. Придворные наперебой нещадно визжали и пищали, как полоумные, сочиняя действительно полоумные стихи. Но, конечно, ни у кого не получалось достичь виртуозности и неподражаемой естественности одарённого наследника трона.

– Спасибо, сын, – сдержанно поблагодарил Кластер, и сын молча скатился за валун. А кородент обернулся к толпе и повысил голос: – Как известно, устами детей глаголит истина. Это проникновенное стихотворение я воспринял как знак, ниспосланный нам богами. Многие из вас успели заметить, что с Кладбищенского острова никуда не деться. Он держит нас словно в клетке. И многие задали себе вопрос: Почему?! Неужто боги покинули нас?! Но ведь мы построили храмы, мы вели благомереную жизнь. Да, все мы не без греха, но, может, кто-то из присутствующих таит в себе особо тяжкие грехи? Ради общего блага, призываю его приблизиться ко мне, чтобы облегчиться самому и облегчить других. Ведь, возможно, боги только того и ждут, чтобы мы очистились от скверны и вознеслись на драконах в царства, достойные нас. Потому выйдите, грешники, и предстаньте перед нами!