Дела любви. Том II

Таким образом, рассмотрение возвращается к своему началу. Созидать – значит предполагать любовь; быть любящим – значит предполагать любовь; только любовь созидает. Ибо созидать – значит строить что-то на основании, но c духовной точки зрения любовь – основание всего. Ни один человек не может заложить основание любви в сердце другого человека; но любовь – это фундамент, и можно строить только на фундаменте; следовательно, созидать можно только предполагая любовь. Уберите любовь, тогда не будет ни созидающего, ни созидаемого.

Примечания

1 В датском языке «назидать» и «созидать» [opbygge], означающее строить вверх, возводить – это одно и то же слово. Здесь размышление строится на игре слов. В нашем переводе мы употребляем и то, и другое слово в зависимости от контекста.

2 насыщение народа] Матфея 14:13-21.

3 и «копал глубоко»] Луки 6:48.

4 «как высоко он сможет построить свою башню»] Луки 14:28 и далее.

5 «любовь не ищет своего»] 1 Кор. 13, 5

6 «все сие да будет к назиданию»] Первое послание к Коринфянам 14:26.

7 медь звучащая или кимвал звенящий] 1 Коринфянам 13:1.

8 «к назиданию»] 2 Коринфянам 12:19

9 Тот, Кто Сам есть Любовь] 1 Иоанна 4:16

10 владеющий собою лучше завоевателя города] Притчи 16:32.

11 вынуть соринку] Матфея 7:5

12 Кто много возлюбил] От Луки 7:47

13 знаменитом отрывке апостола Павла] 1 Коринфянам, 13

14 носите бремена друг друга] Галатам 6:2

15 как сказал один благочестивый человек] Авраам а Санта Клара, австрийский богослов. Смотрите Sml. Pap. VII 1. A. 41.

16 Отец блудного сына] Луки 15:11-32

Глава 2 Любовь всему верит – и всё же никогда не обманывается

«Любовь всему верит». 1 Коринфянам 8:7

«А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше», которая поэтому является основанием всего, предстоит прежде всего и пребывает, когда все остальное прекратится. Так что любовь – «наибольшая» из «них»; и есть ли что-нибудь более совершенное для сравнения любви, чем вера и надежда? Но тот, кто в смысле совершенства является наибольшим, должен обладать способностью, так сказать, взяться за дело меньших и сделать их более совершенными. В мирском смысле можно иногда быть величайшим, не будучи при этом величайшим в смысле совершенства, но это как раз и есть несовершенство мирского. Воистину верно, что величайший должен уметь делать то же, что наименьший; и это верно в отношении любви, что она может взять на себя задачи веры и надежды и сделать их более совершенными. Это мы сейчас и рассмотрим, размышляя над темой

ЛЮБОВЬ ВСЕМУ ВЕРИТ – И ВСЕ ЖЕ НИКОГДА НЕ ОБМАНЫВЕТСЯ.

Сначала мы рассмотрим, как следует понимать, что любовь всему верит, а затем – как любящий, просто веря всему, может быть защищен от любого обмана, ибо воистину, не всякий, кто всему верит, является любящим, и не всякий, кто всему верит, тем самым защищен от всякого обмана – даже вера, если она будет всему верить. И даже если кажется, что быть защищенным от всякого обмана – это благо для любви, её преимущество, то это соображение на самом деле не подходит в качестве предмета для рассмотрения в статье о деяниях любви, поскольку это не так. Быть защищенным от всякого обмана – это дело, это задача, полностью тождественная вере всему, так что одинаково можно сказать, и что любовь всему верит, и что она никогда не обманывается, так как это одно и то же; это не то, что действие – это одно, а мудрость, защищающая человека от обмана – это другое. Любовь никогда не обманывается не с точки зрения земной мудрости; ибо любить так, чтобы никогда не обманываться – это, как говорит и думает земная мудрость, самое глупое и бессмысленное, что только можно сделать, причём это оскорбление мудрости – и поэтому её можно легко признать принадлежащим по существу христианству.

Любовь всему верит. Легкомыслие, неопытность, доверчивость верят всему, что говорят; тщеславие, самонадеянность, самодовольство верят всему лестному, что говорят; зависть, злоба, развращенность верят всему дурному, что говорят; недоверие не верит вообще ничему; опыт учит, что разумно – не верить всему; но любовь верит всему.

Так что недоверие вообще ничему не верит, оно делает прямо противоположное тому, что делает любовь. Верно, что в целом недоверие теперь не пользуется уважением среди людей, но из этого вовсе не следует, что нужно безоговорочно отказаться от всякого недоверия, или безоговорочно рекомендовать любовь, которая всему верит. Скорее, как ни странно, люди предпочитают идти на компромисс, то есть разделяющий компромисс между недоверием, которое – немного любя, всё же немного доверяет, и любовью, которая – немного не доверяя, всё же испытывает то или иное подозрение. В самом деле, если кому-то захотелось бы открыть коварную тайну подозрительности, наделить её в сверхъестественных размерах ослепительным блеском разума, хитрости, изобретательности, то он мог бы соблазнить многих. Возможно, нашёлся бы кто-то такой, кто ловко дал бы нам понять, что это именно то, что он открыл – гордый своим открытием. И в противоположность этому, как это часто бывает с добром, любовь, которая всему верит, выглядела бы очень бедно, так что многие даже не осмелились бы признаться в том, что они желали бы быть такими безхитростными.

В чем же заключается на самом деле коварная тайна недоверия? Это злоупотребление знанием, злоупотребление, которое без лишних слов, на одном дыхании присоединяет себя ergo к тому, что как знание является абсолютно истинным, и становится чем-то совершенно иным только тогда, когда в это знание абсурдно верят, что столь же невозможно, сколь и абсурдно, ибо никто не становится верующим в силу знания. То, что говорит или проповедует недоверие, на самом деле является просто знанием; тайна и ложь заключаются в том, что оно без дальнейших церемоний превращает это знание в веру, делая вид, будто это ничто, будто это нечто такое, на что даже не стоит обращать внимания, «поскольку каждый, кто обладает одним и тем же знанием, должен прийти к одному и тому же выводу»[1], как будто бы было вечно определённым и совершенно установленным, что если человеку даётся знание, то даётся и то, какой он сделает вывод. Обман в том, что недоверие благодаря своему знанию (ибо видимость и заблуждение в том, что оно происходит от знания), в силу присущего ему неверия заключает, предполагает, верит, что оно заключает, предполагает и верит, тогда как благодаря тому же знанию в силу веры можно заключать, предполагать и верить в прямо противоположное. Недоверие говорит: «Обман простирается безусловно так же далеко, как и истина, двуличие безусловно так же далеко, как и честность; не существует абсолютного критерия ни истины, ни честности, ни искренности. Так же и в отношении любви: лицемерие, лукавство, коварство и обольщение обманчивы настолько, насколько простирается любовь; они могут так обманчиво напоминать истинную любовь, что нет абсолютного критерия, потому что с каждым выражением истины или с каждым выражением истинной любви существует возможность обмана, в точности соответствующее этому». Так и есть, так всегда и будет. Именно потому, что существование будет испытывать «вас», испытывать «вашу» любовь или имеете ли вы любовь, именно по этой причине оно ставит перед вашим разумом истину и обман в равновесие противоположных друг другу возможностей, так что теперь, когда «вы» судите, то есть когда в суждении вы делаете выбор, становится очевидным, кем вы являетесь. Увы, многие думают, что суд – это что-то по ту сторону могилы, и это правда; но они забывают, что суд гораздо ближе, что он происходит каждое мгновение, потому что существование судит вас в каждое мгновение вашей жизни, поскольку жить – значит судить самого себя, проявлять себя. По этой самой причине существование должно быть устроено так, чтобы вы с помощью подлинности знания не могли уклониться от того, чтобы проявить себя в своем суждении или в том, как вы судите. Когда обман и истина находятся в равновесии противоположных возможностей, тогда решается, что в тебе есть – недоверие или любовь. Ибо, вот, кто-то скажет: «Даже то, что кажется чистейшим чувством, всё же может быть обманом» – о да, это возможно и всегда будет возможно: «ergo, я выбираю недоверие, или ничему не верить», то есть он проявляет своё недоверие.

Давайте перевернём наш вывод о том, что «истина и ложь безоговорочно одинаково далеки, так что возможно, даже то, что кажется самым низменным поведением, может быть чистой любовью» – о да, это возможно, и всегда будет возможно: ergo любящий выбирает верить всему, то есть он проявляет свою любовь. Заблуждающийся несомненно думает, что существование – довольно мутная стихия: о, даже море не так прозрачно! Поэтому, если кто-то может доказать, что не надо верить вообще ничему из-за возможности обмана, то я могу доказать, что надо верить всему – из-за возможности обмана. Если кто-нибудь думает, что не следует верить даже лучшему человеку, ибо не исключено, что он может оказаться обманщиком, то верно и обратное, что можно верить даже худшему человеку, что он добр, потому что не исключено, что его низость была лишь притворством.

Любовь – полная противоположность недоверию и всё же она основана на том же знании; в знании они, если угодно, неотличимы друг от друга (ибо знание в бесконечном смысле безразлично); только в заключении и в решении, в вере (верить всему и ничему не верить) они прямо противоположны друг другу. Ибо когда любовь, например, верит всему, это отнюдь не в том же смысле, что и легкомыслие, неопытность и доверчивость верят всему по невежеству и наивности. Нет, любовь знает вопреки кому-то, она знает всё, что знает недоверие, но не является недоверчивой; знает то, что знает опыт, но также знает, что то, что называтся опытом, на самом деле является смесью недоверия и любви.

«Сколько тайного может обитать в человеке, или сколько может быть сокрыто, насколько изобретательно в сокрытии себя, в обмане или уклонении от других то сокрытое внутреннее; то внутреннее, которое предпочло бы, чтобы никто даже не догадывался о его существовании, которое стыдливо боится, чтобы его увидели и до смерти боится полностью проявиться! Разве не бывает, что один человек никогда полностью не понимает другого? Но если он полностью не понимает его, то всегда возможно, что у самого бесспорного может быть совсем другое объяснение, притом такое, которое будет истинным, так как предположение может хорошо объяснить множество случаев и тем самым подтвердить свою истинность, и всё же оказаться ложным, как только произойдет случай, который оно не сможет объяснить, а этот случай или это мало-мальски близкое определение могут прийти даже в последний момент.

«Поэтому все спокойные и в духовном смысле беспристрастные наблюдатели, которые, однако должны понимать, как проникать во внутреннее человека путем поиска и блестящего исследования, должны быть так бесконечно осторожны в своём суждении, а лучше вообще отказаться от него, потому что, обогащённые своими наблюдениями, они достигли понимания этого таинственного мира сокрытого, и поэтому как наблюдатели научились управлять своими страстями. Только поверхностные, импульсивные, вспыльчивые люди, не знающие себя и поэтому, естественно, не знающие, что они не знают других, выносят поспешные суждения. Знающие, умные люди никогда этого не делают. Молодой неопытный человек, который раньше никогда не сидел на лошади, вскакивает на первую попавшуюся лошадь; но сильный и опытный всадник – обратите внимание, как внимательно он рассматривает незнакомую лошадь, прежде чем взобраться на неё, как неуверенно и осторожно он действует, как едва ли даже осмеливается оседлать её, а сначала пускает её вскачь, чтобы исследовать ее нрав; а с другой стороны, как долго он испытывает её, долго, долго после того, как неопытный всадник бросил это занятие. Ибо неопытный всадник, не разбирающийся в лошадях, считает, что «одна лошадь похожа на другую, ergo, я знаю их всех», только опытный всадник хорошо понимает, насколько велика может быть разница, как можно ошибиться в лошади самыми разными и самыми противоречивыми способами и насколько ненадежны все характеристики, потому что каждая лошадь имеет свои особенности. А теперь различие между человеком и человеком! Какая бесконечность! Если бы это было не так, то человечество было бы обесценено, ибо превосходство человека над животными – это не только в том, о чём чаще всего говорят – в общечеловеческом, но и в том, о чём чаще всего забывают – что каждый индивид в пределах рода существенно отличается от других и является особенным. И это превосходство действительно является истинным превосходством человека; первое превосходство – это родовое превосходство над видами животных. Впрочем, если бы не было так, что один честный, искренний, благородный и благочестивый человек может при тех же обстоятельствах делать прямо противоположное тому, что делает другой такой же честный, искренний, благородный и благочестивый человек, тогда отношений с Богом не существовало бы по существу, не существовало бы в самом глубоком смысле. Если бы можно было с абсолютной истиной судить каждого человека по общему заданному стандарту, то отношения с Богом были бы по существу упразднены; тогда все было бы обращено вовне, всё оказалось бы полностью языческим в государственной и общественной жизни; тогда жизнь стала бы слишком легкой, но и очень пустой; тогда не были бы возможны или необходимы ни личные усилия, ни самоуглубление, что в тяжелейшей схватке бесконечного непонимания и есть именно то, что развивает в человеке отношения с Богом».

Можете ли вы сказать, кто это говорит? Нет, это невозможно; это нельзя определить; с равным успехом это мог бы сказать и самый недоверчивый и самый любящий человек, обладающий знанием. Это не скажет ни один человек; это произнесено сверхчеловечески; это звук, который впервые становится членраздельным благодаря вдохновению различных личностей, которые произносят его, добавляя к нему голос. Это знание, а знание как таковое безлично и должно передаваться безлично. Знание переводит всё в возможность и в этой степени находится вне реальности существования в возможности; только с ergo, с веры индивид начинает свою жизнь. Но большинство людей просто не замечает, что, так или иначе, каждое мгновение они живут в силу ergo, веры – настолько беспечно они живут. В знании нет решения; решение, личностное определение и решительность – есть только в ergo, в вере.

Знание – это бесконечное искусство двусмысленности, или бесконечная двусмысленность, в высшей степени оно состоит в том, чтобы привести в равновесие противоположные возможности. Уметь это делать – значит быть знающим, и только тот, кто знает, как привести в равновесие эти противоположные возможности, только тот передаёт знание. Заявлять о том, что в знании есть решение, и в решении есть знание – нелепость, которая действительно в наше время стала – да, нелепость есть и остается, но в наши времена она стала поистине глубокой, истинной глубиной глубокой мысли. Знание – не есть недоверие, ибо знание бесконечно объективно; это бесконечная равная действительность в равновесии. Знание – не есть любовь, ибо знание бесконечно объективно, бесконечная равная действительность в равновесии; знание – не есть порок, поскольку оно есть бесконечная равная действительность. Недоверчивый и любящий имеют общее знание, ни недоверчивый от этого знания не становится недоверчивым, ни любящий от этого знания не становится любящим. Но когда это знание в человеке уравновешивает противоположные возможности, и он собирается или желает вынести решение, тогда становится очевидным, во что он верит, кто он – недоверчивый или любящий. Только крайне сбитые с толку и заурядные люди думают судить о другом человеке на основании знания. Это происходит потому, что они даже не знают, что такое знание; потому что они никогда не тратили времени и усилий на то, чтобы понять бесконечный, объективный смысл возможностей; или искусством бесконечной двусмысленности принять возможности и привести их в равновесие; или ясно понять их. В каком-то состоянии брожения они самонадеянно и страстно отдают предпочтение определённым видам возможностей; достаточно немного, и они судят, называя это суждением в силу знания; и думают, самоуспокаиваясь тем самым, что верят – в силу знания (простое противоречие), и что застрахованы от ошибок – что было бы ограничением веры (новое противоречие).

Нередко можно услышать, как люди очень боятся совершить ошибку в суждении. Но если внимательнее прислушаться к тому, что говорится, то, увы, этот серьезный страх оказывается печальным недоразумением. Посмотрите на этого благородного, простого, мудрого человека древности; он стал тем, кем стал – да, он не стал великим – ни великим человеком с деньгами, ни высокопоставленным государственным деятелем в этом лучшем из миров. Обнищавший, презираемый, осмеянный, обвиненный, осужденный, он стал благородным, простым, мудрецом, редким, едва ли не единственным, кто действительно различал то, что он понимал, и то, чего не понимал; и он стал таким именно потому, что «больше всего боялся ошибиться»[2].

Интересно, на самом деле думают ли люди об этой возвышенность мысли, об этом возвышенном равновесии, когда боятся ошибиться в суждении? Возможно. Но не исключено, что страх иногда бывает несколько односторониим. У всех людей есть естественный страх совершить ошибку – слишком хорошо думать о человеке. Другая же ошибка – слишком плохо думать о другом человеке, возможно, менее страшна, по крайней мере, по сравнению с первой. Но если мы больше всего боимся не ошибиться, то мы, наоборот, ошибаемся из-за одностороннего страха перед определенного рода ошибкой. Это оскорбляет наше тщеславие и гордость – слишком хорошо думать о мошеннике, быть настолько глупым, чтобы верить ему – ибо это состязание разума с разумом. Человек досадует на себя или обнаруживает, что (да, мы так говорим, и это, конечно, мало помогает, или, скорее, это обман, если использовть более возвышенные и необычные выражения в назидательной речи), что «так глупо» быть дураком. Но не кажется ли нам столь же глупым, мягко говоря, верить злу или подозрительно не верить ничему там, где есть добро! Интересно, не окажется ли когда-нибудь в вечности это нечто большим, чем «глупость»; ибо давайте воспользуемся словом, обычно употребляемым в мире, оно так хорошо применимо в отношении к вечности! Но здесь, в мире, не «глупо» думать злое о добром человеке; ибо это превосходство, благодаря которому добро легко отбрасывается; но «глупо» думать доброе о злом человеке, вот почему человек защищает себя – так как очень боится оказаться в заблуждении. Любящий, с другой стороны, поистине боится ошибиться, поэтому он верит всему.

Мир искушает разными способами, в том числе и тем, что создаёт видимость того, что так ограниченно, так глупо с любовью верить всему. Но это недоразумение. «Любовь»перечёркивают (увы, вместо того, чтобы подчёркивать!), и так делается акцент на том, что «глупость верит всему»; вместо того, чтобы делать акцент на том, что «любовь» верит всему. Воистину, не знание оскверняет человека, отнюдь; знание подобно чистой прозрачности, именно тогда оно самое совершенное и чистейшее; как совершенство воды в том, когда она не имеет вкуса. Слуга правосудия не оскверняется из-за того, что он лучше преступника знает обо всех интригах. Нет, не знание оскверняет человека; а недоверие оскверняет знание человека, точно так же как любовь очищает его.

Что касается осуждения другого человека, знание приводит самое большее к уравновешиванию противоположных возможностей – и тогда различие проявляется в том, какое решение принято. Ибо Писание предостерегает от осуждения и добавляет: «да не судимы будете»3], так что кажется, что иногда можно судить и не быть судимым. Но это не так. Как только вы судите другого человека или осуждаете его – вы судите самого себя, поскольку судить другого – это, в конечном счете, просто судить себя или проявляться, кто вы есть. Вы можете не замечать этого, от вас ускользает, насколько серьезно существование, как, показывая вам всех этих многочисленных людей, оно как бы дает вам повод осуждать, так что вы даже считаете себя счастливчиком, что вы находитесь среди тех – незаслуженно счастливо облагодетельствованных, которые являются никем, и поэтому в полной беззаботности выполняют удобную задачу осуждать других; и тогда именно существование достаточно учтиво или строго, чтобы не считать вас никем; тогда именно существование судит вас. Как жаждет человек судить – если бы он знал, что значит судить, – каким бы медлительным он был! Как охотно он хватается хоть за малейшую мелочь, чтобы получить возможность судить – эту возможность заманить себя в ловушку! Благодаря знанию можно достичь равновесия только тогда, когда искусство отработано до совершенства; но заключение возвращается к личности судьи и делает очевидным – что он является любящим, ибо он решает: ergo я верю всему.

С другой стороны, недоверие (естественно, не через своё знание, которое бесконечно безразлично, а через самого себя, через свое неверие) отдаёт предпочтение злу. Вообще ничему не верить – это именно та граница, которая начинается с веры во зло; ибо добро, конечно – объект веры, и поэтому тот, кто ничему не верит, начал верить злу. Вообще ничему не верить – начало зла, ибо оно показывает, что в человеке нет добра, так как вера – это именно то добро в человеке, которому не нужно ни большое знание, ни его отсутствие, потому что знание безразлично. Недоверие не может удержать знание в равновесии, оно оскверняет это знание и потому приближается к зависти, злобе, пороку, которые верят всему злу.

Но что если тот, кто так жаждал судить, излить своё негодование, своё сильное или бессильное негодование на другого, не зная, о чём он судит, что, если в вечности он обнаружит и будет вынужден признать, что тот, кого он осуждал, был не только оправдан, но что он был самым благородным, самым бескорыстным и самым возвышенным человеком! Некто сказал, что когда-нибудь в вечности (при условии, что мы сами попадём туда) мы с удивлением увидим, что там нет того или иного человека, которого мы так ожидали там встретить. Но интересно, не увидим ли мы там с удивлением того или иного, кого мы без церемоний бы исключили, и не увидим ли, что он был гораздо лучше нас, не потому, что он стал таким позже, но именно в связи с тем, что заставило осуждающего исключить его. Но любящий верит всему. С блаженной радостью изумления он однажды увидит, что был прав, и если он ошибся, веря в добро – то вера в добро сама по себе есть блаженство. С любовью верить в добро – это, конечно, не ошибка, но человек совершает ошибку, не делая этого.

С недоверием не верить вообще ничему (что совершенно отличается от знания о равновесии противоположных возможностей) и с любовью верить всему, таким образом – не знание и не вывод на основе знания, а выбор, который происходит именно тогда, когда знание уравновешивает противоположные возможности; и в этом выборе, который безусловно принимает форму суждения о других, проявляется тот, кто судит. По легкомыслию, неопытности, простоте всему верить – это понимание, глупое понимание; с любовью всему верить – это выбор благодаря любви. Вместо того чтобы, как это делает недоверие, использовать свою проницательность, чтобы защитить себя, не веря ничему, любовь использует свою проницательность, чтобы обнаружить то же самое, что обман и истина безусловно простираются одинаково далеко, и тогда она решает благодаря вере, которую она имеет в себе: ergo я верю всему.

Любовь всему верит, и всё же никогда не обманывается. Чудесно! Кажется, что это разумно – не верить вообще ничему из страха быть обманутым, ибо как можно обмануть того, кто вообще ничему не верит? Но верить всему и, таким образом, приносить себя в жертву всякому обману и всякому обманщику и тем самым бесконечно защитить себя от всякого обмана – вот что странно. И всё же, даже если человек не обманывается другими, не обманывается ли он самим собой, более ужасно обманывается, вообще ничему не веря; не обманывается ли он ради высшего, ради блаженства преданности и любви! Нет, есть только один способ уберечься от обмана – с любовью верить всему.

Скажем так: может ли человек обмануть Бога? Нет, по отношению к Богу человек может обманывать только самого себя, ибо отношение с Богом есть высшее благо, так что обманывающий Бога самым ужасным образом обманывает самого себя. Или возьмём отношения между человеком и человеком. Может ли ребенок обмануть родителей? Нет, ребенок обманывает сам себя; это только видимость (то есть иллюзия), недальновидный обман, что ребёнку и тому, кто понимает не больше, чем ребёнок, кажется, будто ребёнок обманул своих родителей, в то время как, увы! бедный ребёнок на самом деле обманул самого себя. Разумно предположить, что родители настолько превосходят ребёнка в мудрости и проницательности, а значит, и в истинной любви к ребёнку, который слабо понимает, как любить себя, что обмануть родителей было бы для ребёнка величайшим несчастьем, которое только могло бы случиться, величайшим несчастьем, если бы он сам не был в этом виноват. Но тогда, поистине, обмануты не родители, а, наоборот, ребёнок, и это видимость (иллюзия), что ребёнок обманул родителей; в детском и глупом смысле этого слова получается, что ребёнок обманул родителей, но это не верно, потому что верно только в «детском и глупом смысле». С другой стороны, разве не жалкое и отвратительное зрелище – видеть отца или мать, у которых по отношению к ребёнку не было бы истинного, серьёзного, заинтересованного представления о своём превосходстве, основанного на вечной ответственности искреннего желания лучшего для своего ребёнка? Разве не жалкое и отвратительное зрелище – видеть отца или мать, которые могли бы опуститься до неподобающих ссор с ребенком, раздражаться и возмущаться из-за того, что они по-детски считают, что ребёнок их обманывает? Такие отношения между родителями и ребёнком, действительно, недопустимы, даже почти безумны, как будто бить ребёнка означало быть битым ребёнком, таким образом, отбросив всякое достоинство, превосходство и законный авторитет, лишь доказать, что отец или мать были физически сильнее.

Итак, истинное превосходство никогда не может обманываться, если оно остается истинным по отношению к самому себе. Но истинная любовь по отношению ко всему, что не является любовью, то есть, по отношению к любому обману, является безусловным превосходством: поэтому она никогда не может обманываться, если, веря всему, она остается истинной по отношению к самой себе или остается истинной любовью.

Это действительно очень легко понять; но трудность в другом – в том, что существует низший круг понятий, который не имеет представления, что такое истинная любвь, что такое любовь сама по себе и что такое блаженство само по себе; трудность в том, что великое множество ложных представлений удерживают человека в низшем круге понятий, где обманывать и быть обманутым означают прямо противоположное тому, что они означают в бесконечном понятии любви. В этом смысле это понятие означает, что возможность обмана в том, чтобы воздерживаться от любви, в том, чтобы отказаться от самой любви и тем самым потерять её блаженство. Ибо в смысле бесконечности возможен только один обман – самообман; бесконечность говорит – не бойтесь убивающих тело; быть убитым – с точки зрения бесконечности не опасность, как не опасен и тот обман, о котором говорит мир. И это опять же нетрудно понять. Трудность в том, чтобы выполнить задачу в получении истинного представления о любви или, вернее, стать истинно любящим, ибо, веря всему, он защищает себя от обмана и борется за то, чтобы сохранить себя в истинной любви. Но обман будет постоянно действовать, как иллюзия, будто солнце вращается вокруг земли, хотя известно, что вращается земля.

Есть низшее представление о любви, то есть, низшая любовь, которая не имеет понятия о любви как таковой. В нём любовь рассматривается как требование (взаимность – это требование), и быть любимым (взаимность) – как земное благо, как временное – увы, но высшее блаженство. Да, если это так, обман должен сыграть роль хозяина, как и в мире денег. Вы отдаёте деньги, чтобы купить то или иное удобство; вы отдали деньги, но удобства не получили, что ж, значит, вас обманули. Человек превращает любовь в сделку; он отдаёт свою любовь, но взамен любви не получает – значит, его обманули. Обман может состоять и в том, что обманщик завоевал любовь обманутого так, что тот не может не любить его, потому что он настолько любящий, что может любить только одного-единственного человека, и этот человек – обманщик. Это размышление не отрицает, что любящий был обманут, или что обманщик был, да, что он был гнусным обманщиком; но оно отрицает, что этот любящий был истинно любящим. Ибо тот, кто настолько сильно любящий, что может любить только одного-единственного человека, не истинно любящий, но влюблённый, а влюблённый – это самовлюблённый человек, как было показано ранее. Но то, что можно обмануть самовлюбленного, дискурс никогда не отрицал.

Здесь, как и везде в существовании, есть нечто очень глубокое. Иногда мы слышим эти громкие жалобы на то, что вас обманули в любви. Обвинитель желает доказать, насколько редкий любящий он сам, а потом ещё и то, насколько необычайно хитёр обманщик, и он доказывает это, заявляя, что может и умеет любить только одного человека. Он не замечает, что чем яростнее это обвинение, тем больше оно превращается в самообвинение, обличающим его в том, что он был и остается самовлюблённым человеком, о котором вполне справедливо можно сказать, что он может любить только одного (ибо истинно любящий любит всех и не требует взаимности), и поэтому он действительно может быть обманут, но истинный любящий не может быть обманут. То есть тот, кто принципиально и решительно заявляет, что он был настолько обманулся в любви, что потерял самое лучшее, не говоря уже обо всём, тем самым заявляет, что он любит себя; ибо самое лучшее – это любовь сама по себе, и её всегда можно сохранить, если желаешь быть истинно любящим. Поэтому тот, кто хочет иметь только низшее, обманчивое представление о любви, очень старается, чтобы его не обманули; он узнаёт у предпринимателей или у торговцев, какие меры предосторожности они применяют против мошенников. Но увы, несмотря на все эти меры предосторожности, даже если бы ему удалось с их помощью защититься от всякого обмана, он и все единомышленники всё же по существу обманываютс, живя в том мире, который обманывает, в мире, в котором все по существу обманываются, независимо от того, жалуется ли один на то, что его обманули, хвастается ли другой, что его не обманули. Разница между ними не больше, чем в сумасшедшем доме, если бы один из пациентов воображал себя не таким сумасшедшим, как другой, в то время как все они были по сути сумасшедшими.