– Что же, – ответил Иероним, – вы думаете, я боюсь смерти? Ведь вы уже продержали меня в кандалах целый год в ужасной тюрьме, которая страшнее самой смерти, вы обращались со мною хуже, чем с турком, евреем, язычником. Живое тело сгнило на костях моих. Но я не жалуюсь, впрочем, потому что недостойно человека с сердцем жаловаться[41].
Снова раздались яростные крики, направленные против дерзкого. Иероним дал им утихнуть и продолжал свою речь: «Голос его, – говорит Поджио, – был ясен, звучен и проникал до глубины души; жесты его были проникнуты благородством и достоинством. С бледным лицом, но мужественным сердцем, стоял он один среди толпы врагов своих, презирая смерть и прямо идя ей на встречу, так что его можно было назвать вторым Катоном. Когда возражения становились слишком страстными, он просил собрание принять во внимание, что говорит человек, которому в последний раз в жизни дано высказаться.
Признаюсь, – говорит далее Поджио, – что никогда еще не видел я и не знавал человека, который так сильно приблизился бы в красноречию древних ораторов, которых мы так прославляем. И это. тем удивительнее, что дело шло о жизни или смерти. По истине поразительно было, как изящно и красноречиво, как удачно и убедительно, с каким радостным лицом и ясным голосом, и как мужественно и смело отвечал Иероним врагам своим»[42].
«Он сам себе подписал приговор!» – говорили члены собора один другому. Иеронима отвели обратно в темницу, где сковали еще тяжелее прежнего: ноги, руки, шея, локти были заключены в железо[43].
Четыре дня было дано ему на размышление. В течение этого времени к нему в темницу приходили епископы и кардиналы, увещевая его отречься. «Разве вы враг самому себе?» – говорили они узнику. – «А вы думаете, – гневно отвечал он им, – что жизнь до того мне дорога, что ради неё я пожертвую истиной? Разве вы не епископы, не кардиналы? Забыли вы, что ли, что Христос сказал: „кто не отрекается от себя ради Меня, тот Меня недостоин“?… Прочь, искусители!»[44].
Последним в сподвижнику Гусса пришел с увещаниями кардинал из Флоренции. «Иероним, – сказал он ему, – вы человек ученый, которого Бог щедро одарил способностями: не употребляйте их на погибель себе, употребите их на пользу церкви. Собор чувствует к вам жалость из-за необыкновенных талантов ваших и хотел бы вас отвратить от казни. Вы имеете право на очень почетное положение и оказали бы могущественные услуги церкви, еслибы хотели обратиться на путь истины, подобно св. Петру или Павлу. Церковь не настолько жестока, чтоб отказать вам в прощении, если вы будете достойны его, и я обещаю вам всевозможные милости, если будет доказано, что в вас нет более упорства и заблуждения. Поразмыслите хорошенько, пока еще есть время, пощадите свою жизнь»[45].
Но все это ни к чему не привело. Подобно Гуссу, Иероним не считал себя еретиком и говорил, что пока его Св. Писанием не убедят в ложности его идей, он считает постыдным отрекаться. Приведенный в последнее (для него) заседание собора, он заявил: «Ты, Боже всемогущий, и вы, меня слушающие, будьте свидетелями: клянусь, что я верю во все догматы католической веры в том виде, как их сохраняет и признает церковь, но я отказываюсь признать справедливым осуждение праведных и святых проповедников, которых вы несправедливо осудили за то, что они обнаружили безобразие вашего образа жизни. Во имя этого я готов умереть».
Вслед за тем он опять с таким огромным знанием и таким пламенным красноречием стал развивать свои мысли, что множество прелатов подошли к нему и предложили более мягкую форму отречения. Но и это ни к чему не привело, – Иероним был тверд[46]. Когда после обвинительной речи епископа города Лоди ему предоставлено было последнее слово, он снова горячо доказывал, что он – искренний католик – но он повторяет, что с отвращением вспоминает подписанное им одобрение приговора над Гуссом. «Я дал это одобрение только под страхом огня, пламя которого так ужасно. Я беру обратно свое преступное согласие».
Теперь уже все было кончено. Собор видел, что имеет дело с «упорным еретиком». «Он возвратился к своему прежнему учению, как пес на свою блевотину, – гласит приговор, – поэтому св. собор постановляет, чтобы он, подобно бесплодной и сгнившей ветви, был вырван из вертограда»[47].
Как и Гуссу, Иерониму был надет колпак, разрисованный фигурами пляшущих чертей, причем он, как и Гусс, проговорил: «Господь наш Иисус Христос, умерший за меня бедного, был за меня увенчан терновым венцом. Не следует ли, значит, и мне радостно носить во имя Его эту корону»[48]. Вслед за тем он был предан в руки палачей, которые повели его к месту казни. «Радостно и охотно шел он на казнь, – говорит Поджио, – не страшась огня и не боясь мук огненной смерти. Никто из стоиков не встретил своего конца с таким твердым духом и спокойным сердцем»[49].