Последний старец. Сталинградский снег. Черт побери!

– А то…

Цвигун перестал дышать. Он слегка оборотился. Оставаясь в положении лёжа. Позади стоял высокий фриц. Упакованный по первому разряду. На груди – бинокль в чехле. Сам – в пятнистой куртке. Голову украшала кепи. На локте, по-охотничьи, тот держал винтовку с оптическим прицелом, что для верности была обмотана парусиной. Рожа закрашена неровными чёрно-зелёными полосами. Испугаться можно…

– Ты не меня ищешь, Рус Иван? Cоm zoom Mir!

– Я тя щас урэкаю! Падла ты сиамская, – Цвигун смачно сплюнул. – Ежели не угомониши…

– Was? Ты есть шутить? Русски шутка…

Цвигун быстро прикинул: отступать некуда. Немец был явно с навыком. Первым же выстрелом срежет наповал. Умирать, естественно, не хотелось. Но у немца был единственный недостаток. Единственный и неповторимый: он был в фаворе. Его пёрло от куража. Хотя и встал он с «прикрытой спиной» – к выщербленной стене.

– Курево есть? – оставаясь в положении лёжа, бывший рецидивист сделал движение щепотью пальцев. – Курить, говорю, брось! Перед смертью страсть как охота.

– О! Загадочный русски душа, – немец рассмеялся. – Ain sigarette?

Тут над его головой чиркнула пуля. Стреляли со стороны берега. Под углом, что труден для опытного стрелка. Пятнистая фигура приникла. Кувырок… Немец отпрыгнул. А Цвигун бросился за ближайшую кучу кирпича.

Советский снайпер ловил в окуляр прицела врага. Но тщетно. Он был готов стрелять на движение. Стрелять по любому движущемуся предмету, чтобы самому не стать мишенью. Но всё живое в развалинах приникло к каменным обломкам.

Цвигун осторожно цапнул обломок кирпича с куском цемента. Бросил его. Тут же запела рикошетом пуля. Твою мать… Ежели стреляет свой – точно пришьёт! Ежели немец… Правда, по выстрелу было слышно – работала трёхлинейка системы Мосина. Но фрицевские снайперы ей тоже не брезгуют. Лишь меняют нашу оптику на свою – цейсовскую. Осталось одно испытанное средство. Ох, ни раз оно на войне выручало.

– Твою мать в бога, в душу! – заорал Цвигун. – Ты меня слышь или нет, бисова душа? – ответа, как и следовало ожидать, не последовало. Наш и германский снайперы молчали, чтобы не выдать себя. – Ну, молчи! Понятливый я уродился на этот свет. Я щас брошу кирпич! Понял!?! Ты в то место не пуляй.

Он подбросил кирпич. Выстрела – слава тебе, Господи! – не последовало. Зато рядом стукнулась о бетон длиннорукая граната. Из железной ячейки в деревянной ручке, где был вырван предохранительный клапан, с лёгким шипеньем выходил воздух. Ну, падла фрицевская! Быстрее ветра, матерясь, что есть мочи, Цвигун метнулся к ней. В мгновение ока схватил. Забросил далеко. Она смачно рванула. Резанули оборванными струнами осколки в перемешку с битым кирпичом. Всего десять секунд. Они спасали жизнь, если успеешь перехватить и кинуть «гостинец».

…Осколок кирпича угодил ему в лоб. Разум выскочил через потаённую дверь души, что широко распахнулась в голове. Потерялся средь огромных шаров. Зелёных и красных. Скользнули воспоминания. Беспризорное детство. Колония. Лагерь… Когда очнулся – его чувственно шлёпал по лицу какой-то узкоглазый, низкорослый субъект в ватнике. В зелёном, мятом и тёртом шлеме с красной, плохо различимой звёздочкой. Цвигуну хотелось встать от такого панибратства. Двинуть узкоглазого по его серой от пыли, коричневой роже. Он было поднял руку, но она была непослушна ему. Существовала как бы отдельно от тела.

– …Ты, Васька нехороший! Злой совсем! Зачем драться собрался? Зачем бить будешь? Не враг я! Смотри хорошо! Узнаёшь, шайтан неверный? – смеялся, скаля зубы боец, который становился совсем знакомый.

– У, блин! Дык это ты – Тимур?..

– Я буду! – рука Тимурбекова переместилась на лоб. Поколдовала над раной, из которой водопадом текла кровь. – Якши, мякши! Врачуй баба, врачуй деда! Шайтан не надо! Уйди! Здоров будь без шайтан. Ну, вставай…

– Ох, мама не горюй! – рассмеялся Цвигун.

Он едва приподнялся на локте, когда вспомнил про фрица. Но тут же успокоился. К корявой стене с обнажившейся под штукатуркой оранжевой кирпичной кладкой стояла маузеровская винтовка. С длинным оптическим прицелом.

– Убил что ли? – недоверчиво молвил он.

– Нет! Не убил, – засмеялся Тимур Тимурбеков. – Гранату ты бросал. Он под камень попал. Под завалом лежит. Стонет…

– Добей эту падлу, – застонал от ярости и жалости Вася. – Он же мною как фраером помыкать думал! Ты видел?

– Я тебя, Вася, видел. Думал: ты – не ты? Потом его видел. Как он с тобой говорил. Думал он и ты – оба фрицы. Потом ты его ругал. А я стрелял. Нехороший угол для стрельбы! Вот я и стрелял, что б ты ушёл. Потом ты меня ругал…

– Ладно, – махнул рукой Цвигун. – Проехали!

Он, цепляясь за стену, подошёл к винтовке. Взял её за ремень. Пошёл наугад…

…Когда он действительно пришёл в себя, вокруг было темно. Мелькали всполохи пламени от разрывов. С Волги доносились крики: «Тону! Помогите!» Стучали очереди из пулемётов. С берега бил зелёными трассерами крупнокалиберный Дегтярёва-Шпагина. Ему из развалин, что были в ста метрах, отвечал оранжевыми германский MG-34.

Он пополз, ужом прижимаясь к бетону. Усыпанному битым кирпичом и стрелянными гильзами. Внезапно остановился. Замер как вкопанный в землю по самые уши. Прямо перед ним в стенном проёме лежали две фигуры. На головах у обоих знакомые шлемы. С рожками отдушин и оттопыренными боковыми пластинами. На задах – цилиндрические футляры противогазов. Отставленных ног подошвы блестели в серебристо-лунной темноте шляпками гвоздей. Один из лежащих прижимал к согнутой в локте руке деревянный приклад «ручника» MG-42. Они тихо переговаривались. А у него было только лезвие за подкладкой воротника с защитными петлицами, да нож на верёвочке. Самое главное – как его не заметили? Ведь лежал мешок-мешком. Знать, истинно Бог уголовную душу любит. Или смилостивился, или шанс какой даёт. Смотри, мол, не промахнись…

Внезапно раздалось «Ahtung! Feur!». Дырчатый кожух с воронкой изрыгнул бледный сгусток. Не помня себя от ярости (в ушах стоял вопль-призыв о помощи!), Васька, как дикий кот, прыгнул с ужасающим рёвом. Он бил ножом по живому. Издавая нечленораздельные звуки. Кто-то тянул к его горлу засученные до локтей руки. Чьи-то пальцы царапали его кадык. В лицо брызнула тугая, липкая и солёная струя. Кровь… Вражья кровь! Руки немца обмякли. Пальцы разжались. Всё! Капут-аллес…

Он без сожаления обшарил карманы. Вывернул их наружу. Письма и фотокарточки, нераспечатанные игральные карты. Пачку бумажных денег. Всё это он бросил веером. На боку у одного в чехле – обнаружил двуствольную ракетницу. Осторожно выглянул наружу. Меж обрушенной стеной и знакомой полуторкой стоял с открытыми люками танк Т-34. От него несло гарью. Двигались какие-то неясные тени. Эх, раскрыть бы сумку! Там сигнальные патроны с разноцветными головками. Два белых – перенос огня ихней артиллерии. Вот, если б… Но в темноте – не различишь ведь!

В ту же минуту донеслись хлопки. Стреляли, судя по звуку, наши тяжёлые миномёты с берега. Тот час же – з а к и п е л о. В прямом смысле этого слова. Блеснули вспышки лохматых взрывов. Дыбом встала земля. Сверху обрушились железные стропила, что погнулись о бетон фундамента. Посыпались угловатые обломки бетонного перекрытия. Наши, как видно, работали по развалинам. Где проявил себя вражеский пулемёт. Им было невдомёк, что лупят по своим.

– Эй, живые есть? – раздался голос по-русски.

Палец Цвигуна машинально дёрнулся на спусковом крючке. Пулемёт резанул короткой очередью по развалинам. Трассирующие пули красным пунктиром ударили по обломкам. Высекли пучки искр. В следующий момент сильная рука обрушилась ему на голову. Зажала рот. Другая рука обхватила его поперёк туловища. Рывок… Цвигуна оторвало от бетона. Швырнуло на него.

Он лежал носом на убитом фрице. Руки были закручены за спину. Казалось, их завязали штопором и завернули узлом. Сверху бубнили (похоже, на русском!) голоса. Один предлагал его «пристукнуть, падлу!». Другой – захватить «на тот берег», к особистам. Или – в разведвзвод 33-го батальона волжской флотилии.

– Бра-а-атцы… – замычал как бурёнка Васька. – Я ж свой! Пустите, не сбегу…

– Не врёшь?

– Ей-ей! Падлой буду!

– Верующий что ли?

– Поневоле им станешь!

Голоса снова забубнили. Казалось, на мгновение вспыхнул карманный трофейный фонарик. Подсветило зеленоватым, а затем красноватым светом.

– Ладно! Распусти ему узел, Петро! Слышь, вражина? Будешь рыпаться – фюрера своего на новый год в гробу увидишь. Понял?

– Понял, понял! – благодарно заторопился Васька, запоминая оскорбления.

Оказавшись на спине (руки оставались закручены), он с радостью увидал склонившиеся над ним фигуры. Обе были в защитных гимнастёрках, но с полосатыми тельниками. На голове у одного была каска, у другого – бескозырка с тускло-золотой надписью «Свирепый».

– Браты! Миленькие! – запричитал Цвигун.

– Ладно! Кто такой? Где документы?

– Так я с потопленной баржи! С 33-го пехотного! Нас того – «лаптёжники» потопили. Я выплыл. Вот вам крест! Руки развяжите – Христом Богом…

– Ишь какой быстрый! Руки ему… Как докажешь, что ты – это ты?

– Так я это… – у Цвигуна помутилось в ушибленном лбу. – «Смертник» должен быть в левом кармане. Пошарьте…

– Допустим, что найдём. Как докажешь, что твой?

– Да вы ч т о!?! Свой – говорят вам!

– Какой-такой свой? Тут такие свои ходят-бродят! По своим же и стреляют, – смачно пошутил тот, что был в каске. – Петро! Надо его на тот берег – лодкой или баркасом. С ранеными. Пусть заградотряд с ним разбирается.

– Ага! – кивнула «бескозырка». – Тут и ракетница фрицевская. Из неё, видать, сигналы давал. Что б «ишаки» по переправе работали.

– Да вы чё, в натуре!?! – взбеленился уркаган в душе. – Охренели на своём солёном ветру? Это их ракетница! Я их замочил…

– Ну да! Сказки не надо рассказывать, парень! Замочил… Небось наших же бедолаг в их форму и обрядили. Что б правдоподобнее вралось. Что б мы тебя в обе щёчки расцеловали и как своего приняли. Шпион чёртов…

Его рывком подняли на карачки. Заставили таким образом передвигаться к берегу. Но, пройдя развалины, позволили встать на ноги. С обрыва было видно, как в свете осветительных ракет десятки лодок и плотов сгрудились у песчаной отмели. Она буквально кипела от сотен людей в защитном и чёрном обмундировании. Холодно блестели штыки трёхлинеек и СВТ. На плечах несли станки пулемётов «Максим», длинные ПТР на сошках, плиты и стволы ротных миномётов. Над смутно белеющими скелетами домов высилась в трёх километрах «шапка» Мамаева кургана. Источая огненные клубы из стальных резервуаров, в небо поднимался оранжево-чёрный хвост. Расширялся и закипал на степном ветру. Небо над Сталинградом всё было накрыто его мохнатым куполом. Дымное пламя скрывало от глаз людских звёзды, лунный свет и солнечные лучи. Они будто существовали отрезанными от Божественного Мира. От БОЖЕСТВЕННОГО ПРОВИДЕНИЯ. Казалось, всё живое и всё человеческое умерло в этом рукотворном аду. Но это было не так.

Внезапно от дольних развалин взлетели две белые вспышки. Сигнальные ракеты! В районе Сталинградского вокзала тут же заработали шестиствольные или десятиствольные Nobelverfel, что были прозваны «ишаками». «Ложись! Полундра!» – раздался зычный окрик. Песчаную набережную покрыл собой человечий свист. Над изуродованными карнизами с сорванными крышами уже неслись зловещие «светляки». Реактивные снаряды, вырабатывая струи пламени из сопел, обрушились на переправу. Вода у берега вспучилась в темноте монолитными, пенно-жёлтыми столбами. Мелькнули обломки досок. Вспучился песок на берегу. «А-а-а!» – протяжно завыл кто-то неподалёку. Матрос-Петро, широколицый (в свете вспышек) парень, бросив перед собой самозарядную винтовку, пал ниц. Схватил себя за живот обоими руками. Стал корчиться в пыли. Цвигун, ни много ни мало, живо упал на задницу. Протащил через ноги руки – они оказались впереди корпуса. Затем, быстро разрезал морской узел. Не порезавшись о ножевой штык CВТ, забросил оружие на спину.

Не помня себя, Васька дотащил тяжёлого матроса до берега. Там среди свежих, курящихся дымом воронок, валялись трупы, оторванные конечности, стонали и кричали раненые. Матерились, отдавая команды, ещё живые. Какой-то высокий флотский, в чёрном бушлате с кортиком жестикулировал – на берег с плота выкатывали две «сорокапятки». Под его чутким руководством это, видать, проходило быстрее. К нему и обратился Цвигун с изящной простотой:

– Эй! Товарищ командир! Где тут у вас шпионов расстреливают?

– Чего-о-о?

– Говорю вам – шпиона расстрелять надобно! Вот он!

– Да где?

– Да я!

Командир, лупая глазами, секунду спокойно смотрел на него. Затем, сообразив что к чему, разразился витиеватой морской бранью. Из её контекста следовало, что «мало вас, пауков сухопутных, моряки хрендили – как склянки в ушах пробъют…».

– Это тоже шпион? – отругавшись, спросил флотский. Он явно намекал на Петро, у которого вся гимнастёрка снизу, где был левый бок, натекла кровью. – Как и ты, хрендель пехотный?

– Ага! Раненый ваш. Примите и распишитесь…

– А ну встать смирно, хрен сухопутный! Фамилия? Поступаешь в моё распоряжение…

Матросы, заняв ближайшие развалины, тут же вступили в огневое соприкосновение с гессенский пехотной дивизией. Светало. Краски золотистого сентябрьского утра обрушились на этот задымлённый, по военному мрачный мир. Огоньки от взрывов и выстрелов перестали выхватывать себя из тьмы. Над обломками домов со следами былой мирной жизни (уцелевшими фрагментами стен с обоями, торшерами, столами и коврами), сохранившимися чудом фанерными и жестяными ларьками на перекрёстках продолжал мрачным саваном виться покров дымного пламени. Изливая с небес осадки чёрного отработанного горения. От них першило во рту. Чесалось в глазах. Они забивали уши. Люди походили на трёх обезьян из буддийской символики: обезьяна, которая не видит м а й ю, так как закрыла лапами глаза; обезьяна, которая не изрекает имя м а й и, так как закрыла лапами рот; обезьяна, которая не слышит имя м а й и, так как закрыла лапами уши.

Ефрейтор Цвигун, вооружённый СВТ-41 (Петро умер, не приходя в сознание), участвовал в перестрелке боевого охранения. Они сразу же вытеснили вражескую группу из пятиэтажной «сталинки». Взяли пленного – пожилого немца с чёрной окантовкой на погонах и воротнике с вычурными петлицами. Тот бормотал что-то невнятное, показывал коричневый кожаный бумажник с фотографиями своих детей. Но убивать его не собирались. Объявился некто в ватнике и каске. Некто представился корреспондентом «Красной Звезды» Константином Симоновым. Дескать, хочу писать репортаж на тему прошедшего боя. Вы уж помогите…

– Это можно, – сказал Цвигун сочувственно, переглянувшись для верности с чумазыми, как он, матросами. – Так вот! Товарищ военный корреспондент! Для верности: шли бы вы отсель – на свою большую качель…

– А если серьёзно? – нахмурился Симонов. Он явно не собирался поддаваться. – Я, между прочим, не лапшу на уши читателю вешать собираюсь. У меня цикл статей о битве за Москву. Участвовал во взятии Великошумска. Под Клином меня даже контузило. Да-да! И нечего на меня пялиться, – слегка повысил он свой мягкий, театральный голос, видя, что матросы и пехотинец намерены придуриваться дальше. – Писал о боях за Великие Луки. Меня, знаете ли, сам Константин Константиныч Рокоссовский…

– Чего? Ценит? – не выдержал белозубый парень-губашлёп с «оканьем».

– Бери выше: он за евойной супругой с веничком прохаживается! Следочки её от пылюки метёт! – завёлся старшина-каконир 1-й статьи Зазоруля.

– Брателло! Не гони волну, – нахмурился Цвигун так, что у матроса клацнула челюсть. – Что ж, ребята! Если товарищ корреспондент предъявил нам о себе, надо его уважить. Рассказываю! Сижу я, давеча, в засаде. Вижу: прёт на меня танков этак шестьдесят. А то и все сто. Верно говорю?

– Не-а! – раздался голос. Говорил матрос-первогодок Шрафутдинов. – Двести было. Сам считал.

– Точно! Как это я так опростался, братцы. Так вот…

– Так вот, – захлопнул записную книжку Симонову. – Во-первых, моё воинское звание – товарищ майор. Во-вторых, никто и никому не давал права касаться личной жизни. Это ясно? Кому не ясно – шаг вперёд! – все настолько присмирели, что никто не шелохнулся. Было слышно уханье в центре и на элеваторе. – Третье! Поскольку все тут шутниками оказались, теперь шутить буду я. Вернее шутить будем вместе. Я остаюсь с вами. Буду жить и сражаться бок о бок. И опишу всё, что здесь происходит. Ясно?

Ответом было ещё больше затянувшееся молчание.

– Тады это надо отметить! – Рука Зазорули потянулась за ватник. Он вынул трофейную круглую фляжку. Отвинтил крышечку-стаканчик. – Пойло дерьмо, я извиняюсь! Навроде лимонада-ситро с пивом. Коньяк называется. Но на безрыбье и рак сгодиться! Давайте, товарищ майор! – он протянул своё богатство Симонову.

– Это другой разговор! Ваше здоровье, черти вы полосатые…

Но допить им, как следует, не дали. Немцы начали обстрел прибрежной полосы. Над переправой повисли «штукас» в количестве тридцати. Принялись утюжить берег. От разрывов на развалины поползли жёлто-коричневые клубы. Все чихали и матерились. А на дальнем конце улицы произошло первое движение. Наблюдатель заметил самоходку «Мардер» с 75-мм длинноствольной пушкой. За ней ползли гробовидные бронетранспортёры с 37-мм пушками и, видимо, 81-мм миномётами. На всей вражьей технике – белая эмблема «скрещённые клинки». «…Ага! Как на саксонском фарфоре! – перекричал шум разрывов Симонов. Его антрацито-чёрные, красивые глаза засверкали в азарте. – Скорее всего, саксонская дивизия! Вот так ферт!» «Да уж! – уважительно поддержал его Васька. – Где чалились, товарищ майор?» «В смысле?» «В смысле лагеря?» – продолжил было шутить Цвигун.

Но артподготовка (длилась два часа) к тому времени закончилась. Батальон морской пехоты ждали две неожиданности. Наверху, где был балкон, молчал наблюдатель. Как оказалось, он словил пулю или осколок в висок. А внизу, прямо перед ними, урчали моторами два германских панцера. Один, украшенный на лобовике траками, плевался огнём из пулемёта и длинной пушки с массивным дульным тормозом. От развалин, где засели матросы и товарищ корреспондент с умным Васькой, летели осколки кирпича. Позади ухала самоходка. Танк поменьше, с короткостволой пушкой пополз было в обход. Там, где начинался пустырь с воспоминанием от детской площадки и футбольного поля. Как только его синевато-серый борт, меченный крестом и клинками, повернулся к матросам, в него попали снаряды от двух сорокапяток. Панцер завертелся на оборванной гусенице. Из бокового люка в плоской башне показалась голоса в чёрном шлеме. Фриц пытался выползти, но упал, срезанный пулей, на броню. Вскоре его тело соскользнуло вниз под вращающуюся, уцелевшую гусеницу. Шрафутдинова, при виде кровавого месива, стало безудержно рвать. А Симонов только смотрел на происходящее расширяющимися глазами. Его мужественно-красивое, семитское лицо с аккуратными, точно подведёнными усиками заметно побледнело.

…Зеленовато-синие фигурки панцергренадир (так с 42-го года стала называться вся германская пехота) показались на обломках. «О! Гости пожаловали. Щас мы их умоем!» – торжественно прошептал Зазоруля. Так как на берегу во время обстрела был убит мичман, что командовал взводом, старшина временно взял на себя эту должность. – Когда подойдут – в упор!» «А нас тоже – под жопу? Или как?» – возмутился Васька, показав на изготовившиеся к продолжению панцер и самоходку. – Пусть уж товарищ майор нами покомандует. А то тебе волю дай – ты фрица на корабль пригласишь, что б не промахнуться!» Матросы удивлённо заржали. Зазоруля, двухметровый гигант с пудовыми кулаками (был чемпион флотилии по вольной борьбе и имел разряд по боксу) вскинулся было ответить. Но неожиданно для себя примолк. Слеза выкатила на его могучую скулу. А Симонов, ободрившись, уже командовал: «Первое отделение – это те, что рядом со мной! По офицерам и пулемётчикам по моей команде… Второе отделение – оставшиеся! Отсечь от бронетехники остальную пехоту. Не давать поднять головы. Слушай мою команду…» Он был на Хал-Хинголе. Кроме этого, пришлось повоевать маленько в 41-м. В Белоруссии, когда оказался под Минском и командовал взводом в окружении. Помимо всего прочего, как подчинённый главпуру РККА, Симонов и его коллеги регулярно проходили военные сборы в кадровых частях. За этим следил сам Лев Давидович Мехлис. Тем, кто линял – спуску не давал.

Через час, когда впереди не осталось никого кроме десятков трупов, атака прекратилась. Панцеру с длинной пушкой пришлось скрыться за ближайшими развалинами. Бронебойщик своей бронебойно-зажигательной пулей повредил поворотный механизм башни. Самоходка повела было огонь, прикрывая отступление своей пехоты. Но её накрыло с левого берега. Сотня снарядов тяжёлой артиллерии взметнули тонны земли, кирпича и арматуры с человеческими телами. Десяток снарядов упали недалеко от развалин, где засел матросский гарнизон.

«…Твою налево! – заругался Зазоруля. – Комендоры хреновы! Попаду на тот берег – так накостыляю! Кто бы им точные координаты сообщил. Не то похоронят. В братской могиле с товарищем корреспондентом… извиняюсь, товарищ майор!» Но Симонова это мало беспокоило. Отряхнувшись от известковой и кирпичной пыли он, как марсианин (с красно-белой пыльцой!) что-то строчил химическим карандашиком в пухлом блокноте в кожаной обложке. Перед ним на расстеленном платке лежала точилка «Октябрь», а также с десяток таких же карандашей. Три из них были также остро заточены.

– Здравствуйте, мальчики! – раздался позади шорох. В проёме подвальной лестницы, держась за железные перила, скользнула девичья фигурка в шинели. Полы были подвёрнуты за ремень. На коротко остриженной «под мальчика» головке чудно смотрелась жёлто-зелёная летняя пилотка. – Санитар-инструктор Пономарёва! Будем проводить санитаросмотр по форме «номер два»…

– …на предмет бронтозавров и прочих живностей в лохматой щетине, – закончил Васька. – Я ничего не упустил?

– С вас первого и начнём, – закусив губу, едва сдержала смех «сестричка». – Покажите голову. Так! Ясно, что ползают. Теперь закатайте гимнастёрочку. Выше…

– Если б ниже…

– А вы остряк, я погляжу! Ещё выше. До подмышек! Не бойтесь – я не щекочу. Так! Снова ползают. Буду обращаться к вашему комбату. Иначе, вшивость…

Все съёжились. Для моряков проблема вшей никогда так остро не стояла. Симонов ехидно улыбнувшись, что-то снова черкнул в блокнотике.

– Отстреливать нас будут? Аллах-акбар! – испугался Шарафутдинов.

– Не угадали! – девушка что-то принялась писать в своём блокнотике. – Надо устраивать хотя бы раз в неделю прожарку всего белья. Иначе вас вши и блохи просто съедят.

– Ага! Как же! – пробасил с сомнением Зазоруля. Покрутил сивый, отросший пушисто ус. – А фрицы уголька подбросят! И пару бомбочек, что б ясней горело.

– Надо продумать этот вопрос, – не унималась упрямая особа в пилотке.

– Можно продумать вместе? – обратился к ней Васька.

– Какой вы… – улыбнулась девушка с карими глазами. У неё в петлицах были заметны треугольнички ефрейтора. – Посмотрим на ваше поведение, боец. А пока… – её взгляд скользнул по оробевшим морпехам. – Чтобы всех не мучить, снимите с себя хотя бы вы, товарищ… – она кивнула Зазорули.

Когда Пономарева собралась покинуть тёплую компанию, с ней увязался Васька. Он выпросил у товарища командира сопровождать санинструктора. Ибо, так сказать, снайперы и прочая недобитая сволочь… Симонов, трясясь от внутреннего хохота, отдал такой приказ. За что девушка наградила его взглядом, полным укоризны.

– …Девушка, а девушка, – тянул из себя Цвигун. – Как вас зовут?

– Санитаринструктор Пономарёва, – изрекла недовольно девушка. – Ефрейтор медицинской службы. Ещё вопросы? – запыхалась она. Уронила голову на разбитую цементную тумбу.

Они ползли вдоль развалин детского сада. К батарее из двух пушек 45-мм. Именно они подбили Pz III Ausf L. Именно они прикрывали дом, где засел батальон морской пехоты. Тот самый взвод, что принял Цвигуна, корреспондента Симонова, а также эту суровую, но красивую девушку.

С некоторых пор Васька из ефрейторов снова перекочевал в рядовые. А именно: после кровавой схватки под Жмыховкой. Им удалось обратить в бегство роту венской 44-й дивизии. Тем более, что КВ-1, а также две «матильды» подоспели. Они повели, на этот раз грамотно, беглый огонь по бронетранспортёрам с 50-мм пушками. Вскоре прилетела четвёрка скоростных бомбардировщиков (СБ-2). Они принялись бомбить вражеские боевые порядки. На высоту въехали полуторки с сорокапятками, что оказалось не две, а четыре. Их сумел остановить комбат. Сутки они держали оборону от подошедших панцеров и штурмгешутц дивизии Кемпфа. Подбили десять бронированных машин. Уложили в землю до роты вражьей пехоты. Тогда немцы, вызвав сначала «хеншели», а затем «штукас», принялись мешать с землёй их позиции. После чего, оставшиеся в живых попали в плен.

Колонну влили в общий поток, что шёл под конвоем станичных предателей на запад. Вдоль дороги пылила вражья техника и пехота, что топала всё больше ножками. Позади иной раз хлопали выстрелы. Это станичные пристреливали тех, кто ослаб и не мог двигаться. Цвигун не ослаб. Он подбадривал остальных. В станицах, где были кратковременные остановки, заигрывал с казачками. Те, сердобольно прослезившись, выносили пленным сало, хлеб и молоко. Благо, что единственный немец в охране колонны, с бляхой на стальной цепочке, не был против. Он лишь похлопывал казачек по талии. И снимал со всех продуктов свою пробу. «…Сразу видать, что ментяра ихний,» – смекнул Цвигун. Так и сказал своим, с коими был уговор: держаться вместе. Друг друга не терять. Вскоре к ним подогнали другую партию. Пленных заставили выстроиться. Стали пересчитывать. Выявлять евреев, командиров и комиссаров. Их увели. Оставшихся угнали в степь. Там с вечера был бой. Итальянская 8-я дивизия наступала на Клётскую. Среди траншей и окопных ячеек валялось множество трупов. Итальянцы-трофейщики собрали в кузова своих «фиатов» и SPA советское оружие. Похоронщики закапывали своих убитых в отдельные могилы. Над каждой из них устанавливался аккуратный изготовленный крест с каской или пилоткой, где красовались белые звёзды. Над ней человек в черной с красным султане, с белой пелериной, с серебряным крестом читал на латинском молитвы.

Они же хоронили с в о и х. Брали их за окаменевшие от смерти ноги и руки. Раскачивали. Швыряли в общую яму. А станичники лузгали подсолнухи. Поле этих жёлто-чёрных «солнышек» было совсем недалече. Но до него надо было добежать. Их – человек пятьдесят, а охрана – человек десять. Но у всех винтовки. Не известно кому уготовлено получить пулю. А страх – великий сдерживающий механизм.

А итальянцы в чудных коротких мундирчиках, в ботинках с гетрами и красных галстуках (это была дивизия «Винченца», что охраняла тыл) выстроились вокруг сотни своих могил. По знаку офицера – сделали залп. Затем, когда раздалась команда вольно, принялись готовить на кострах то ли макароны, то ли лапшу. Но до того длинную! Глядя на голодные глаза русских пленных, один из них, издав шумное «Oh, Madre di Dio, sono persone come noi… non c’è né corna né coda!..», немедленно преподнёс им котелок. А станичнику, попытавшемуся выбить его из рук Цвигуна, профессиональным боксёрским ударом заехал в челюсть. Началась перебранка. Немец-«ментяра» (у него на плече уже висел ППШ) принялся что-то лаять, доказывая итальянцу, что так нельзя. Тот, наступая на союзника грудью, тараторил быстро на языке Цезаря и Калигулы. Товарищи солдата загородили от охраны пленных. Стали подмигивать. Указывать на подсолнухи. Так произошёл побег.

– …Девушка, а девушка! Ой, извините великодушно, товарищ санинструктор! – не унимался Цвигун. Он с неудовольствием заметил, что в поршневой затвор СВТ забилась земля. Вынув его из затворной рамы, принялся протирать ветошью и то, и другое. – Можно умный вопрос задам?

– Можно, – кивнула Люда отдышавшись. Она смерила говорливого парня насмешливым взглядом. – Если только вопрос будет умный.

– Я попробую. Вы замужем?

– Как вы думаете?

– Думаю, что нет.

– Кха… Да вы проницательный боец.

– Бог голову не обидел, – согласился Васька. Дочистив самозарядку, он осмелел настолько, что сделал ей замечание: – Просьба: сильно не кашлять и вообще не шуметь. Тут снайпера балуются. Слышали про таких?

– Слышала, – вздохнула Люда. – Не только слышала, но и видела. Не самих, конечно… У меня подругу один такой убил. Прямо в лоб.

– Сочувствую, – вздохнул в свою очередь бывший уркаган. – Здесь, на Волге?

– Нет, у Сапун горы, – последовал ответ.

* * *

В начале октября 1942 года Паулюсу позвонил по ВЧ адъютант для особых поручений фюрера обергруппенфюрер SS Фогеляйн. Женатый на сестре Евы Браун, этот господин одно время был наместником Чехии и Моравии. Обращался к чехословацким рабочим с благодарственными речами и призывами ремонтировать повреждённую в боях технику вермахта, что те и делали на заводах «Шкода». (Кроме всего прочего, создавали танки, тягочи и грузовики, а также 105-мм гаубицы, что стреляли по советским солдатам. Впоследствии эти пролетарии будут оправдываться тем, что в знак скорби ходили на работу в чёрных рубашках.) Он весьма любезно пригласил генерал-полковника на встречу с Гитлером. Это было неожиданностью для Паулюса. Хотя он ни раз обращался к фюреру с просьбой о визите в полевую ставку. В OKV зрело недовольство. Удары, наносимые войсками на южном направлении, сплошь и рядом носили хаотический, бессмысленный порядок. 4-я танковая армия генерала-полковника барона фон Вейхса достигла предгорье Кавказского хребта. Её передовые части вели ожесточённые бои на подступах к Туапсе. Конно-механизированная дивизия «Эдельвейс» выдвинула свои разведывательные отряды к Нальчику. Горные егеря, набравшись мальчишеского азарта (многие из них побывали на Кавказе ещё до войны, по обмену) водрузили на горной вершине Эльбрус нацистский штандарт. Гитлер пришёл в бешенство и готов был расстрелять зарвавшихся солдат. Он (по свидетельству министра вооружений Шпеера) бушевал целый час. Солдат, к слову говоря, так и не расстреляли. Но осадок остался неприятный: ни 4-й танковой армии, ни дивизии «Эдельвейс» явно не хватало для покорения большевистского Кавказа. Правда, вступившие в Майкоп танки и бронетранспортёры Вейхса были встречены белым конём, ведомым под уздцы горделивыми бородачами. Черкесы местами поднимали зелёные знамёна с полумесяцем, нападали с тыла на советские части, жгли склады. Нездорово вели себя калмыки: тоже организовывали отряды «местной самообороны», что постреливали в спины красноармейцев. Но всех переплюнули потомки имама Шамиля. На территории Ичкерии была создана «бандгруппа» из… 6000 человек. Это незаконное формирование возглавили сотрудники НКВД и члены ВКП (б), которые установили связь с германским командованием. Для уничтожения этой банды командованию южной группы войск пришлось привлечь армейскую и фронтовую авиацию.