– Что вы здесь делаете?! – прохрипел Гильгамеш и потряс кулаками.
Вой усилился: к религиозному экстазу прибавился страх перед разгневанным повелителем.
– Мы не знаем! – захлёбываясь, отвечали женщины.
– Почему вы все ушли? Что это здесь? – Царь в припадке ярости схватил одну из них за волосы.
– Мы не знаем!!!
Он, расталкивая женщин, шёл в центр комнаты, а они в слезах стояли на коленях и тянули к нему руки. Они умоляли его не подходить и убеждали, что не знают, почему они здесь, что они делают и для чего. Гильгамеш дошёл до центра и остановился. Энкиду сделал шаг, потом другой. Так он передвигал хрупкие ноги, пока не стал рядом с царём. На полу лежал огромный бычий фаллос.
Сквозь животный страх, что затуманил зрение, Энкиду показалось, что это его голова лежит там в центре; что это по ней так сокрушаются женщины! Он схватил почти высохший кусок плоти с пола и выбежал вон. Слуга, что привёл сюда двух героев, увидел лицо выбегающего Энкиду и от страха прижался к стене и лишился дара речи.
– Подожди, Энкиду! – кричит царь, отпускает волосы блудницы и несётся за другом, но не может его догнать.
Энкиду возвращается в пиршественный зал, оглядывается, как бешеный волк, как гепард спрыгивает по ступенькам к жаровне и бросает фаллос туда; в огонь. Секунду он смотрит на пламя и искрящийся пепел. Этого ему показалось мало. Он пнул жаровню ногой, отчего та треснула с громовым шумом. Но и этого было недостаточно: Энкиду развернулся, вырвал из пола каменную круглую скамью, которая словно объятиями пыталась дотянуться до очага и обхватить его. Энкиду поднял скамью над собой – в воздухе от неё откололись крупные части, они упали на Энкиду, окровавили лоб, засыпали глаза. Вес её был огромен. "Что я делаю?" – подумал Энкиду, но уже было поздно: он обрушил огромный камень на жаровню, он соединил их, и прекрасный резной очаг развалился на куски.
И время тогда остановилось, и дым остановился, и подбежал тогда Гильгамеш.
Посмотрите, как он был симметричен и целостен. А теперь посмотри, как валяются чёрно-красные угли, прожигая ковры. Но такого прекрасного диссонанса больше не будет. Гильгамеш что-то говорит. Энкиду с разинутой пастью стоит и смотрит. Он вспоминает угли в пастушеских кострах, у которых он грелся, когда побеждал львов и укрощал волков, что мешали пасти стада. Пастухи кормили его, давали одежду – и это было всё точь в точь как с животными, что любили его, когда он побеждал львов и укрощал волков, защищая их на водопое. Так в чём же разница? В царских нарядах и победах? Тогда он снимет наряды, отречётся от побед и уйдёт обратно в горы, где у него не будет ни женщин, ни друга, который его понимает.
– Гильгамеш, ведь ты же меня понимаешь? – Энкиду оборачивается к царю и спрашивает с испугом в голосе.
– Да, друг мой, я тебя понимаю.
– Тогда, – говорит он с облегчением в голосе, – я буду с тобой до самого конца. – И Энкиду забывает дурные мысли.
Постепенно песни становились всё тише и тише, огни гасли, а народы засыпали в агонии и утомлении.
Декораторы меняют свет и зал превращается в сцену, на которой боги произносят свои реплики.
4
Протокол заседания богов.
Сцена №.......
И ш к у р (поддерживая Марту, садясь на место): Иштар… но скажи, зачем ты пустила к ним в город своего быка?
И ш т а р: Чтобы любоваться их силой, конечно же! Я женщина, и вы все это знаете! Мне было любопытно!
Э л л и л ь (тихо и удивлённо): Шамаш, если ты знал про быка, почему сейчас ты судишь царя?
Ш а м а ш: Потому что прошлый раз он был непочтителен с нами, а теперь это коснулось лично моей сестры. Поймите боги, Вэр может грохотать сколько угодно и бесконечно топить людишек, но они родятся вновь и будут снова воевать и блудить. И кто управляет ими? Подумайте и сравните: кто управляет солнцами, бурями, миграцией скота, а кто людьми? Их агрессией и похотью, их любопытством и страхами, их тягой друг к другу?
Э л л и л ь: Да, и вообще весь этот роман надо было назвать «Пара слов о любопытстве, агрессии и страхе».
Ш а м а ш: Не согласен. При таком заглавии нужна чернуха. А у него что? Хрень собачья.
А н у: Прекращаем. Гильгамеша надо наказать.
Э л л и л ь: Наказать? Но за что в итоге?
А н у: За то, что прошлый раз мы его не наказали.
– Сколько можно наказывать людей? Счастье даётся им немного и с большим трудом, а беды и горести сыпятся как из мешка, – загрустил кроткий Нинурта. – Далёк ли тот день, когда люди предадут и изживут всех нас? Пусть живёт.
– А мне всё равно, пусть живёт, – махнул рукой Марту и вышел. Белет-Цери проводила мужа взглядом.
– Смерть! – надулся Вэр.
– Наказать. Смерть. – Поддержали Сумукан, Аруру, Ану, Шамаш и все остальные, кто всё время сидел и молчал.
– Да, он не так уж виноват, но за оскорбление сестры мы должны его наказать. Смерть. – Подытожил Ишкур.
Эллиль разводит руками и говорит последнее слово.
– Пусть же умрёт Энкиду, но Гильгамеш умереть не должен!
5
Древние Боги были без ума от геометрических фигур. Хоть до открытия законов геометрии оставалось ещё много времени, мода на гармонию была уже в самом разгаре. Боги, победившие первобытный хаос, должны были предложить миру что-то принципиально новое. Этим новым оказались правильные формы, прямые углы и осмысленность их применения. За исправление вселенских искривлённостей боги взялись всем сонмом и не оставили хаосу шансов на победу. Однако, у того имелось немало возможностей выжить и время от времени проявляться, безжалостно восстанавливая своё былое могущество. Тогда началась геометрия – эта политическая программа божественного порядка. Любая вещь или даже любой поступок мог быть сведён к теореме, точнее к доказательству верности пропорций. Если всё сходится – всё правильно; если же нет, значит допущена ошибка и сторона треугольника размышлений или угол поворота на пути к цели просчитаны неверно. Всё это насаждалось под неусыпным божественным контролем, и даже когда сами боги и те, кто их заменил; и те, кто заменил этих, ушли в небытие – геометрия порядка оставалась рядом с прочими и прочими законами.
С тех пор порядок и гармония навсегда заняли свои места как за столами богов и людей, так и в их головах. Негласное правило гласило: мир строится по законам, по законам строится всё в мире. Каждый из богов имеет своё место за общим столом, так и каждый человек должен иметь своё место. Однако, когда что-то выходило из-под контроля, люди ссылались на эту заповедь, а боги, насколько бы заняты они не были, обязаны были рассмотреть жалобу.
Итак, гармония должна была взять на себя функцию созидателя, объединителя и умиротворителя всего на свете. И до поры до времени она кое-как справлялась со своей ролью, но, к сожалению, как и любое другое хорошее начало была обречена на безуспешность. Её благие, но неагрессивные усилия оказались тщетны в борьбе с суетой мира, и гармония в конечном итоге подверглась внесению корректив.
Редко когда удаётся одним-двумя штрихами – богу ли, человеку ли – добиться нужного эффекта. Чаще всего то самое идеальное начало тонет и навсегда пропадает за бесконечностью гибельных изменений или, как иногда говорят, улучшений.
Так однажды Гильгамеш перед пиром встретился с Иштар…
Она была богиней солдат и проституток, то есть богиней не любви и жизни (это какие-то современные представления о богах), а похоти и смерти.
Царь умыл своё тело и зачесал назад волосы. Походную одежду снял и сложил в стороне, оружие блистало рядом. Поясом царь подпоясал стан свой. Подвиги свои он совершил, и теперь пришло время пировать и веселиться. Кедры могучие день и ночь привозят в Урук – дрожали кедры после потери могучего стража, но срубил их Гильгамеш, а Энкиду выкорчевал пни.
И вот когда царь прикладывал к голове тиару, к нему сзади подошла девушка. Ну что тут необычного? Девушка! Гильгамеш обернулся. Да, девица хороша собой и одежда на ней нарядная. Зачем царю нужно оставаться одному, когда он царь? Глядя на неё, он сделал круг по комнате, затем остановился.
Богиня лёгкой рукой поддерживала юбку, из-под которой навязчиво выглядывала полуобнажённая нога. Богиня улыбалась. Царь отметил её рот, но не обратил внимания на ногу. Каждому разумному человеку ещё с тех древних пор понятно, что обнажённое тело привлекает не само по себе, а в контексте. Всё дело в углах подачи, углах зрения и тем, как эти углы совпадают. Другими словами, если человек не понимает, что и как ему преподносят… если он не хочет или не может это воспринять должным образом… он не возьмёт ненужный предмет, как бы отстранённо красив он не был.
Гильгамеша привлёк запах её рта и такое дыхание, которым самому хочется дышать. Хочется проникнуть в этот рот, потому что это центр мироздания. Тёплый сладкозвучный и возбуждающий центр. И если могла быть альтернатива космосу, точнее его антоним, место, где всё сосредоточено в одном, им стал бы рот богини; хоть и говоривший глупости, но глупости божественные. Однако Гильгамеш, этот древний царь и древний мужчина, знавший почти что всё, думал так: «печь сожгла меньше дров, чем эта женщина поклонников своим дыханием». И зародившееся помимо воли чувство схлынуло со всех его членов и оставило в покое.
Поэты других эпох сообщат позже, что за одну ночь блаженства с царицей можно отдать жизнь, Гильгамеш справедливо полагал, что это чушь и пустые капризы. Но кто, возомнит, что достоин большего, тут же обречён на меньшее. Любовь пройдёт, когда посторонний вдруг скажет, что познал эту женщину, а страсть испаряется, когда предстанешь в другом ракурсе. И то и другое сейчас имело место. Иштар не хотела преклонения – этого бы наш царь с огромным желанием предоставил ей прямо здесь и сейчас, она хотела быть женой, что меняло дело – ведь как о женщине о богине уже тогда ходили сплетни; теперь их называют – легенды.
Потом у них состоялся разговор. Она ему – он ей, потом опять она ему; да-да, очень интересно. И вот Гильгамеш отвечает… нет, вещает: «Ты говоришь, я хорош. Но хороши ли были другие, те, которых твой выбор сжёг в прах и пепел?»
И слепое сладострастие исчезло из глаз богини.
– Можно ли надеяться на твою любовь? – продолжил Гильгамеш. – Ты жаровня, что гаснет в холод; плита, не сдержавшая стену. Я дам тебе платьев, елея для тела. Накормлю тебя хлебом, достойным богини. Твоё жилище пышно украшу. Но мужем твоим я быть не намерен!
Иными словами, Иштар представлялась Гильгамешу как нечто хорошее, что обманывает и губит своего обладателя. Как, например, высокая должность или социальный статус, которого человек добился, а потом не знает, как вернуть старые беззаботные деньки. Но вот вопрос: конкретно ли это имел в виду древний герой и насколько он был прав в отношении Иштар? Поскольку они были современники – ему лучше знать. И тут же следом надо спросит себя: было ли Гильгамешу сложно сделать выбор или он сразу же отмёл возможность жизни с Иштар? Она обратила на него внимание лишь потому, что он сам исключителен… а его исключительность – не следствие ли это нарушения гармонии, космической симметрии: боги там – люди здесь? Гильгамеш и его пока ещё не появившийся на сцене друг Энкиду внесли свои коррективы в этот несовершенный мир. Теперь наступает черёд последствий. Любой человек сталкивается с этим каждый день…
6
Мы рассказывали друг другу сказки. А что мы ещё могли делать в последний день? Не убивать же и насиловать?
Я долго думал-думал и сделал вот какое открытие: неживой Гильгамеш никогда живым не станет. Чем больше проходит времени, тем сильнее я в этом убеждаюсь. Мой друг умер, и его это так же касается…
…ехать, лететь и стремиться к первобытному страху неопределённости. Постоянная возможность настигнуть конец за каждым поворотом и – не быть готовым к нему. Не быть готовым одновременно с «ну вот я так и думал».
Что он мне оставил? Моё уже ненастоящее позапрошлое. А ещё покинутое мной самим прошлое. Я сделал из него шаг в сторону, картинка застыла. Реальность лишилась меня, как я – хорошего друга.
Мы, как два картонных идола, не поделили страницу, и каждый остался с разрушенной половиной мозга.
Когда он умер, я заметил, что наедине с самим собой я живу медленнее, и время обгоняет меня. Когда же придумали это проклятое колесо, неужели сегодня ночью? Я не спал, а оно пронеслось мимо моих ушей. Я уснул утром, снов больше не было. Проснулся. Выспался. Всё ещё то же самое утро. Ну почему не наоборот?
Ещё бы одну ночь, с ней шанс понять и придумать самого себя. Но я закрываю глаза и вижу мотылька. Он остался по эту сторону век, как в клетке мечется. Раздавить его? Или открыть глаза – лети, тебе нечего тут делать. Пусть подёргается ещё. Я не шевелюсь. Мрак – царь-покойник не шевелится и воспринимает мотылька, попавшего в ловушку его век. Что будет, если приоткрою их чуть-чуть? Он никуда не делся. Ну что, я давал тебе шанс. Засыпаю. Но тут же встаю, борюсь, прошу света. Всё кончено: я замечаю, что нахожусь в том же месте, что и раньше. Переворачиваю страницу – декорации те же. У реальности нет фантазии, и я придумываю что-нибудь сам.
Он умер. Все наши походы и разговоры оказались не нужны. При нём случилось много перемен, как можно теперь им верить? Я их отменю. Я царь, я приказываю, чтобы всё стало, как было до него.
Ещё я приказываю отменит смерть. Теперь это надо проверить. Послушай, старик, почему ты рыдаешь?
– Мой сын умер, господин.
Как это может быть? Я же отменил смерть. Скажи, а твой сын умер до моих слов или после? Ведь если даже на минуту позже, то я не… Скорее всего мой второй приказ такой же пустой звук, как и первый. Но что же с ним случилось? Если ты оплакиваешь сына, кто же оплачет тебя?
– Он пришёл к вам что-то сказать. А когда вернулся домой, был бледен, не мог проговорить ни слова, а вечером умер.
Не переживай, я придумаю и его тоже. Но где же взять материал? Ведь сам материал не придумаешь. Из жизни. Содрогаюсь при этой мысли. Она устареет прежде, чем я воспользуюсь её материалом. Кто поймал время? Кто сделал шаг в сторону и поймал время? Я хочу видеть его, я хочу видеть его и спросить, зачем он это сделал. У него умер друг? Или он отчаялся так сильно и сердце его горит, раз он тратит время на его же описание? Пусть посмотрит в глаза мёртвому царю.
Сколько времени прошло с тех пор, как ко мне пришёл Энкиду? В тот день начался счёт, и вот сегодня он остановлен. Туда вошли походы и разговоры. Я придумаю их заново. Наступает время оплакивать. Ничего не будет происходить, а значит появится хороший шанс – а я не буду мотыльком, я воспользуюсь своим шансом – сочинить Энкиду, нас с ним, наши дела и поступки, нашу силу и сомнения. И там наши сомнения будут так же велики, как и наша сила.
Я их придумаю, я их уже придумал. Время оплакивать. Выть, что его больше нет, и что я лишился его. Что он не поговорит со мной и не пойдёт в поход. Не загрустит сам и не успокоит меня. Всё кончилось и теперь только я один. Должен плакать, вспоминать, сочинять. То, что было вчера, сегодня лишь слёзы. За каждый день, не прожитый тобой.
За каждый взгляд, не посланный тобой.
За это ночь, что буду я страдать
и звать тебя.
И говорить, открой глаза
и у-у-у-улыбни-ись.
Он ещё здесь, но его уже нет. Он уже воспоминания и подпитки им больше не будет. Даже те, что остались, уже кажутся вопросами и ответами. И вот как оказалось: очень простыми вопросами и ответами. Он провёл свой последний день, ожидая и слушая истории. Как герой! Кто ещё смог бы так провести день? Зная, что это конец, другие бы бились своей головой об пол, умоляли бы и слюнявили из угла. Злодеи и подлецы! Подумать бы вам мыслями Энкиду и испугаться его страхами!
Если бы я мог уловить что-то. Намёки, секунды. В тот вечер он был опечален, ему приснился сон. Он долго грустил, но мы продолжили пировать. Мы не просили богов и не ушли в горы. Я уже ничего не помню. Я уже слишком, а он нет.
Я многое не помню о нём. Я не всё запомнил о нём. Когда он был жив, всегда была возможность понять его всего. Для этого надо было остановиться и спросить. Тянулось постоянное сейчас. Сейчас длилось. И закончилось только теперь.
А как теперь? Вот я. Я остановился и спрашиваю: «Друг мой, как мне понять тебя?» И я слышу, как он мне отвечает, ведь в голове ещё его голос и его паузы.
– Придумай меня. Ты же помнишь меня, значит, у тебя есть всё, что нужно.
Скоро пройдёт время, и его голос станет моим голосом. Надо торопиться. Прислушаться Что ещё узнать?
– Энкиду, что там?
– Здесь нет слов. Я ничего не могу сказать. Слов, описывающих это, не существует. Ты видишь предмет, даёшь ему имя. Не забываешь его, пока помнишь о предмете. А мир мёртвых никто не видел и ничему не дал здесь имя. Здесь нет имён. Здесь никто ничего не помнит. И я говорю с тобой лишь пока ты плачешь надо мной. Скоро ты встанешь и пойдёшь. Подожди, Гильгамеш, не вставай ещё минуту.
– Хорошо, Энкиду, но ты знаешь, я не могу сидеть вечно, я решил найти бессмертие.
– Это очень хорошо, ещё никто не искал бессмертия.
– Я встаю. Вытираю слёзы.
– Ты правильно делаешь. История снова закончилась.
7
Кровь сохраняет образы и мысли из самых чёрных бездн человеческого существования лучше книг и изображений. Всё, чего мы боимся, пришло оттуда.
Самый яркий пример – это сны. Например, если вам снится, как выпадают зубы, то это несомненный знак: случится что-то плохое. Кровь из древности доносит до нас эти атавизмы, ведь не было ничего хуже для допотопного жителя, как лишиться зубов, а вместе с ними и полноценного рациона.
Вот я как-то возвращался из Москвы в Орел:
Путь на вокзал. Вагон.
Поиск места. 35, 37… где эта 42? Дошёл до конца вагона, повернул обратно. Вот оно – снова везение: у всех кресла направлены в одну сторону со столиками на спинках передних кресел, и только я и мои соседи будем смотреть друг другу в глаза. Я сел у края. Напротив меня у окна разместилась тощая стареющая бабёнка с длинной пышной причёской "я-секси-блонди". Она разговаривала по телефону: "Я забыла сказать: я когда у вас компьютер выключала, что-то нажала, и он заблокировался… Да… Ну да… Не знаю… Ну, может, ещё разблокируется… Забыла сказать… Ну да… Хорошо! Спасибо!" Она "повесила трубку, улыбочка пропала, и узкое стареющее лицо почти скрылось за лошадиными кудрями.
И тут мимо меня прошла девушка, оглянулась и стала протискиваться мимо моих колен. Я успел взглянуть на неё и определить насколько она хороша. А Она была хороша настолько, что за один этот моментальный момент в подсознании родилось и умерло триллионы ассоциаций и духовных перерождений; и вот взгляд уже убран с лица девушки, жизнь прожита, нирвана покинута, а Она за это время успевает лишь сделать полшага до своего кресла.
– У-у-у… Что ты так мало побыла?! – вздыхали её подруги за окном.
– Мне понравилось. Я ещё приеду! – отвечает Она.
– Что она говорит, не понравилось? – переспрашивает у спутницы рыжая.
– Понравилось говорю! Говорю, ещё приеду! – улыбается моя соседка.
– А как у тебя сидения, в одну сторону? – говорит рыжая и подносит лицо к стеклу близко-близко. – Напротив тебя никого нету?
– Ну, так в одну, но у меня нет.
– Напротив тебя кто-то есть?
– Да.
Чудесная девушка в зелёной футболке; в узких джинсах; с сандалиям-ленточками на ноге; с прямыми, длинными, волшебными волосами. Она источала понятность и чистоту.
Я открыл книжку «Японская классическая проза» и стал читать.
С ней надо заговорить, это же так замечательно – разговор в дороге, лёгкое кокетство, улыбочки, а потом приехали и разошлись.
Достаю шоколадку. И только хотел предложить ей, как она тут же из какого-то кармана сумки вынимает свою конфету, спокойно и медленно разворачивает и ест. Вот тот ключ, что запер навсегда нашу возможность познакомиться. Я отломил плитку, выпил воды и продолжил читать японскую прозу. Там шёл крутейший рассказ о том, как один японец вылечил путника-самурая, и тот был так благодарен, что предложил стал кровными братьями. И вот они уже братья. Самурай отправляется в путь воевать и дальше за своего сюзерена. На прощанье они договорились встретиться ровно через год в какой-то праздник. Проходит год. Японец наготовил еды, весь день ждёт на крылечке своего домишки, а самурая всё нет. Уже перед ночью вышел наш подавленный герой на улицу, взглянуть на дорогу в последний раз и увидел путника. Самурай! Они сидят за столом – один обрадованный, другой грустный. «Почему же ты ничего не ешь, брат?» – спрашивает японец. А самурай отвечает, что ещё вчера он был в плену, но разрезал себе живот, чтобы сдержать слово и в виде духа перенестись через реки и горы к дому своего брата и успеть до окончания праздника.
Я читаю, а сам всё думаю о ней. Как её зовут? Интересно, вышел ли я из возраста, чтоб бесконечно алкать женских попок? Мне было приятно, что эта девушка сидит рядом, и ни единой лишней мысли не появилось в моей голове, ведь она была настоящая женственность от макушки до большого пальца на ноге.
Хватит, надоело читать. Можно слушать музыку или смотреть кино с планшета. Вдвоём нельзя слушать музыку с одних наушников, там же разведение по каналам, а вот видео совсем другое дело. Фильм уже с первых минут показался интересным. Мы могли бы смотреть вместе, если были бы знакомы. Плечи людей умеют дружить друг с другом лучше, чем сами люди. Моё правое с её левым. Но всё было не так, как я хотел. Я жрал эту поганую шоколадку и не разу не сказал: «Угощайтесь». Каждый раз, когда я улыбался забавному моменту в фильме, я косил направо, на Неё. Я хотел… я собирался предложить и ей посмотреть со мной фильм. Что может быть проще: «Не хотите ли? Очень смешное кино!» – и протянуть один наушник. Ну с чего ей отказываться?
Хм… А нет ли у меня сейчас чувства разлада порядка вещей?
По проходу порхнула вприпрыжку милейшая азиатская девчонка. Далеко не базарного вида, лёгкая и тоже какая-то понятная. Хотя чёрт её знает: может ей уже лет тридцать, что, кстати, не делает её менее интересной. Но вот она проскочила, и всё, я снова вернулся мыслью к своей соседке, как и не уходил. Да! Вот это разница в восприятии!
Прошла половина фильма и было уже просто глупо предлагать ей место у планшета. Я упустил момент. Вот теперь я убедился окончательно: момент был, он был прекрасен, ненавязчив, добродушен и ещё бог знает какой. Всё пропало! И никакая гармония вселенских ритмов никак бы не пострадала. Всё зря. Хотя нет, зачем? Ничего не пропало… кроме нескольких пунктов шкалы уважения к себе. Да. Да? Я был о себе лучшего мнения.
Она встала, прошла мимо меня. Кисти рук, спина, попа. Наши колени потёрлись друг о друга. Коленям хорошо, у них нет бесполезной в некоторых случаях головы. А тут смотрю: старушка-блонди такая вытягивает ноги на кресло моей соседки. Вот, думаю, гадина. Мало того, что только из вагона призналась, что компьютер заблокировала, так ещё и ноги вытянула на чужое место! Если не уберёт и начнётся спор, мне придётся её ударить!!!
Ведь это самое трудное, просто взять и начать говорить, ведь это правда не такой уж и лёгкий процесс. Например, несколько месяцев назад я нашёл в соцсети свою первую любовь. Три дня она снова мерещилась мне во сне и наяву. Я стал испытывать боль, переходящую в дрожь и эйфорию от безучастности к миру. Три дня я плохо спал, а днём выходил на её страницу и истинно платонически любовался её доброй улыбкой. Я сочинил бесчисленное множество вариантов начал наших отношений: того, как начнётся наша переписка, что я напишу сначала, что потом; что она может написать мне. Её улыбка и глаза прямо подсказывали несколько путей развития и все положительные. Три дня длилось моё наваждение, пока я не сошёл с ума настолько, что решил: "отключаю мозг, иду и пишу ей совершенно нейтральный текст". И я подошёл, и я снова открыл её страницу, и не нашёл там кнопки "написать сообщение". Что за чёрт! Есть только "подписаться". Но я не хочу подписываться – это тупо. Почему я не замечал этого раньше?!?! Её улыбка приковывала всё моё внимание, я не смотрел, какие там есть кнопки. Сердце моё было разбито, и я умер.
Если посмотреть на всё это трезво, то получается, что я признаюсь прилюдно в своём малодушии и трусости. Совершаю позорную исповедь. Ладно, потом добавлю в самом начале, что все события вымышленные, а совпадения случайны.
«Да, – подумал я, – надо написать об этом несостоявшемся разговоре рассказ!» О несбывшемся, о том, чего не было, но очень сильно меня задело. Придумать иной мир, рай, где всё отлично, но в то же время ничего не получается, не хватает духу и решимости довести дело до конца. Выразить свои комплексы творчеством и избавиться от робости к человеческому роду во главе с собой».
Таким образом, я подумал-подумал и вместо хорошего рассказа написал всё это. Ни любви, ни жизни, ни похоти, ни смерти.
Поезд приехал, пора выходить.
Я просто так обернулся, ещё раз окинуть взглядом вагон, которому я посвятил несколько фантомных часов своей жизни, и увидел ту китаянку или кореянку, что села в Туле и проскочила мимо меня. Что она забыла в этом придурошном Орле? Ну, так тому и быть.
Мне было весело и стыдно, но, вылезая из вагона, я реабилитировался: помог одной бабке стащить вниз сумку.
– Давай помогу, бабуль.
– Ой, спасибо!
Я шёл, реальность снова меня окружила, а возбуждение легко и приятно таяло; схлынув со всех членов, оставляло в покое.