Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Комиссия, собрав эти предварительные сведения, опросила все заинтересованные стороны. К удивлению генерала Дубенского, выступавшего за более решительные действия, да и вопреки ожиданиям современного читателя, жандармы не стали устраивать внезапные рейды или изъятия бумаг, объясняя, что они не желают нести наказания, если Честноков в итоге будет оправдан, дав тем самым Честнокову и прочим достаточно времени для того, чтобы избавиться от каких-либо компрометирующих улик. Лишь после того, как предварительные беседы с Честноковым и Бутурлиным не дали никаких определенных результатов, комиссия испросила у шефа корпуса жандармов особого разрешения на обыск в домах подозреваемых.

Их личная свобода никак не ограничивалась, за исключением запрета покидать город, и, по крайней мере, Честноков имел возможность свободно изучать у себя дома материалы расследования и делать из них выписки, готовясь отвечать на суде. В этом смысле он находился в совершенно ином положении по сравнению с подозреваемыми в политических правонарушениях той эпохи, содержавшихся в довольно приличных условиях и получавших неплохое питание, но нередко остававшихся в неведении даже в отношении выдвинутых против них обвинений, не имея серьезных возможностей для защиты. Как-то раз жандармы пожелали изучить заметки Честнокова, но он ответил резким отказом, рассовал их по карманам и даже якобы разразился бранью. И жандармы снова не стали настаивать. Такая сдержанность жандармов удивительна: при всем богатстве Честнокова и его опытности в юридических делах он ни в коем случае не принадлежал к аристократии и не обладал из ряда вон выходящими связями, поэтому у жандармов не имелось очевидных причин для того, чтобы терпеть с его стороны выходки, которые можно было счесть неуместными. Нужно ли говорить, что эта сдержанность удивительна и с точки зрения стереотипного представления о русских жандармах, распространенного как в художественной, так и в научной литературе, как о людях, не питающих особого уважения к личной неприкосновенности.

Еще в самом начале расследования купцы Миронов и Липгардт сразу заявили, что Бутурлин никогда не был им должен, хотя сам Бутурлин утверждал, что выдал им долговые расписки на 120 тыс. рублей. Такое поведение показывает, что стратегии заимодавцев при столкновении с царской бюрократией варьировались в зависимости от их социального положения и связей в чиновном мире: лишая себя таким образом всякой возможности взыскать этот долг, Миронов и Липгардт надеялись избежать дальнейших неприятностей от рук влиятельного семейства Бутурлиных. В то же время сапожник Гозе был полон решимости получить свой намного меньший – и, скорее всего, подлинный – долг 8700 рублей, настаивая на своих дружеских отношениях с Бутурлиным, несмотря на различие в их официальном статусе. Также и Честноков не отступался от намерения взыскать причитавшуюся ему сумму 121 500 рублей с процентами; можно предположить, что, если бы Бутурлин в самом деле не задолжал ему значительную сумму, Честноков к тому моменту тоже отказался бы от своих претензий.

Рассматриваемые в настоящей книге долговые дела показывают, что губернаторы и старшие жандармские офицеры, к которым обращались тяжущиеся стороны, как правило, пытались уговорить их достичь мирового соглашения: такие попытки обычно тщательно фиксировались в документах дела. С другой стороны, заимодавцы нередко отвергали подобные предложения и продолжали взыскивать долги через суд. В случае Честнокова, судя по всему, жандармы не вступали в переговоры, а сразу же начали выстраивать обвинение.

Процедуры, к которым они при этом прибегали, вовсе не напоминают того произвола по отношению к нижестоящим, который традиционно ассоциируется с Третьим отделением и дореформенным правосудием вообще. Жандармы тщательно записывали и сопоставляли показания обеих сторон, подшивая к делу информацию, полученную в ходе обысков, когда те наконец были санкционированы, и очных ставок, а также замечания генерала Дубенского, как представителя военного ведомства, не связанного ни с жандармами, ни с обычной полицией. Кроме того, Честноков подал несколько тщательно составленных прошений шефу жандармского корпуса Долгорукову и лично царю. В своих прошениях Долгорукову он красноречиво и эмоционально взывал к «наследственному» правдолюбию князя и его верной службе престолу, ссылаясь даже на историческое предание о том, что князь Яков Долгоруков бесстрашно спорил с самим Петром Великим; в прошениях царю Честноков взывал к его образу просвещенного реформатора и освободителя крестьян.

В том, что касается конкретных аргументов, Честноков делил их на «юридические» и «нравственные». Прежде всего, он поднял ставки, формально обвинив Бутурлина в подлоге. Это преступление – в отличие от ростовщичества – наказывалось ссылкой в Сибирь, и, согласно принятым в России правилам рассмотрения судебных доказательств, его было легко доказать, поскольку сам Бутурлин сделал соответствующее письменное признание. Как офицер, Бутурлин был бы разжалован в рядовые и лишен дворянства. Согласно российскому праву, ответственность за уголовные преступления наступала в 17-летнем возрасте, и потому Бутурлин понес бы полную ответственность за любой уголовный проступок, несмотря на то что с точки зрения гражданского права он все еще считался несовершеннолетним^[174].

Похоже, что «нравственная» сторона дела была в данном случае более важна для Третьего отделения, так как с тем, что закон был на стороне Честнокова, никто не спорил. Он указывал, что прожил в Петербурге 20 лет и за все это время заключил финансовые сделки всего с семью лицами, причем все они были опрошены жандармами и не показали о нем ничего дурного. Если бы он в самом деле был беспринципным ростовщиком, то в судах, полиции и у нотариусов Петербурга не могло не сохраниться следов его дел с заемщиками, если только (добавим от себя) он не следовал достаточно распространенной практике того времени и не прибегал при заключении сделок к услугам подставного лица. Как утверждал Честноков, его главным занятием после отставки была «наука». По его словам, купец Миронов на самом деле был сообщником Бутурлина и вместе они якобы составляли обобравшую его «шайку». Бутурлин в описании Честнокова предстает молодым аферистом-аристократом, поразительно похожим на членов знаменитого московского Клуба червонных валетов 1870-х годов, представлявшего собой группу слабо связанных друг с другом лиц, занимавшихся аферами и подлогами, зачастую происходивших из высокопоставленных семейств и нередко избиравших в качестве своих жертв богатых купцов и заимодавцев^[175].

Одно из прошений Честнокова также содержит весьма любопытные выпады лично против генерала Бутурлина. Он обвинял его в том, что тот подстрекал своего несовершеннолетнего сына к безответственному накоплению долгов, зная, что те не будут взысканы, и принуждал кредиторов сына к молчанию, «зная нравственные правила и сильные связи господ Бутурлиных». В конце концов младший Бутурлин утратил всякий кредит у заимодавцев и прибег к открытым подлогам. Согласно Честнокову, генерал Бутурлин «продолж[ил] родовой свой промысел – отдавать деньги в рост частным лицам». Иными словами, он обвинял генерала Бутурлина, что тот на самом деле занимался намного более масштабным ростовщичеством, чем он сам. Кроме того, Честноков утверждал, что ростовщичество являлось потомственным занятием Бутурлиных:

Таких огромных барышей, я думаю, никогда не получала и мать его, Екатерина Павловна Бутурлина; а эта женщина, как всем известно, заслужила слишком громкую славу на том поприще деятельности, на котором, по призванию, подвизается и сын ея. Из ничтожного состояния она приобрела благородными процентами и просрочкою закладов более 4 тысяч душ крестьян и восемнадцать миллионов рублей ассигнациями, доставшихся после смерти ее сыну, генерал-лейтенанту Бутурлину. Если Его Превосходительство, пользуясь наследственным талантом и оправдывая славу доброй матери своей, собственными подвигами заслужил такую же известность, то ему, тем менее, можно было оскорблять клеветою человека, которого никто не может обличить или обвинить добросовестным и законным образом ни в каком противном чести дворянина поступке^[176].

В этом описании мать генерала предстает реальным – и намного более успешным – прототипом вымышленной Арины Петровны, красочно изображенной Михаилом Салтыковым-Щедриным в его знаменитом романе «Господа Головлевы» (1875–1880). Арина Петровна сколотила состояние, ловко распоряжаясь земельной собственностью, но все потеряла из-за неспособности наладить отношения в своем семействе^[177]. Можно вспомнить еще одно – на этот раз существовавшее в действительности – состояние, нажитое представительницей помещиков-капиталистов, влиятельной и эксцентричной Агафоклеей Александровной Полторацкой (1737–1822), и приумноженное ее сыном Федором Марковичем Полторацким (1764–1858)^[178].

Тема ростовщичества среди аристократов в России царских и императорских времен до сих пор слабо исследована, что объясняется очевидной причиной: сами аристократы не спешили предавать подобную деятельность огласке. Тем не менее ростовщичество, судя по всему, укреплялось и порой влекло за собой возникновение аристократических сетей патронажа, возглавляемых членами наиболее знатных семейств. Например, сказочно богатое семейство бояр Морозовых во второй половине XVII века активно занималось кредитными операциями, в которые были вовлечены как равные им по статусу лица, так и стоявшие ниже по социальной лестнице^[179].

Семья Строгановых, первые представители которой были купцами, а вовсе не аристократами, возглавила российскую экспансию на Урале и в Сибири в начале раннего Нового времени, накопив состояние, многократно превышавшее состояния князей и бояр. В то время как их торговые операции и работа их соледобывающих предприятий хорошо отражены в документах, куда менее известен тот факт, что обладателями своих богатств, позволивших им осуществлять эту экспансию, они стали в конце XV века благодаря ростовщичеству^[180].

Богатым и активным ростовщиком был и легендарный Яков Вилимович Брюс (1669–1735), один из ближайших сподвижников Петра I^[181]. Еще один знаменитый пример мы имеем в лице Прокофия Акинфиевича Демидова (1710–1788), происходившего из клана промышленников и купцов и ставшего видным деятелем и спонсором российского Просвещения. Продав большинство своих заводов и рудников, он финансировал свои грандиозные благотворительные и научные проекты из доходов, которые ему приносила выдача займов виднейшим русским аристократам и самой Екатерине II^[182].

Князь Борис Николаевич Юсупов (1794–1849) запомнился современникам в основном тем, что он освободил своих крепостных. Однако в то же время он был практичным человеком, который не просто приобрел новые огромные богатства, но и, по словам весьма осведомленного князя Петра Владимировича Долгорукова, сильно приумножил свое состояние, тайно занимаясь ростовщичеством: «Вследствие благородной своей профессии ростовщика, у князя Бориса была контора в Петербурге, а в Москве комиссионером у него был известный промышленник Гаврила Волков, который сказал мне однажды: „Покойный князь Борис Николаевич был человек коммерческий; мы с ним промахов не давали; стреляли и толстых тетеревей, и мелкую бекасину“»^[183].

В отличие от незнатных заимодавцев, в том числе и богатых, лица, носившие знаменитые фамилии, могли чувствовать себя вполне защищенными от полицейского преследования. Например, князь Федор Андреевич Голицын, несмотря на свой скромный чин коллежского асессора, в 1863 году позволял себе дерзости в отношении жандармов и даже адъютанта самого царя, генерала Бориса Перовского, не опасаясь каких-либо гонений^[184].

По сравнению с такими людьми, как Юсуповы, Строгановы и Голицыны, ветвь Бутурлиных, о которых здесь идет речь, были нуворишами, если говорить не об их родословной, но о богатстве и влиянии, и этот факт иллюстрирует луковичный характер российских сетей власти и богатства^[185]. Высокий чин и предприимчивость нередко шли рука об руку, и храбрость, в молодости проявленная генералом Бутурлиным на поле боя, быстро обернулась получением весьма прибыльных назначений по линии армейского снабжения, особенно продовольственных поставок. С учетом того, что армейские интенданты Николаевской эпохи славились крупномасштабными хищениями, этот аспект службы Бутурлина, должно быть, очень удачно дополнял его ростовщическую деятельность.

Интересно, что генерал Дубенский легко согласился с утверждениями Честнокова, попытавшись, однако, подать их в благоприятном свете: «Его Превосходительство, сколько мне известно, ссудами из своих капиталов делает истинные благодеяния многим недостаточным людям, за законные проценты и даже без процентов, но вовсе не по правилам злостных долгопромышленников [по-видимому, неологизм Дубенского]»^[186]. Нам известно, что по крайней мере некоторые операции Бутурлина совершались в Москве, так как выборочный просмотр сохранившихся книг для записи долговых операций в Московской палате гражданского суда показал, что в 1854 году он без всякого залога выдал 5400 рублей отставному лейтенанту Сергею Коробьину, а в 1860-м дал ссуду в 25 тыс. рублей отставному чиновнику князю Алексею Голицыну под залог каменного дома в престижной Тверской части Москвы^[187].

Младший Бутурлин, защищаясь, изображал себя невинной жертвой: по его словам, он получил лишь около 15 тыс. рублей от Честнокова и Миронова, написав уличающие его письма под диктовку кредиторов, желавших получить дополнительное обеспечение займа в виде возможного уголовного преследования. Однако Бутурлин признался, что письма подписаны им и что он солгал в отношении своего возраста. Это признание могло погубить молодого офицера, хотя оно необязательно помогало Честнокову, который согласно закону не имел права верить заявлениям о совершеннолетии, не получив дополнительных доказательств.

Единственным фактором, работавшим на младшего Бутурлина, помимо влияния его отца, была его юность и неопытность в финансовых делах. Генерал Бутурлин утверждал, что его сын слишком малограмотен, чтобы сочинить письмо, о котором шла речь. С ним был согласен и жандармский полковник Ракеев, эксперт по финансовым преступлениям, отмечая «обстановк[у] ссуды Бутурлина коллежским ассессором Честноковым расписками и письмами такого содержания, которое мог проэктировать только сам деловой Честноков, и никак не Бутурлин едва владевший способностью для простого объяснения мысли своей на бумаге»^[188].

Того же мнения придерживался и генерал Дубенский, отмечавший, что Бутурлин не был бы даже «в силах составить такие письма и для избавления себя от смертного приговора или даже от мучительной голодной смерти». Кроме того, Ракеев писал (удивительно корявым для офицера в его должности стилем), что «нужно только было присудствовать при очных ставках Честнокова и Миронова с Бутурлиным, уличавшим их в несправедливости, чтобы удостовериться с полным убеждением нравственно, в надувательной системе означенных лиц, которою в особенности господин Честноков опутал легкомысленного Юнушу (sic – в тексте документа исправлено на «Юношу». – С. А.) Бутурлина». Все это звучит достаточно правдоподобно, но все же полностью не объясняет, почему офицер императорской гвардии, каким бы глупым или малообразованным он ни был, согласился подписать письмо с откровенным признанием не только в бесчестном, но и в преступном поведении, если он был абсолютно невиновен.

После того как факты были собраны, комиссии предстояла сложная задача – сделать на их основе заключения. Ее аргументация обнаруживает удивительное сходство с аргументацией Честнокова, что возвращает в центр нашего внимания конфликт между моральностью деловых сделок и требованиями закона, неспособными ее обеспечить. Отчасти проблема состояла в том, что в соответствии с правилами рассмотрения доказательств, действовавшими до судебной реформы 1864 года, для обвинительного приговора требовались документальные подтверждения, личное признание или показания не менее двух свидетелей. Однако поскольку Третье отделение не являлось судебной инстанцией, то формально оно не подчинялось этим правилам и было вправе принимать во внимание косвенные свидетельства и руководствоваться «нравственным убеждением».

Как документы, так и личное признание Бутурлина недвусмысленно оправдывали Честнокова. Однако, по мнению жандармов, несмотря на отсутствие «фактических доказательств справедливости показаний позиции Бутурлина», имелось «достаточно оснований» для «составления нравственного убеждения, что заем Бутурлиным денег у Честнокова происходил не таким образом, как показывает Честноков». С другой стороны, еще до того, как все факты были собраны, жандармы были уверены в том, что вина Честнокова очевидна, «хотя и невозможно доказать сие положительными фактами». Полковник Ракеев в своей докладной записке в том же духе указывал, что «нельзя не придти к тому убеждению», что жалоба генерала Бутурлина была вполне обоснованной. Стремясь оправдать это «нравственное убеждение», жандармы далее проделали логический анализ того типа, который был бы совершенно уместен при любом уголовном расследовании после реформы 1864 года или даже в наше время, но являлся абсолютно незаконным с точки зрения действовавшей на тот момент системы формальных доказательств^[189].

Во-первых, основой «нравственного убеждения» жандармов служила идея о том, что Честноков ни в коем случае не дал бы взаймы 120 тыс. рублей, предварительно не собрав сведений о финансовом положении Бутурлина, не убедившись в том, что он действительно получил от отца соответствующие полномочия, и не выяснив, какую именно недвижимость он собирается покупать. Все это были обычные процедуры даже в случае относительно некрупных займов всего в несколько сотен рублей. Однако Честноков на это возразил, что он знал о наличии у генерала Бутурлина состояния в 10 млн рублей и потому счел вполне приемлемым доверить 120 тыс. рублей его сыну, поклявшемуся честью офицера-кавалергарда и просившему о займе не для того, чтобы его прокутить, а с тем, чтобы выполнить поручение отца^[190]. Так как долговые сделки всех прочих лиц, подозревавшихся жандармами в хищническом ростовщичестве, имели на порядок меньшие масштабы (обычно составлявшие не более нескольких тысяч рублей), напрашивался вывод о том, что Честноков в действительности думал, будто одалживал деньги старшему Бутурлину. Вся эта дискуссия служит еще одним указанием на крайне противоречивое отношение российских элит к проблеме кредита: на словах заступаясь за офицерскую честь Бутурлина, жандармы вместе с тем подразумевали, что эта честь ничего не стоит и нуждается в тщательной проверке.

Во-вторых, ключевой аргумент, делавший Честнокова виновным в глазах жандармов, заключался в том, что при обыске у него дома они нашли приходно-расходные книги, в которых он тщательнейшим образом фиксировал свои домашние расходы, но не обнаружили счетной книги с подробностями его финансовых сделок. Честноков утверждал, что у него никогда не было такой книги. Жандармы этому не поверили и сделали совершенно логичный вывод, что Честноков ее спрятал или уничтожил.

Однако образцы судебных дел середины XIX века показывают, что российские купцы и предприниматели по возможности старались не показывать свои настоящие счетные книги полицейским следователям и членам конкурсных управлений, вместо этого фальсифицируя свою бухгалтерию либо утверждая, что потеряли такие книги или никогда их не вели. Они поступали так даже под угрозой уголовного преследования, обязательного в отношении несостоятельных купцов, не имевших счетных книг установленного образца. И хотя Честноков не был ни купцом, ни банкротом, и даже, возможно, не был профессиональным заимодавцем, должно быть, он точно так же стремился сохранить в тайне деловые секреты своих партнеров и клиентов.

В-третьих, жандармы небезосновательно сочли подозрительным то, что Честноков не сумел сообщить дат и номеров билетов Сохранной казны, якобы выданных им Бутурлину (такие билеты имели хождение наряду с наличными деньгами). Едва ли кто-либо стал бы хранить дома 120 тыс. рублей, не записав где-нибудь эту информацию на тот случай, если билеты будут потеряны или украдены, поскольку в таком случае банк не был бы в состоянии возместить ущерб. При этом у Честнокова нашлись подробные сведения об имевшихся у него акционерных сертификатах «разных обществ», в отличие от анонимных банковских билетов, не требовавших особенных мер предосторожности.

Прочие соображения жандармов выглядят более сомнительными. Они посетили Сохранную казну (государственный банк, услугами которого пользовался Честноков) и проверили, какие именно билеты на 10 тыс. рублей предъявлялись к погашению в 1857 году, исходя из предположения, что Бутурлин предъявил их к оплате сразу, как только получил их от Честнокова. Однако жандармы не стали выяснять, были ли какие-либо билеты погашены в 1858 году, чего следовало бы ожидать, поскольку Честноков выдал ссуду в самом конце 1857 года. Кроме того, жандармы попытались проверить показания Честнокова, исследовав, как он вычислял проценты, причитавшиеся ему по этим билетам: предполагалось, что эти суммы могли бы прояснить дату выпуска билетов, чтобы таким образом выявить те билеты, которые Честноков якобы выдал Бутурлину. На идиотизм жандармов указал генерал Дубенский, представлявший в комиссии военное ведомство: такие подсчеты потребовали бы 164 млрд математических операций.

Кроме того, жандармы усомнились в том, что Честноков мог выдать Бутурлину все 120 тыс. рублей, которые тот пытался одолжить. Они вновь рассмотрели донесение о том, что генерал Бутурлин дал двум своим агентам поручение выкупить у Честнокова долговые расписки своего сына. Оба агента показали, что Честноков в какой-то момент предлагал уладить дело за 75 тыс. рублей. На основании этих показаний комиссия пришла к выводу, что Честноков не выдавал Бутурлину всех 120 тыс. рублей, если соглашался на возмещение меньшей суммы. Такое заключение было совершенно абсурдным: в середине XIX века многие кредиторы были бы только рады вернуть почти две трети неудачной инвестиции. Более распространенным было возмещение 25 %, да и 10 % не являлось чем-то из ряда вон выходящим^[191].

Также жандармы полагали, что Честноков не согласился бы выдать ссуду Бутурлину, если бы не ожидал «значительного вознаграждения за свой риск» – то есть получения огромных процентов, которые были бы вписаны в общую сумму займа, зафиксированную в формальном заемном письме. В том же духе полковник Ракеев рассчитал, что Честноков должен был потребовать премию в 300 % для такого рискованного предприятия, как ссуда молодому Бутурлину. Это звучит разумно в свете того, что нам известно о российских кредитных практиках того времени. В то же время достойно внимания то, что – хотя сам Честноков этого не указывал – сумма 300 %, согласно подсчетам жандармов, соответствовала рыночной стоимости риска, связанного с кредитованием такого безответственного человека, как Бутурлин, но это все равно было поставлено Честнокову в вину. Другой момент, который Честноков не подчеркивал, хотя, возможно, ему следовало это сделать, заключался в том, что эти вычисления величины риска имели бы смысл в случае займа для молодого Бутурлина, не внушавшего доверия, но не в том случае, если бы Честноков действительно считал, что он ссужает деньги его влиятельному отцу-капиталисту.

В целом эти четыре аргумента, выдвинутые в ходе расследования жандармами, выглядят достаточно надуманными, наводя на размышления о том, не была бы якобы архаичная система формальных доказательств в данном случае более справедливой, чем практиковавшаяся жандармами достаточно вольная оценка фактов, которая, несомненно, была бы аналогична аргументам защитника в том случае, если бы Бутурлин предстал перед пореформенным судом присяжных^[192].

К концу расследования комиссия по-прежнему не могла решить, кто из фигурантов этого дела совершил преступление, усматривая «легкомыслие» с одной стороны и «недобросовестность» с другой. Весь воспроизведенный выше логический анализ ничего не добавлял к корпусу юридически значимых улик, заставлявших совершенно иначе подходить к этому делу – вопреки свойственному жандармам чувству справедливости или же их обязанности угождать своим начальникам, и в первую очередь – царю. Поэтому комиссия решила не доводить дело до полноценного суда, будучи уверена в том, что он окончится победой Честнокова. Самое поразительное, хотя и не очень изящное выражение этой юридической и политической дилеммы принадлежит генералу Дубенскому, указывавшему, что «если бы у нас был суд присяжных, то, несомненно, что он принял бы в глубокое соображение чувства того же нравственного убеждения совести, громко забросал бы камнями чиновника Честнокова и купца Миронова, осудив их как отъявленных ростовщиков, и защитил бы Бутурлина»^[193]. Далее Дубенский делал вывод о том, что

суд присяжных, который заменяет у нас 3-е Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, найдет, что капиталы эти и вся нить дела, совокупились окончательно в руке Честнокова, избравшего для удовлетворения своего и их корыстолюбия самый злостный вид ростовства, умышленное вовлечение Члена благородного Русского семейства в подлог и безчестие, которые не иначе уничтожены быть могут как особым примером наказания ростовщиков, чрез применение к ним с Высочайшего утверждения, известной статьи закона, повелевающей удалять подобных лиц из столиц административным порядком^[194] (курсив мой. – С. А.).

Оглядываясь назад, можно сделать вывод, что размышления и вычисления, проделанные жандармами, не исключают возможности того, что Честноков был в реальности профессиональным заимодавцем, принявшим обычные меры предосторожности при заключении сделки с молодым аристократом; однако у современного наблюдателя складывается отчетливое впечатление, что он скорее был инвестором, время от времени выдававшим денежные ссуды. В данном случае он счел, что заключает сделку со знаменитым капиталистом Бутурлиным, и поверил слову чести его сына. В конечном счете с точки зрения настоящего исследования важна не столько «реальная» профессия Честнокова, сколько демонстрация того, что именно считали возможным или вероятным стороны, участвовавшие в этом деле, когда давали взаимно противоречащие показания либо – в случае жандармов – оценивали их и предъявляли вышестоящим инстанциям.