Райское место
Работа казалась деду Пете райским местом. Он рассуждал так: «С вечера и всю ночь тебя никто не трогает. Принял жетоны, сверил подписи, отметил коробки – гуляй, рванина! Хочешь – чай пей за счёт заведения, с печеньем, а хочешь – радио слушай, читай или телевизор смотри. Тишина, покой. Только не спать. Ни-ни. Тут уж строго, да и по рации иногда Валерьяныч на связь выходит. Проверяет, жирный змей. Но и не хочется ведь спать. После восьмидесяти заснуть – как раз проблема, или проснуться? И ещё хорошо, что не сыро. Кость не ломит, как дома». Однако, оставаясь наедине со своими мыслями, Пётр Мчиславович Поляков вспоминал молодость, перебирал события жизни. И воспоминания эти были тревожными, а временами и вовсе тяжкими. Но больше всего деда Петю беспокоило, что старость не принесла ни покоя, ни умиротворения. Только страх. Страх, что останется один, что Зина и Светка бросят его, больного и немощного. Он понимал, что вояж на юга, если и состоится, то явно с билетом в один конец. Это, конечно, огорчало, но дед, по стойкой привычке, выработанной за долгие годы, не унывал. А что может испугать человека, повидавшего на своём веку всякого, – только одиночество. Он думал о работе на заводе у немцев во время войны, о побеге, о прежних своих именах и фамилиях. Эти мысли он гнал прочь, как злобно ощерившихся чёрными пастями немецких псов. Лагерь есть лагерь, хоть немецкий, хоть наш. И тем и другим не мог простить «загубленную на корню жизнь»! Псы-страхи норовили вернуться и почти каждую ночь портили деду сон то вечным скулежом, то захлёбывающимся лаем.
Зато о своей криминальной карьере дед вспоминал даже с некоторой гордостью. Такие дела проворачивал! Одному не переставал удивляться Поляков: как после всех этих фокусов ему удалось дожить до таких преклонных лет? Ничего не брало «старого таракана», как он сам себя и величал: ни война, ни тюрьма, ни болезни, ни перо бандитское, ни даже строгий советский УК. А то, что фамилию сменил и пенсия липовая, – меньший грех из всех возможных. Жить-то надо как-то. Одна мысль денно и нощно не давала старику покоя: сына своего Алексея он так и не нашёл. Поляков полагал, что тот, наверное, тоже сменил фамилию или вовсе уехал в начале девяностых куда-то за границу. «Времена такие. Времена? Или время? Да, время штука вреднющая, главный враг памяти. По радио Бернес запел “Тёмную ночь”. Сколько лет песне, а как цепляет…» Значит, память пока сильнее. И Поляков вспомнил, как года три назад весной ездил в онкодиспансер, в Новосибирск. В тот день к врачу он не попал, постеснялся лезть без очереди. Сидел и не решался войти в кабинет. Выяснилось, что запись к врачу аж на три месяца вперёд. В коридоре терпела целая очередь несчастных. Пациенты, ожидающие вызова, за неимением достаточного количества мест стояли, привалившись к стенам и подоконникам. Такого количества людей в париках Поляков никогда ещё не видел. На секунду он представил, что просто попал на съёмки какого-то необычного фильма. Некоторые из присутствующих были, по всей видимости, лысые, но в платках и шапочках, почти все с грустными, потухшими глазами. В очереди сидел тёмно-жёлтый человек, как будто специально выкрашенный. Очередь покорно молчала. Ждала. Вдруг на одном из стульев он увидел любимую книгу своей юности, «На западном фронте без перемен» – старый, потрёпанный экземпляр. Старушка, вошедшая в кабинет врача, оставила. Деда Петя вспомнил о Лёльке, своей первой любви. Он взял книгу, открыл страницу семнадцатую. Штампик местной библиотеки – может, та самая книжка, двадцать девятого года издания? Сидя на лавочке в городском парке, они с Лёлькой вместе читали этот роман. Медленно наступал сентябрьский вечер, и букв было почти не разобрать, но они всё сидели и молча глядели на страницы, не в силах расстаться. И когда их плечи соприкасались, каждый раз по телу проходила волна жара и дыхание сбивалось. Тогда и случился их первый поцелуй. А потом – война, и Лёлька пропала навсегда.
Поляков подождал у кабинета и увидел старушку, она вышла из кабинета, растерянно кивнула, взяв из его рук протянутую книгу. Нет, конечно, это была не Лёлька! Так времена виноваты или время – кто его разберёт?
Поляков уехал, не стал записываться на приём к врачу. Всё равно денег на ещё одну поездку в Новосибирск взять было неоткуда. А после поездки – куда ни глянь, новомодные статьи про рак. Понятное дело, в таком преклонном возрасте простата – неудивительно. С этой гадостью, правда, деда Петя жил уже несколько лет. Так и решил жить, «пока живётся».
Погружённый в свои воспоминания, дед сидел напротив кактуса и машинально крутил пальцем бороду. На столе у настольной лампы стоял стакан с остывшим крепким чаем. Лёгкий стук отвлёк деда Петю от воспоминаний. На стол лёг жетон, потом второй, третий. Дед сделал необходимые отметки в журнале. Погрузчики один за другим выезжали из ангара. Оставался последний – четвёртый. Дед механически наблюдал за тем, как тот загружал коробки. Каретка поднимала груз всё выше и выше. Вдруг одна из небольших коробок покачнулась и, соскользнув с вил, упала на пол. Звук был с гулким хлопком, как будто свалился тюфяк или мешок с чем-то сыпучим в лопнувшей герметичной упаковке. Рабочий, покосившись на деда, тут же опустил каретку, не торопясь слез с погрузчика, поднял коробку и через минуту загрузил её на самый верхний стеллаж. Как ни в чём не бывало, отдал жетон, поставил подпись и, не говоря ни слова, выехал из ангара.
Большие надежды
– Борис Ефимович, ну не могу я, никак! – снова нудел Захар. – Это в самый последний раз. Мне надо на три дня всего. Понимаете, тётка моя сильно пожилая. Я не могу не поехать. Надо сегодня. А в учебную часть я уже ходил, они не против. Как вернусь – сразу к вам. Я вам обещаю, что сдам мою часть проекта вовремя. Просто перед Новым годом у меня воспаление лёгких было. И то, вместо месяца – всего пару недель отлежал. Потому и затянулось так со сдачей.
Преподаватель постукивал пальцами по столу. Молчал. Закусив нижнюю губу, лишь отрицательно покачал седой головой.
– Ну, Борис Ефимович, это ж последний курс, – не унимался Захар, – я что же, не понимаю? Войдите в положение! На следующей неделе всё сдам. Я ведь именно в Новосибирский университет и хочу поступать. Вы же знаете! И не враг себе, чтобы такой интересный проект для них… презентация будет готова. Успею…
Захар стоял перед преподавателем и канючил, как первоклассник. Борис Ефимович упорно молчал. Наконец, видимо, устав от его причитаний, Борис Ефимович мелко-мелко утвердительно затряс головой, быстро и нервно замахал тыльной стороной ладони в сторону выхода, скривив рот, проскрипел:
– Середа, во вторник чтоб как штык, или вон из проекта.
Пятясь к двери, Захар продолжал что-то обещать и гарантировать. Он знал, чем рискует. Однако «победителей не судят». Захар смог выиграть время, теперь остаётся лишь исполнить то, о чём он постоянно думал. Он во второй раз заберёт деньги в области и передаст Гешке гораздо большую, чем обычно, сумму. «На разнице обещанных процентов можно отлично заработать. И совсем не обязательно это обсуждать со всеми. Сами же потом спасибо скажут». С такими мыслями предприниматель Середа-Сангуили Захар отправился на остановку областного автобуса.
А в это самое время на складе Степан отбывал положенные часы очередного дежурства. Он прилёг на рваный диван, открыл Акунина, попробовал читать. Через пару минут отложил чтиво, глядя на чуть колышущуюся паутину у вентиляционного люка, задумался о том, как легко, должно быть, всю жизнь жить на юге. «Там, где не бывает минуса, где море, песок и горы, и ещё, наверное, ветерок разносит по округе терпкий запах кипариса». Степан представлял себе, как во дворе своего домика он обязательно посадит виноград и гранат. Гранат будет цвести розовыми цветочками, потом появится завязь, позже – плоды. Большие, бордово-красные, угловатые, как мышцы на спине атлета. Он вообразил, как будет чистить спелый плод для своего сына, а может, просто выжимать сок в стакан. Гранат будет брызгать алой кровью на стенки стакана и вокруг, а они будут смеяться… Потом какая-то женщина в светлом платье позовёт их обедать. Конечно, это его жена стоит под навесом из винограда. Лучится нежной улыбкой. Но они схватят огромный арбуз и с индейскими воплями вприпрыжку побегут купаться в море. Там, на пустынном морском берегу, кувыркаясь в набегающих волнах, станут есть этот солоновато-сладкий арбуз, пока за ними не придёт мама. Но она не станет их бранить, только принесёт два больших хрустящих, свежих полотенца…
«Но пока я живу в подвале, денег нет, работаю на странном складе, семья никак не похожа на то, о чём мечтается, а до холоднющего Карского моря здесь много ближе, чем до Чёрного. Что же не так в моей жизни? Что или кто мне вредит, что за тайный враг?» Степан задумался над этим странным вопросом, который никогда не возникал у него ранее. Вроде и не было врагов у Степана, не считая тех, кто отобрал квартиру матери. Что, если враг – сам город Н-ск, и ещё эта вечная зима. «Да, Н-ск всегда меня ненавидел. И не только меня, вообще всех своих жителей. Этот город сначала отнял отца, послал его в последний бой. Позже и я потерял всё, что только можно». Степан ощутил беспомощную злость, что всё вокруг устроено так логично, но так холодно и жестоко. И он, сделав над собой усилие, решил опять думать о хорошем, но только о том хорошем, что происходит наяву, в его реальной жизни. После недавних грёз это хорошее казалось ему жалким, мелким и в своём итоге, пожалуй, невыносимо тяжким. Может быть, поэтому Степану пришли на ум строки из стихотворения Бориса Слуцкого «Лошади в океане» – отец очень любил. Степан вспоминал, как отец иногда читал ему, маленькому, они даже учили наизусть:
Лошади умеют плавать.
Но – нехорошо. Недалеко.
«Глория» по-русски значит «слава», —
Это Вам запомнится легко…
Слушая печальный финал стихотворения, маленький Стёпа огорчался, иногда даже плакал. Он спрашивал, почему же лошади не улетели? Он же видел в книжке лошадь с крыльями. Папа утешал, говорил о том, что на самом-то деле не все лошади утонули. Многие смогли доплыть до берега. Только поэт об этом не успел написать. А крыльев у лошадей, в отличие от людей, не бывает. И вообще главное – не быть жестоким. И тогда маленький Степан улыбался. Он верил папе. А что оставалось десятилетнему мальчишке?
Последние дни уходящего месяца принесли обитателям подвала много нового. На прошлой неделе Степан уволился с хлебозавода. Вышло без сучка и без задоринки, не пришлось отрабатывать положенные две недели. А всё потому, что Степан порекомендовал на своё место «хорошего специалиста». Когда в отделе кадров увидели диплом Светланы, с радостью согласились и взяли без испытательного срока. Предыдущий опыт работы в школе их не смутил. Светлана рассказала убедительную историю о работе на «Ваньке», где она якобы занималась реализацией хлебобулочных изделий через сеть маленьких палаток. И от Рафика рекомендацию принесла – такая хитрюга. Правда, непонятно, почему зарплату Свете положили меньшую, чем получал на этой должности Степан. Кроме работы на хлебозаводе, несколько раз в неделю Света давала уроки английского языка сокурсникам Захарки. На Бабзине был дом, хотя сама она называла подвал «жилищем». А ещё у неё появилась возможность подрабатывать в общежитии, где требовались сменные дневные вахтёры. Получалось, что все «при деле», и жизнь вроде как налаживается. Снова стало холодать, пошел снег; до весны ещё далеко, но в её терпеливом ожидании, в робких надеждах на перемены к лучшему в «коммуне» царило всеобщее оживление. В коробке уже скопилась некоторая сумма, но ее не решались пустить в оборот через обменник.
Размышления Степана прервал звук электромотора. Это начали отворяться ворота. В ангар один за другим въехали четыре погрузчика. Как всегда по пятницам, согласно инструкции Валерьяныча, четверо рабочих в синих комбинезонах и красных бейсболках, уложив на полки положенное количество, укатили в соседний ангар. Все, кроме одного. С погрузчика спрыгнул человек. Подошёл к столу, оставил жетон, расписался. Рабочий снял бейсболку, швырнул её прямо перед Степаном.
– Ну, здоров, дорогой! Не узнаёшь, Стёпа? Я Колян. Помнишь, лет десять назад видеокамеру помогал освоить, потом гречку у меня дома ели. Дед мой всё душеспасительные беседы водил с тобой.
– Кол-ян? Вот это номер! Как я рад тебя видеть, дружище! Конечно, всё помню. Вот так дело. Какими судьбами? Как дедушка?
Они пожали руки, обнялись.
– Да ла-ан, я-то никуда не уезжал! Дед, слава богу, жив. По-стариковски здоров. В Светёлкинском храме служит. Правда, мы с ним не очень общаемся. Не нравится ему, как я живу, ну и прочее… Ну да что я о себе, сам-то как? Когда в нашу деревню вернулся? Гляжу – ты, или похожий кто…
– После окончания университета работал одно время по специальности, но жизнь все равно в Н-ск привела. Я на складе недавно, зарплата уж больно хороша оказалась. Ты сам какими судьбами?
– Я в девяносто четвёртом бизнесом занялся. Сначала палатки, потом открыл спортивный клуб-«качалку» для пацанов. Позже – целая сеть по области образовалась. А потом так получилось – забросил я спортивные дела. Теперь тут работаю.
– Но, Колян, извини, дружище. Валерьяныч лютует. Сам знаешь. Нельзя нам с тобой разговоры разговаривать. Давай днями пересечёмся, если ты не против. Поговорим.
– А, точно, ну бывай. Вот мой сотовый, – Колян быстро черкнул на газете номер, – позвони, как сможешь. Возьмём по пивку, тут есть местечко одно приличное. Или ты в завязке? Тогда чайку возьмём, – рассмеялся Колян и протянул руку.
После ухода старого друга Степан невольно улыбнулся, машинально дотронулся до россыпи бородавчатых колючек на кактусе. Сразу укололся. Отдёрнул руку. Впереди были долгие часы ночного дежурства. Степан заварил себе крепкий чай и вновь открыл книгу.
Чёрная птица
Два друга встретились на заре в овраге за большим полем.
– Держи, Эос, мой друг! Я принес тебе немного мяса…
– Спасибо, друг Шуос. Ты не забываешь обо мне. Я думал уйти к Синей горе, но вокруг слишком много широконосых и темнокожих. Жду весны.
– Эос, племя с нетерпением ждёт прихода твоего брата. После той жертвы дела с охотой действительно пошли на лад. Пищи в достатке. Мы только что заключили союз с темнокожими. Все орут, что скоро мы станем владеть землями отсюда до самой Синей горы! Насытившись, мы считаем врагами почти всех вокруг! Помнишь, что мой отец раньше был против войны? Но и он стал говорить, что лучше мы умрём и попадём во вторую жизнь, зато и широконосые просто сдохнут, потому что не знают ничего о духах и о второй жизни. Думаю, это глупо.
– А что мой отец? Он же хотел этой войны. Что он теперь говорит?
– Великий вождь теперь не говорит ничего. Он как тот жучок, что притворяется веточкой и меняет цвет. Не заметен и не слышен. Попроси его научить нас так жить – откажет. С тех пор, как племя тебя изгнало, он и твоя мать Эо почти не выходили из своего жилища. Всем правит мой отец. Каждый ребёнок в племени, просыпаясь и засыпая, твердит: «мы им покажем, этим широконосым».
– Но если есть пища, так зачем же тогда война? Твой отец – мудрый Шуо не хотел войны. Напомни ему об этом.
– Он изменился, говорит странные вещи. Думаю, он ненавидит Великого вождя. Друг мой Эос, пути назад нет. Они глупые. Они убили девочку, они изгнали тебя, они поплатились за это. Все мы… Прости, мой друг, я пришел к тебе с печальной вестью…Твоему отцу дали имя.
И Шуос рассказал другу о том, что произошло утром предыдущего дня.
***
Эо кричала весь день. Ночь прошла в страшных мучениях. Малые дети плакали от страха, а бывалые воины уходили подальше в лес, чтобы не слышать её ужасный стон. Под серое, морозное утро крики роженицы стихли. Эо покинули силы. Она лежала у костра на шкурах. Иногда заводила руки за голову, но не кричала, только хрипела. Её лицо и глаза были красными, иногда страдалица извивалась от боли, расцарапанные в кровь руки бессильно хватали землю. Все женщины племени собрались у хижины Великого вождя. Они шептались, скорбно качали головами. Эо отнесли к священной пещере, положили перед большим камнем. Эо не могла даже стонать, из её глаз текли слёзы. Над лесом кружили чёрные птицы; в прозрачном, холодном утреннем воздухе их клёкот разрывал на части доносившийся шум водопада. Великий вождь, опустив голову, сидел рядом. Появился мудрый Шуо. Он обошёл вокруг священного камня, положил на него своё ожерелье, дотронулся до камня рукой.
– Это поможет, – произнес шаман.
Великий вождь встал, протянул руку и сделал шаг к Шуо.
В эту секунду Эо вдруг громко закричала, её голова стала метаться из стороны в сторону, тело билось о землю, кровь и снег выпрастывались из-под её измученного тела.
Вождь сжал руку в кулак и произнёс:
– Это не поможет, это – наказание за наши ошибки. Мы прогневали духов, и теперь они жестоко мстят. Мы убили ребёнка, и этот цветок уже никогда не даст новых побегов, плодов и семян, мы прогнали Эоса, мы захотели обмануть судьбу. И я, Великий Вождь, обвиняю тебя, Шуо! Ты виновен в том, что не услышал голоса духов. Ты жаждал крови. Ты её получишь!
Великий Вождь схватил с земли большой камень. Первый удар он обрушил на голову несчастной Эо. Второй удар пришёлся по животу. Женщина дёрнулась и затихла, её измученное тело застыло на окровавленном снегу.
Вопли женщин заставили замолчать птиц.
Мудрый Шуо сделал шаг вперед, он взял с камня своё ожерелье. Поднял его над головой:
– Не я хотел крови, но ты, Великий вождь. Не я призывал к союзу с темнокожими и к войне, но ты. Значит, я поведу племя к весне и к Синей горе, а ты… если ты не готов принять судьбу твоего племени – уходи во вторую жизнь, и мы дадим тебе славное имя!
Великий вождь ничего не ответил, он посмотрел в небо. Над пещерой кружила огромная чёрная птица. Он поднялся с земли, подошёл к священному камню и положил на него четыре камешка. Два белых и два чёрных. Опять посмотрел на небо, но птица не улетала. Великий вождь медленно направился в сторону водопада. Один из воинов и несколько женщин, загородив путь, кинулись к его ногам, но Великий вождь покачал головой, и люди расступились… Распластав в небе перламутрово-чёрные крылья, черная птица кружила, высматривая скорую добычу.
Добыча
Захар несколько раз приносил прибыль с операций в обменном пункте. Геша Козловский платил проценты точно, день в день, и не настаивал на новых вложениях. Со слов Захара, Геша даже предлагал забрать основную сумму, оставив в обороте лишь навар. И каждый раз «семья», посовещавшись, принимала решение снова отдать все деньги Козловскому. Но с недавнего времени Захар стал прогуливать занятия в техникуме, и в один прекрасный день объявил – да-да, не посоветовался, а именно объявил как о свершившемся факте, – что собрался увеличить обороты. Он утверждал, что и сам теперь может проворачивать валютные операции. Для этого на несколько дней отпросился с учёбы и уже договорился со знакомым хозяином большого мясного магазина о его участии в «прибыльной денежной операции». Все не на шутку заволновались, считая, что Захар слишком увлёкся и очень рискует, а ситуация выходит из-под контроля. Деда Петя высказывался жёстче всех. Он назвал Захара «три Ж»: жирной, жадной жертвой Олимпиады. И что не хватает на него хорошего сапога под четвёртое «ж» от его сводного брата. Дальше в таком же духе, и с отборными матюгами. Вышел скандал. В итоге Степан, выражая общее мнение, запретил Захару нести в обменник очередную сумму семейных сбережений. Захар согласился, но, хлопнув входной дверью, куда-то уехал. Из поездки в область он вернулся с деньгами в пятницу вечером – двадцать второго февраля. Степан был на складе, когда деда Петя опять серьёзно повздорил с Захаром. Захар требовал открыть железную коробку, чтобы взять свой паспорт, и вновь уговаривал вложить в дело дополнительную сумму. После долгих препирательств дед настоял, чтобы «семейные деньги» Захар не трогал и оставил дома хоть часть из привезённой суммы. Захар возмущался, но иначе упрямый дед отказывался приносить спрятанную железную коробку. Захар устал спорить, забрал паспорт и оставил дома, «только чтобы маразматики не орали», немного из тех денег, что привёз накануне. Все собранные деньги в этот же вечер он передал Гешке Козловскому.
В понедельник Захар Фиделевич Середа-Сангуили собирался выйти в дополнительную смену, «чтобы самолично всё проконтролировать». Но он отправился на работу даже раньше – в субботу, ближе к вечеру. В то еле уловимое мгновение сумерек, когда день ушёл, не оглядываясь, но вечер ещё не наступил, Захар часто ощущал беспричинное беспокойство. Так было и сейчас. Это всегда длилось совсем недолго. Как только зажигались фонари и вечер накрывал городок, страх почти моментально улетучивался. Захар в детстве думал, что всё дело в фонарях, в страхе – вдруг они не зажгутся, наступит жуткая, черная ночь. Став взрослее, он стал считать, что это из глубины тысячелетий отзываются древнейшие дремлющие инстинкты человека: успеть спрятаться до темноты когда-то означало – не быть съеденным.
Обменный пункт располагался в самом козырном месте рынка. Это была та часть «Ваньки», где жизнь не замирала ни днём, ни ночью, поэтому здесь почти всегда находился наряд милиции. Милицейский УАЗик и сейчас стоял на площади. В этот час открывались ночные забегаловки, и главное – зал игровых автоматов. Многим нужно было поменять «бакинские» на «деревянные», чтобы снова скрыться на несколько часов в игровой зоне. Под утро выходящие из зала немногочисленные счастливчики меняли рубли на доллары. Уже издалека Захар обратил внимание, что вывеска с курсом у обменного пункта не светится. Переведя дыхание, он ускорил шаг. Скоро Захар увидел, что свет не горит и в помещении, а жалюзи на окнах закрыты. Захар постучал, обошёл вокруг. Тишина. На двери никакой записки. Набрал мобильный Геши. Телефон не отвечал. Чувствуя, как сердце колотится в горле и начинают дрожать колени, Захар набрал телефон хозяина обменного пункта. Пока он ждал ответа, вспоминались детали. Как с улыбкой Геша пересчитывал принесенные Захаром деньги, как деловито вытирал пыль с прилавка, напоминал, что надо бы поговорить с хозяином о замене вывески на новую, неоновую, а весной установить у дорожки кадку с цветами. Через полчаса приехал сонно-озабоченный Резо – хозяин обменника. Он проигнорировал протянутую Захаром руку, лишь вяло кивнул. Шальными глазами смотрел куда-то «сквозь». Резо был человек обстоятельный и, казалось, не по-грузински флегматичный. Нервно почёсывая небритую физиономию, он с достоинством, не торопясь открывал помещение. Однако его волнение выдавали слегка трясущиеся руки. Когда вошли внутрь, сразу стало ясно, что Геша Козловский, как и предупреждал деда Петя, «смазал лыжи вазелином», прихватив с собой и дневную выручку, и деньги всех его кредиторов, и даже счётчик купюр. Резо выругался, опрокинул стул, в бессильной злобе смахнул со стола какие-то бланки и карандаши, потом добавил что-то по-грузински, но и эта фраза оканчивалась словом «блиат». Дальше события развивались предсказуемо нервно и бестолково. Все выходные Резо бегал по рынку как очумелый; Гешу никто не видел, сотовый его не отвечал. Милиция приняла заявление. В доме, где временно проживал пропавший сотрудник обменного пункта, сказали, что некий Дмитрий съехал с квартиры уже две или три недели назад…
***
– Кому тут можно верить?! Никому! – орал Захар. – Что за город, что за люди! Почему так?
Все молчали. Деда Петя, опустив голову, сидел в любимом кресле. Крутил бороду и демонстративно глядел в сторону. Зина гладила Захарку по голове, причитала:
– Обойдется, Захарушка. Плохо дело, конечно, но что уж тут… Не убивайся ты так. Что-то придумаем. Это всего лишь деньги…
– Это «всего лишь», как ты говоришь, Зин, наши деньги, – поправила Светка, – и наш билет в другую жизнь.
– Был, – отозвался Степан.
– Ну и ладно, ну и не едем. Я всегда была против, – затараторила Бабзин, но, поглядев на Степана, осеклась.
Светка укоризненно покачала головой и в сердцах добавила:
– There's a black sheep in every family. Если дословно, – уточнила она, – в каждой семье есть чёрная овца. У нас говорят менее политкорректно: «в семье не без урода». Тебя, Захар, все предупреждали и просили не увлекаться!
– Да, ты права. Я – урод. Чёрный урод. И к тому же идиот. Мне урок. Да я бы…
– Не скули ты, босота! – поднял голову деда Петя. – Ты же понял, что она имела в виду. Ты у нас тут не овца, ты у нас баран упрямый с обломанными рогами. И точно не белый. И не спорь. У тебя всегда семь пятниц на неделе. То в Крым нас тащишь, то мечтаешь о собственном шахер-махере и бизнесе-шмизнесе, то вдруг вспомнил о Новосибирском институте или как его… Так и помолчи, шкет. Всё, что случилось – то случилось. Дай всё обдумать. – И было это дедом сказано так, что «ни убавить и ни прибавить», и все покорно замолчали.
Несколько дней прошли, как один – в суете, нервах и беготне. На самом деле положение сложилось невесёлое. В коробке денег осталась около половины от суммы, собранной в самом начале. Нужно было отдавать долги, а ещё как-то жить. Да, Захар винил только себя, просил у всех прощения. Особенно у старика, но это уже ничего не меняло. Все благодарили деда Петю, это его стараниями удалось сохранить часть денег. Степан считал, что нужно звонить кредитору и срочно отдавать ему всё, что только можно собрать, потому как через месяц сумма прирастёт процентами. Деда Петя его полностью поддержал. Захар пробовал было хорохориться, что справится сам, но всем было очевидно – «справиться самому» в данном случае означало только побег. А бежать без денег было некуда. Да и вся жизнь тогда наперекосяк: техникум придется бросить, забыть о поступлении в Новосибирский университет. И какой Крым? Захар поговорил с хозяином обменника насчёт дальнейшей работы, но Резо подозревал всех вокруг и ничего толком не ответил. Зарплату за отработанный месяц ждать, конечно, не приходилось. Захара дважды вызывали на допрос в милицию, но с поисками Козловского у правоохранительных органов было глухо. Чтобы съездить к кредитору, Захар опять прогулял занятия, и отношения с Борисом Ефимовичем испортились окончательно. Захар вылетел из учебного проекта. Вернувшись, он лёг на кушетку, отвернулся к стене. Дома были только дед и Степан. Деда спал, а Степан как раз собирался на склад – на замену самому Валерьянычу.
Степан подошёл к кушетке, присел на край:
– Захар, как съездил? Утряслось маленько, что сказал мясник, как его звать?
– Ничего особенного твой тёзка не сказал, – не поворачиваясь, ответил Захар. – Деньги, что я привёз, взял. Проценты требует с оставшейся суммы.
– Тёзка? Да ладно…
– Ага, да ещё фамилия говорящая, только не смейся, – Степан Махно!
Степан не удержался и захохотал.
– Ой, и что же батька Степан Махно тебе сказал? Очень хорошо, что часть взял; сколько там осталось? Давай пересчитаем. Мы прикидывали: если отдали тридцать, то ещё около семидесяти. Плюс проценты. Так?
Захар не поворачивался. Накрыл голову подушкой. Степан понял, что происходит. Он резко вырвал подушку из рук Захара. Развернул того в свою сторону. Прикрикнул:
– А ну не дури, родной. Что происходит, какая сумма? Ещё больше??
– Много больше. Попал я, Стёпа. Попал – по самые не балуйся. Не семьдесят там ещё, а двести семьдесят. – И Захар затараторил как угорелый, – Что делать-то? Этот торгаш не простой. Бандюги они. На счётчик поставит. Хоть в петлю лезь. Свои люди у него и на «Ваньке» есть, и в районе, и в ментовке. Короче, он уже знал всё про обменник. И про реальные проценты он знает, а не про те, что я обещал ему. Получается, я нужен был только как тот, с кого можно спросить, если облом выйдет. Сказал ещё, если вовремя не отдам с наваром – фарш из меня сделает. И ведь сделает, Степан. Сделает! Ты бы видел его. Мясные лавки держит этот хрен… И чёрт меня дёрнул. Ой, ду-уу-урак я… – и он заплакал.
Степан сидел, оглушённый новостью.
– Это не ты дурак. Ты – сопляк. Это мы опростоволосились, – вдруг проворчал дед. – Выйди на улицу, студент, покури. Мы с дядей Стёпой поговорить должны. Хотя погоди, послушай тоже… Мне тут сон приснился. Сижу я на берегу реки с удочкой, тащу из воды рыбину, а она не даётся никак. Большая… А за спиной на дереве ворон каркает. Рыба – раз, соскочила с крюка. Я снова закинул удочку. Оглянулся на ворона, а он на дереве сидит, старый, жирный такой. Но не чёрный, а перламутровый. Сидит он и плачет горючими слезами, совсем как человек. Я не удивился, что птица плачет, но странно мне стало другое. Я его и спрашиваю:
– Только каркал и каркал за спиной. Мешал мне рыбу удить. Что ты плачешь теперь?
Он отвечает:
– Каркал, предвкушая твою добычу. Мне бы точно осталось что-то после тебя. А если бы очень повезло, то и всю рыбину бы утащил. Ты, дурень старый, и не заметил бы. Всю жизнь ничего не замечаешь.
Тут, откуда ни возьмись, рыба из воды вылезла и давай ворона успокаивать. Не меня.
– Не плачь, – говорит, – не самое большое это горе. Завтра приходите со стариком снова. Вот увидите, будет день – будет и пища.
А ворон отвечает:
– Что ты болтаешь? Кого обмануть задумал – старика? Не меня только! Все знают, что я птица умная. Какой смысл тебе на крючок завтра лезть?
А рыба не глядит на ворона, мне рассказывает, какой завтрашний день будет солнечный и ясный. И вот как бы начался следующий день – впрямь солнечный и ясный. Снова я у реки. Забросил удочку. И ворон тут как тут. Сторожит мою удачу. А я сижу, жду, на реку гляжу во все глаза, но ворона не прогоняю, только зорко слежу и за ним тоже. Как бы не утащил он мой будущий улов! Вдруг клюёт! Стал тянуть – не идёт. Не поддаётся. Никак. Ворон закаркал, запрыгал у самой кромки воды. Внезапно из воды вынырнуло чудище, на крокодила похожее, и съело ворона. Только пара маленьких перламутровых перьев и осталась. А я с испугу сильно дёрнул удилище, корягу большую только и вытянул. Вся добыча.
Я начал ругаться, что, мол, обманула меня рыба. А рыба та высунулась из воды опять и отвечает:
– Я тебе, старик, не обещала, что попадусь на крючок. Это ворон себе такое напридумывал. Ты же услышал, старый, только то, что хотел услышать. Я просто завтрашний день и пищу обещала, а для кого пищу и какую – тут уж не нам с тобой решать пришлось. А солнышко – вон оно, и день ясный тоже. Плеснула хвостом рыба и уплыла восвояси. Я дураком себя почувствовал, точно как ты теперь. Потом проснулся – как бы сон во сне. К окошку подошёл, к нашему. А в приямке два перламутровых пёрышка лежат.