III
Поразительна также душевная красота другого первостепенного деятеля гусситского движения – Иеронима Пражского. Великие эпохи рождают великие характеры и нарушают экономию природы в распределении выдающихся личностей. Только этим можно себе объяснить тот каприз истории, по которому Гусс и Иероним оказались ближайшими современниками, между тем как даже разделенные столетним промежутком они вполне оправдали бы идеализм тех наблюдателей исторической жизни, которые утверждают, что уже не так омерзителен род людской, что идеальные стороны все-таки составляют значительную составную часть человеческого характера. Одна такая личность, как Гусс или Иероним, на целое столетие пошлости, и резвость последнего значительно ослаблена.
Оба принадлежащие в благороднейшим личностям человечества, Гусс и Иероним были однако же не очень похожи друг на друга характером. В Иерониме было несравненно больше страсти, он был гораздо нетерпеливее в стремлении к истине и потому поведение его не так цельно, как образ действий Гусса. Страстность, разлитая по всему существу Иеронима, сделала его блестящее Гусса. Его бурное красноречие потрясает злейших врагов его; против пламенного одушевления его не устоял в первые минуты непосредственного впечатления даже Констанцский собор, только что осудивший Гусса. Но вместе с тем у него были минуты слабости духа, почти неизвестной Гуссу, и потому в общем образ Гусса поразительнее и величественнее.
Ученостью Иероним превосходил Гусса, принадлежавшего в числу самых выдававшихся богословов своего времени. Но беспокойная натура его, гнавшая его из Праги в Оксфорд, из Оксфорда в Париж, из Парижа в Кёльн, из Кёльна в Гейдельбрег, Пешт, Вену, забрасывавшая его то в полуязыческую Литву, то в православную Русь, то, наконец, в отдаленный Иерусалим, побуждавшая его всюду заводить ожесточеннейшие диспуты, кончавшиеся всегда тем, что он должен был спасаться бегством, – эта жизнь странствующего рыцаря правды не дала ему возможности обстоятельно изложить свои мысли в таких трактатах, какие оставил по себе Гусс. Но за то он с помощью своего пламенного слова разносил по всей Европе идею нравственного обновления и протеста против католической распущенности. Поэтому в тот самый момент, когда его захватили в Констанце, участь его была решена: нашлось достаточное количество свидетелей, в умах которых слишком живо запечатлелась бурная проповедь Гуссова друга о необходимости рассеять миазмы, заразившие нравственную атмосферу католического мира.
Когда Гусс собирался в Констанц, Иероним его отговаривал, говоря, что поездка дурно кончится. Но потом сам не утерпел и без всякой охранительной грамоты отправился в сопровождении только одного ученика своего[33] в Констанц, куда его никто не призывал. Дурные слухи, ходившие насчет участи, ожидающей Гусса, заставили Иеронима сознать безрассудность своего шага, но было поздно. Из самого-то города ему удалось выбраться благополучно, но вскоре его настигла погоня, посланная собором, и он был обратно отведен в Констанц, где и брошен в смрадную, омерзительную тюрьму.
Чрез несколько дней он был приведен в залу монастыря миноритов, где собрались наиболее блестящие члены собора. Со всех сторон накинулись на него обвинители. Все те знаменитые богословы, которые, несмотря на свою ученость, были побеждены Иеронимом во время его странствий по университетам Европы, теперь чувствовали свою силу и поставили ему в упрек даже его философские мнения в великом схоластическом споре о номинализме и реализме. Иероним не потерялся и всем противникам отвечал с обычною своею убедительностью. Тем только оставалось разразиться гневным кривом: «в огонь его, в огонь!» – «Если вам приятна моя смерть, – ответил Иероним, – то да совершится воля Господня»[34]. Вечером того же дня известный уже нам повествователь судьбы Гусса – Петр Младеновиц – подобрался к окошку тюрьмы Иеронима и сказал ему: «Укрепи свою душу, вспомни истину, о которой ты так хорошо говорил, когда ты был свободен и на руках твоих не было кандалов. Друг мой, учитель мой, не остановись пред тем, чтоб умереть за правду!» – «Не остановлюсь, – ответил Иероним. – Я высказал членам собора много вещей, касающихся истины, и буду стоять на них»[35].
Члены собора достодолжным образом отплатили Иерониму за выказанную им твердость духа. Он был переведен в другую тюрьму, еще более смрадную и омерзительную. Здесь его привязали в столбу, сковав кроме того шею, руки и ноги тяжелыми цепями. Два дня простоял таким образом великий сподвижник истины, получая в пищу скудную порцию хлеба и воды[36]. Движимый состраданием, тюремщик известил Петра Младеновица о положении друга. Младеновицу удалось несколько ослабить суровость обращения с Иеронимом, но тем не менее последний на 11-й день заключения тяжко заболел, так что он причащался уже св. тайн; однако он выздоровел. Суровость заточения была несколько ослаблена после этого, но все-таки друзьям Иеронима не удалось достичь того, чтобы с него сняли оковы и перевели бы его в более светлое и здоровое помещение. Целый год провел он в этой отвратительной яме, пока смерть не избавила его от смрада её[37].