Игры на воздухе

«Посмотри, во дворе подметают… Давно ли…»

 
Посмотри, во дворе подметают… Давно ли
Мы с тобою не знали ни страха, ни боли? —
 
 
Как катились гортанные дни,
Как округа в трамвайном кольце изнывала,
Было душно, стремительно в окнах светало:
О, за шнур жалюзи потяни!
 
 
Ты смеялась, лицо укрывая в ладони,
И сосок твой пылал в предвкушенье погони,
Мирозданье касалось губами виска
И струилось вокруг золотого соска!
 
 
И, пока ещё было немыслимо рано,
Мы спешили,
мы рот обжигали из крана
И бежали по улице за поворот.
И вставало светило над аркой ворот!..
 
 
…Но – октябрь устилает листвой водостоки,
Занимается новая ночь на востоке,
И трамваи летят – через годы – туда,
Где скользят – по касательной к жизни – года…
 

«В футболке выцветшей и лёгком свитерке —…»

 
В футболке выцветшей и лёгком свитерке —
Как разны мы с тобой! Рука в руке,
По городу идём, заглядываем в окна,
И дождь стоит – на всём материке,
Ленивые, холодные волокна.
 
 
Чужие мы? – Спроси тебя, в ответ
Ты не ответишь мне ни да, ни нет,
Лишь поведёшь плечом, как будто по оплошке,
И нервно звякнешь горсткою монет,
Монетами, зажатыми в ладошке.
 
 
В Зеленограде или Воркуте
Бродили мы в оплывшей духоте,
Ловили дождь на локти и лопатки?
А может быть, на улице, в Ухте,
Ты поправляла тоненькие прядки?
 
 
Не всё ль равно, в какие города,
Нас настигая, хлынула вода,
В каком парадном дух переводили,
Трясли часы и ёжились, когда
Запястья невзначай соединили?
 
 
Я позабыл название и срок…
И лишь – футболка, тонкий свитерок,
Парадное, внезапная тревога,
Площадкой выше лёгкий говорок
И девочка, продрогшая немного…
 

«В нежилой комнатушке, где жарко натоплено, что же…»

 
В нежилой комнатушке, где жарко натоплено, что же
Мы молчим до темна и глядим осторожней и строже
Под размеренный гул и дрожанье худой занавески,
Жестяной рукомойник, роняющий редкие всплески?
 
 
Половица не скрипнет, не щёлкнут пружины кроватей.
Что же с каждым гудком – за окном – мы глядим виноватей,
Опускаем глаза, бережём воспалённые веки,
Отвергаем ладони, как приторный приступ опеки?
 
 
О, зачем мы с тобой опускали штрихи и детали,
В забинтованный сад в виноградную арку вступали,
Собирали совком червоточиной битые сливы? —
И казалось, что мы и рачительны, и терпеливы…
 
 
Мы бродили по саду, где листья крадут расстояния
От ствола – до ствола – до фасада кирпичного здания, —
Подбирали плоды до корней почерневшей антоновки,
На ветру поджидали рабочий автобус из Проновки.
 
 
Ты смеялась и грела озябшие пальцы дыханием,
Оседало светило, полнеба объяв полыханием,
И труба громоздилась, что вскрытый канал червоточины;
Громыхал грузовик, поджимая к полоске обочины.
 
 
В те минуты судьба нам казалась удачей невиданной,
Бесконечной, как сон в обступающей жизни обыденной,
И совсем не хотелось гадать, поступаясь привычками,
О начале зимы с уходящими в ночь электричками…
 
 
…Но зима на юру тяжело оползает с откоса,
И горят на снегу обведённые жирно колёса,
И автобус знобит у шлагбаума, за переездом,
Электричка трубит, громыхает промёрзшим железом…
 

Кулунда

 
Какая страшная усталость!
Прийти и лечь, не сняв пиджак.
Рука легла и так осталась,
В очах придерживая мрак.
 
 
В манжете запонка раскрылась…
Ну отчего так тяжело
Опустошенье навалилось,
Как будто снегу намело?
 
 
В обширном парке привокзальном
Пробилась чахлая трава
В пустом цветочнике овальном,
Разбитом у подножья рва.
 
 
И статуи подслеповаты.
Таращат битые глаза
Колхозница с цевьём лопаты,
Бетонный отрок угловатый,
Приветствующий поезда.
 
 
На этой станции печальной,
Где пышной росписи цветы
Венчают темой величальной
Страну эпохи нищеты —
 
 
Буфетчица да ученица
Под вывеской «Союзпечать».
Спросить воды и извиниться,
И никого не повстречать.
 
 
Всё утро бродишь виновато
По рыхлым улицам окрест,
Пальто топорща мешковато,
«И как ему не надоест!..»
 
 
«Какую ищет справедливость
Нерасторопных тупиков? —
Здесь только скрежет, только сырость
Да похороны стариков».
 
 
И всё ж, не это, в самом деле…
Не снег, присыпавший траву,
Не холод, выбившийся в щели,
Не пачка смятая
во рву…
 

«Твои слова – пустые уверенья!..»

 
Твои слова – пустые уверенья!..
 
 
А снег метёт на мокрое шоссе.
Трамвай гремит, считает ударенья —
Шнурок, закладка, памятка, ляссе.
 
 
Захочешь вспомнить – память обметало
Двойным стежком, какая благодать!
Какой печалью надо обладать,
Чтоб догадаться: прошлого – не стало?
 
 
А за углом – до нашего прихода —
Сошлись зима с твоим небытиём,
И светится старательным литьём
Решётка сада.
Штырь громоотвода.
 
 
Вдохнуть поглубже. Жалкая цезура!
Разъят пейзаж пролётами моста.
И если жизнь – подобие листа,
То снег над ней – вторая сигнатура…
 

«Я выучусь молчать…»

 
Я выучусь молчать.
…В распахнутом парадном
Я буду поджидать у мёртвых батарей,
Как щёлкнет на верху и в платьице нарядном
Ты спустишься ко мне.
– Скорее же, скорей!
 
 
На лёгких каблучках, на выдохе – минуем
Строительный пейзаж с лебёдкой навесной,
Бессоновский тупик и улицу Сенную,
И дух переведём у будки жестяной.
 
 
Оглянешься, а там, в районе новостройки,
Мелькают флюгера, гремят грузовики
И вспыхивает свет, слепящий и нестойкий,
И медленно плывут гружёные крюки.
 
 
Обрадуйся, заплачь!
Но с прошлым расставаться —
Не скрыться за углом палатки «Роскультторг»,
И не последний год мы будем озираться
И памятью гасить нахлынувший восторг.
 

«Что мне ответить?»

 
Что мне ответить?
Скудным пониманьем
Не прикоснуться к поздним поминаньям,
Не оправдать минуты и недели
В слова переведённой канители.
 
 
Толкну плечом – и засвербит калитка,
Переступлю (о Боже, что за пытка
Искать слова и находить печально,
Что жизнь – легка, слаба необычайно!)
 
 
Ты присмотрись: приметы снегопада
В мотивах засыпающего сада
И в профиле кочующего дыма
Рассеянны, но всё ж необратимы.
 
 
Придёт октябрь, а вслед – похолоданья,
Разительное время расставанья,
И всхлипнет отсыревшая калитка,
Что дождь, что жизнь. Что бесконечна пытка.
 

Лес

 
***
В твоих пустых лесах – не затеряться.
Оступишься в пологий водосток
и, озираясь, будешь возвращаться,
круг в круг вложив,
всю жизнь,
наискосок.
 
 
В твоих лесах, то певчих, то безгласных,
ещё дожди не размочили гнёзд,
ещё ночами, растопырив ласты,
ночницы пляшут в беглых иглах звёзд.
 
 
В твоих лесах за будущим гоняться —
что за пером сорочьего крыла,
за вымыслом пространных вариаций
на тему жизни, бренности и зла.
 
 
Присядем, скроем немощь нашей ноши.
Раскинув пóлы, выстроим приют
меж пнём и пнём, меж будущим и прошлым,
на век, на час, на несколько минут.
 
 
***
Был мальчиком твоим светловолосым,
рот приоткрыв, глядел во все глаза,
как прячет иглы в чане с купоросом
сухой шиповник, как трещит лоза,
освобождая, отделяя грозди.
И видел я, наверно, в первый раз,
как жёсткие булавочные гвозди
низали бусы стрекозиных глаз,
как по откосам рассыпались листья
и жёлуди. Я крался, я страдал,
что до сих пор точёной морды лисьей
среди травы осохшей не видал.
Я ликовал, я тряс кусты и плети
то яблони, то худенькой сосны,
я продирался сквозь паучьи сети,
на плечи сыпал медь лесной казны.
Я уносился, я бросался в травы,
я прибегал, смеялся, тормошил
и для тебя придумывал забавы…
Но ты печально погружала в травы
прогнувшуюся скорлупой ладонь,
ты говорила: «Посмотри направо…», —
а там пружинил лиственный огонь…
Тебе к лицу печалиться украдкой
и на траве, припав на локотки,
полулежать с растрёпанной тетрадкой.
Я заглянул в твои черновики
и сквозь помарки, сбои, затемнённость
я разглядел подвижный жёсткий рот
и, вместе с тем, твою незащищённость
среди скандальных выходок сорок.
 
 
***
Мы виноваты в том, что осень на карнизы
расклеила листы, впечатав боль и яд.
И мы читаем вслух осенние капризы,
сведённые в графу расходов и утрат.
 
 
…Ты помнишь, как стремглав вбегала ученица,
с торжественным кивком вручала по листу
и убегала вновь, едва успев проститься,
за стёклами, смеясь, ломала пустоту?
 
 
А нас клонило в сон
и мы смыкали руки.
Мы опасались жить под кровом потолков
и уходили в лес, ложились у излуки,
не отнимая рук, не размыкая ртов.
 
 
Мы жили наравне с желанием и страхом,
глотая лёд и соль с застуженных ключиц.
Ты источала боль и нежность с каждым взмахом
руки к моим рукам, к моим губам – ресниц…
 
 
Но осень разлила ржавеющую воду,
роняет лист. И по кругам в реке
любой предскажет мёртвую погоду
и заключит, что жизнь – на волоске.
 
 
Меж нами – лес осин, объятий лес, в который
вошли с тобой и поделили жизнь
на сон до сна, на плач без дирижёра,
на желтизну взаимных укоризн.
 
 
***
Должно быть, мы встревожили селенье
лесных сорок, – но с каждого куста,
но с каждого безлистого шеста —
взлетела птица в светлом оперенье.
 
 
Мы – только пришлый маленький народец,
что, за руки сцепившись, распугал
квартал сорочий. Но сорочий гвалт
и нас пугнул…
 
 
– Вот это оборот! —
Откуда столько вестниц неудачи?
О чём злословить и о чём судачить,
когда б никто не посетил приход? —
 
 
Но воздухом сопровождают нас,
раскачивая хлипкие верхушки,
трещотки, злоязычки, хохотушки,
хвостом вращая, округляя глаз.
 
 
Откуда знать неведомое нам
провинциалкам, ведающим лесом?
Но – прочат нам пустые интересы,
скитания по карточным углам.
 
 
И прочат нам непрочность, холода,
безумство, воровство через запреты,
почти побег среди воды и света
и баснословность жизни без следа.
 
 
Но машем мы и шикаем, и ждём —
когда минуем пригород сорочий,
безлистый край, где перелом просрочен
в лесном сюжете с нами и дождём.
 
 
***
Мы поднимались дням наперерез,
мы изучали каменную осыпь
и выбегали в телеграфный лес,
такой пустой, такой праздноголосый.
 
 
Между стволов, не чующих тепла,
на слюдяных горизонтальных нитях
сырого воска
сонные тела
летели прочь.
 
 
Сводило ноздри запахом осин.
Мы уходили – словно опускались,
в предчувствии дождя перекликались,
меж пней садились.
 
 
Я бродил один
и пробирался, разводя кусты,
подкрадываясь, громыхал жердями.
Я осыпал листвой и желудями. —
И, вздрагивая, улыбалась ты.
 
 
Каких – ждала – известий принесу,
каких грибов, плодов продолговатых,
чем перекрою нашу неуплату
судьбе, расквартированной в лесу?
 
 
Я нёс тебе надкрыльники жука,
сухих стрекоз летательные звенья,
похожие на иглы откровенья
и прочий сор сорочьего лотка.
 
 
А ты звала: «Присядь, не торопись,
не рассыпай, не наступай, не трогай.
Что ищешь ты по берегам отлогим,
горячечно откидывая лист?
 
 
Присядь, покрой ладонями ладонь,
умерь азарт и жажду открыванья.
Жизнь – поскупилась, не дала названья,
сожгла внутри, как торфяной огонь…»
 
 
Так говорила, не подняв лица,
коллекцию осеннюю листая.
А я над нами видел птичью стаю
и влажные метёлки костреца…
 
 
***
Ты спряталась в колени подбородком,
разламываешь дольки жёлудей.
Листвы мелькает жирная обводка
в косых лучах лесистых площадей.
 
 
Кружить по лесу – ты уже не пустишь:
всё ближе день, когда дожди прошьют
большим стежком осиновую пустошь,
следы замоют, разберут приют.
 
 
Октябрь придёт раскатывать стропила,
подымет пыль, щепу сгребёт в костры,
зажмёт в ладонь широкое зубило,
чтоб лёд крошить.
 
 
Но дни – ещё пестры;
и нам никак не разомкнуть объятья;
во всю длину расстелен дождевик;
касанья леса прожигают платье;
и в муравейник брошен чистовик…
 
 
***
Достанет ли могущества на звуки,
чтоб вылить полноту открывшихся имён,
чтоб длинный лес осин опустошить за сутки
и светом застеклить прогалы жалких крон?
 
 
Мы оставляем лес наедине с собою.
Под свод его войдут слепые мастера
сорочьи города перекрывать слюдою;
и разрастётся звук пилы и топора.
 
 
О, вечный перестук разъединённой крови!
В сухой игре судьбы присутствует игла;
безропотность потерь, сдвигающая брови;
неразличимость лиц за копотью стекла.
 
 
Ты будешь приходить. Но силы не достанет
ни развести костёр, ни обойти кусты.
Лишь тень моя мелькнёт, растает за листами.
Что поиски теперь? – досадны и пусты…
 
 
Решилась ли, – кому
шёлк отдавать и шёпот,
чьё пить тепло и чьи укоры покрывать,
в чьём имени ловить созвучные длинноты
и заносить пером в раскрытую тетрадь? —
 
 
Но в полусвете сна ответы дать не в силах
ни твой стоствольный лес в пыли сорочьих глин,
ни коростелей свист на гнёздах и могилах,
ни отзвук погремков с пустеющих равнин…
 

1981

На холме

 
***
В какие времена
из времени былого
ты уходить вольна
по мановенью слова?
Куда ты держишь путь,
глотая воздух влажный?
Не уходи, побудь!..
Но ты, решив однажды,
переступив порог,
судьбу переиначив,
вложила между строк
упрёки, неудачи
и узел собрала,
и позабыть решила
на краешке стола
тетрадь, иглу и шило,
и пачку телеграмм
под пылью, что под снегом,
и прочий сор и хлам
поспешного побега.
 

Часть 1

 
В те времена и ты,
похожая на рощу,
несла свои черты
уверенней и проще
и мне дарила год,
что яблоко разлуки,
протягивая – вот! —
слабеющие руки.
 
 
Возможно ли хранить
пригоршню обещаний,
сухой малины нить,
лукошко с овощами,
прикосновенье губ,
проникновенье звука,
горячий дым из труб,
холодный блеск излуки?
Очнёшься – свет в глаза
да слабый привкус крови,
да мёртвая лоза
в измятом изголовье,
округа горяча
и пылью пахнет донник,
а на моих плечах
лежат твои ладони…
Но взглянешь с высоты
на город кропотливый,
слагающий черты
предместий терпеливо, —
поймёшь, насколько мал,
невыразимо тесен
для жизни
капитал
твоих простывших песен.
Смотри, на той горе,
по самому карнизу
спускают в серебре
блистательную линзу!
Придвинься, я приму —
от выдоха до вдоха —
и боли, и вину
за мёртвую эпоху.
 

Часть 2

«Где качают пары формалинв

 

Твой бетонный параллелограмм…»

Н. Кононов

 
Последний лист упал
и растревожил звоном.
Пустырник, белотал,
орешник, белладонна…
И разразился год
сначала – гололёдом,
и посулил – вперёд —
утраты и невзгоды.
А снег запорошил
безлиственные груши
и домик, где прожил,
молчанья не нарушив.
Ополоумел снег
и застилает плотно
крыльцо, кольцо в стене,
нетающие окна.
Мой голос потонул
среди его буколик —
его нестройный гул
не потревожит боле
залатанных лесов
и блочных исполинов
с квадратами часов
в пареньях формалина,
твой низенький буфет
да узкий подоконник,
рассыпавшийся сонник,
забытый на софе…
 
 
Да, ты осталась там,
где на остывшей глине
твой параллелограмм
с углами в паутине.
Ты смотришь в глубь окна,
как будто в глубь оврага,
и ромбиком сукна
с пера снимаешь влагу.
Зачем ты так глядишь —
безрадостно и долго —
на переплёты крыш
и плачешь втихомолку?
Нам выпало – вдвоём —
идти без сожалений
сквозь тонкий окоём
веков, эпох, забвений,
нам предстоит с тобой
перенести немало —
полжизни вразнобой,
с казённым одеялом… —
 
 
Так вот исход всего!..
 
 
…А снег идёт над нами
нестройно и легко
больничными дворами.
 

Часть 3

 
Но в нашем ремесле,
пустом необычайно,
давно истаял след
искоренённой тайны.
Мы боле не поём
и в череде метелей
не слушаем вдвоём
расхожие рондели.
 
 
Я постарел, а ты
крепилась, что есть силы,
да всё одно черты,
мои черты – забыла.
Сошёл бумажный снег,
картонный лёд истаял,
запала возле век
морщинка золотая.
И снова даль светла,
затронутая дымом.
И рушится ветла
последним исполином.
 

1982

Последний поэт

«Чёрный лес, чересполосица…»

 
Чёрный лес, чересполосица,
Кромка столика вагонного.
Всё, что нажито – отбросится:
Чуть покажется – уносится
Вдоль леска аэродромного.
 
 
Тень, по пажитям бегущая,
В кисловатой дымке угольной,
Словно главка предыдущая,
Всколыхнувшая, гнетущая
Посреди природы убыльной.
 
 
Да прореженного ельника
Непросохшая обочина,
Рваный войлок можжевельника;
И лощина, ниже пчельника,
Безнадёжно заболочена. —
 
 
Что молчим, как виноватые,
Словно внове посвящённые
В эти виды небогатые,
Угловатые, дощатые
И до слёз опустошённые?
 

Костомаров

 
1
 
 
…Он был всегда заносчив и упрям,
А называл – что он жесток и прям.
Он говорил: В архитектуре сада
Присутствует не то чтобы вина,
Но некая истома и досада
И поволока будничного сна.
 
 
А во дворах – ему опять же вторя,
Стоял туман, из окон пар валил,
Больницей пахло, холодом белил,
Динамик о погоде говорил,
(Что ясно, мол) – да выключился вскоре…
 
 
2
 
 
Мы не спешили. Встретившись на час,
Отъединили «было» от «сейчас»,
И стало так легко, и ниоткуда
Сквозняк принёс какой-то аромат.
Мы порешили, что мясное блюдо,
Заправленное в зелень и томат,
 
 
Готовила прилежная хозяйка. —
Да вон она, опёршись о косяк,
Прикидывает что-то так и сяк,
Задумалась, как будто смысл – иссяк,
Сощурилась. Попробуй, угадай-ка,
 
 
3
 
 
О чём она печалится… —
О том,
Что если беды – ввалятся гуртом,
А если радость – прозевать нетрудно
Среди однообразных перемен:
Пузырь со льдом, фарфоровое судно
Да треск обоев с полутёмных стен?
 
 
Или же – мужу отказали снова?
Да что б его, какой попутал бес
Тащится спозаранку в райсобес? —
Глядит с тревогой – где-то он исчез? —
Пора обедать, и лапша готова…
 
 
4
 
 
…А он спросил: Доволен сам собой? —
Как будто бы почувствовал пробой
В беспечности, как будто догадался,
Что неспроста – бесповоротно лих,
Что я его дурачить собирался. —
Он посмотрел – я как-то сник и стих.
 
 
Ох, не хотелось это воскресенье
Потратить так же, как заведено:
К полудню встать, а вечером – в кино,
Чтоб не нарушить ни одно звено
И не искать ни смысла, ни спасенья,
 
 
5
 
 
Не думать о растраченных годах,
Не кутаться в болеющих садах!..
Стой, Костомаров, я не понимаю,
Зачем тебе копаться в пустяках,
Во всех моих «не помню» и «не знаю»,
Черновиках, записках, дневниках?
 
 
Ужели ты и до сих пор болеешь
Пустым окном, как полым рукавом,
Ярмом прорех и грубым жалким швом —
Судьбою в пониманьи бытовом, —
Живёшь, и по-другому не умеешь?
 
 
4
 
 
А помнится, в далёкий ранний час
И жизнь была значительней у нас,
И смерть казалась чем-то невесомым,
А прошлого – ещё не обрели,
И только пробуждались хромосомы,
И будущность забрезжила вдали…
 
 
Припомнишь ли, как мы с тобой витали
В паучьих грёзах, лиственных лесах,
Как зарывались в книгах и кустах
(И было скучно в четырёх местах —
Да мы, признаться, это не скрывали…)?..
 
 
7
 
 
Мы обретаем прошлое – не вдруг,
А год за годом и за кругом круг,
И ни аза, и никакого сладу,
А всё идёт какой-то чередой:
Коль нет чего, так, стало быть, не надо,
И ногти рвёт пружиной заводной.
 
 
Поверишь ли, труднее год от года,
Вдевая руки в наши пиджаки,
Прощать друзьям небрежные кивки,
Нащупывать в болоте островки
И не искать спасительного брода.
 
 
8
 
 
Да, Костомаров, много утекло.
А что текло – застыло, как стекло,
И мы с тобой – теперь в одном кристалле,
В одном зерне под чей-то микроскоп
На стёклышке подкрашенном попали
И вертимся, как есть, и сбились с ног.
 
 
И этому не сыщешь озаренья…
Но я о жизни нынче – не хочу:
Достаточно, и мне не по плечу
Плутать внутри, куда нельзя лучу,
Тем более – беспомощному зренью.
 
 
9
 
 
…Он шёл, в карманы руки запустив,
Как вдруг сказал: И всё же смерть – курсив,
А мы с тобой – всего лишь запятые
Или иные знаки бытия.
А впрочем, нет, мы – только понятые,
Кому удел – молчанье да скамья.
 
 
При всём при том мы – знаки ударенья,
Когда эпоха расположит так
Свой фразовик: частица, корень, злак,
Щипок, тычок, затрещина, кулак —
И ни какой надежды на спасенье.
 
 
10
 
 
Он был поэт, и даже неплохой,
Хоть жизнь познал отнюдь не за сохой,
А по чертам квартиры коммунальной,
По стычкам на Вороньем пустыре
И пирожкам с начинкой поминальной,
Что мать пекла, поднявшись на заре;
 
 
Он был поэт, и не хотел иного,
И с тем – ловил ладони у виска
Спросонок – мать… – и снова сон: узка
Дыра в заборе, и никак – доска,
И крутят фильм, немой, и хоть бы слово…
 
 
11
 
 
Да кто посмеет ставить жизнь в вину
Тому, кто смел исчислить глубину
Эпохи – не трубою комбината,
Не выемкой бессмысленных пород,
А детскими слезами интерната
И ожиданьем – мама? – у ворот?
 
 
(…но нет её, не скоро будет ужин,
И грустный смех бубнит на сквозняке —
То сверстники стоят невдалеке,
Сбежав с крыльца, в фуражках, налегке,
И делят хлеб, и им никто не нужен…)
 
 
12
 
 
…Не продохнуть от кухонных паров.
И снег пошёл, тоски не оборов,
Как бы в крыльчатке мельничного круга,
Над полем битвы шахматных фигур… —
Над головами хлопнула фрамуга,
Ещё одна… – Опомнившись, за шнур
 
 
Единой волей взялись домочадцы. —
Как берегут своих домов тепло!
Пищат скворцы и прячутся в дупло.
А снег идёт, и светится табло:
Неделя, год – неоновые святцы.
 
 
13
 
 
Мы шли Сенным, Мясницким. Я спросил:
Бог с кем другим, тебе – хватает сил
На жизнь внутри своей же оболочки,
На киноварь, лазурь и бирюзу?…
Он перебил цитатою в полстрочки:
«Мы те, кого сморгнули, как слезу…»
 
 
………………………………………….
………………………………………….
………………………………………….
………………………………………….
………………………………………….
 
 
14
 
 
Казалось бы, из прошлого – никак
(Как будто бы забрались на чердак
И – шаг за шагом – двери потеряли
Среди развалов рухляди, и вот —
Шаги по кровле, спрятаться – едва ли,
Лежим в пыли, колени вжав в живот…)
 
 
Но, Костомаров, так бывает – в детстве,
А с нас с тобой давно писать пора
Историю, и это – не игра
В складских трущобах нашего двора —
«И никуда от этого не деться»
 
 
15
 
 
Я думаю, что скоро истечёт
И наше время, и держать отчёт
Предстанет нам перед своей Отчизной —
И что тогда сказать посмеем ей?
А он промолвил твёрдо: Укоризной
Она не тронет памяти моей.
 
 
И мне ответ не показался резок,
Поскольку знал – ему не миновать
Утрат, потерь – да что о том гадать!
Лишь одного не дадено – солгать,
За жизнь свою, за крохотный отрезок…
 

«Всё скучным кажется, и только сад остуженный…»

я не то что схожу с ума, но устал за лето

 

И.Б.

 
Всё скучным кажется, и только сад остуженный
В ограде плещется, сбивается за край,
Отпарен будто бы, прилежно отутюженный. —
– Смотри, рукав не замарай!
 
 
Подбиты глянцем кроны поредевшие.
Едва пылит мельчайшая труха
Над банкой с известью… и спички отгоревшие…
И нитка бус… какая чепуха!
 
 
За что цепляемся? – осталась малость, вроде бы:
Бензином чищенный кургузый пиджачок,
Привязанностей меркнущие слободы,
Барометра скачок.
 
 
Остались, в частности, – ночное расписание,
Скандальной повести журнальный вариант,
Электролампочки короткое дыхание,
Ночной озноб остуженных веранд.
 
 
А во дворе присядешь у поленницы,
Намереваясь подоткнуть щепу, —
И день скользнёт, как тело веретенницы,
Царапнув о стопу…