Преобразованием Сената и учреждением министерств Александр имел в виду удовлетворить современным требованиям правительственной организации, как ее понимали на Западе. Не менее того занимал царя вопрос об устройстве или освобождении крестьян. Державин был ярым противником этой мысли. Меры, принятые в этом направлении, были одобрены в государственном совете единогласно; только Державин остался при особом мнении:

«Хотя, – писал он, – по древним законам права владельцев на рабство крестьян нет, но политические виды, укрепив крестьян земле, тем самым ввели рабство в обычай. Обычай сей, утвержденный временем, сделался столь священным, что прикоснуться к нему без вредных последствий велика потребна осторожность».

Автора этих строк можно угадать отчасти по описанию крестьянской идиллии в оде «Осень во время осады Очакова», где Державин говорит:

Запасшися крестьянин хлебом,
Ест добры щи и пиво пьет,
Обогащенный щедрым небом,
Блаженство дней своих поет.

Подлинно – лишнее было освобождать таких счастливцев. Но ввиду опасности положения Державин настроил снова лиру на крепостной лад и в анакреонтической оде «Голубка» старался еще раз убедить читателя в преимуществах для народа помещичьей власти.

Конечно, Державин выражал мнение далеко не только свое, но большинства современных ему «передовых» людей. И человеколюбивый масон Лопухин, и высокоумная княгиня Дашкова во главе легионов находили опасность в «расслаблении связей». Первый доказывал, что «для охранения благоустройства общего нет надежнее полиции, как помещики». Это было, по крайней мере, откровенно и ясно. Княгиня же ссылалась на то, что благосостояние крестьянства выгодно для дворян, а вследствие того, по ее мнению, надо было быть безумным, чтобы притеснять крепостных. Логика, как известно, на практике не выдерживала критики, и помещики нередко душили своих кормильцев в более или менее дружеских объятиях. Многие пугали и тем, что мысль об освобождении уже носилась в народе, и каждый шаг в этом направлении может родить превратные толки, помещики усмотрят угрозу их собственности, и крестьяне возмечтают о неограниченной свободе. На основании подобных соображений и Державин был одним из крайних противников поступательного движения. В конце концов последовал, однако, указ о свободных хлебопашцах – и призраки рассеялись.

Не только в крестьянском вопросе, но и во всех замыслах Александра Державин являлся тормозом, вечно видел кругом, в лучших людях, его окружавших, какие-то польско-еврейские интриги, всех министров также подозревал в интригах то против Александра, то против себя как единственного правдолюбивого охранителя. Эту роль он брал на себя до такой степени назойливо, что государю очень трудно было сохранить хладнокровие и не обидеть старика. В конце концов, однако, согласие стало невозможно, и Державин должен был сойти со сцены. Увольнение его было решено. В октябре 1803 года он приехал во дворец с докладом, но государь не принял его, а на другой день послал рескрипт, в котором просил оставить пост министра, продолжая присутствовать в Сенате и совете.

Затем на аудиенции государь заметил ему, что он слишком ревностно служит. Оскорбленный поэт просил отставки и получил ее с позволением носить сенаторский мундир, с сохранением жалованья и шести тысяч столовых ежегодно.

Интриги польской партии были, конечно, ни при чем: против Державина были все сенаторы и министры, в том числе Завадовский, Воронцов, Трошинский – враги этой партии.

Княгиня Дашкова, некогда друг и покровитель поэта, пишет в 1802 году Воронцову (брату своему): «Здесь (в Москве) очень смеются над нападками, с которыми Державин выступил против сенаторов и министров своими лживыми докладами».

Граф Растопчин, поддерживавший отличные отношения с Державиным, писал о нем в то же время шутливо: «Мне рассказывали очень смешное про Державина, что он бранит просителей за дурной слог их прошений и вместо ответа по делу доказывает им ошибки против грамматики ».

После отставки эпиграммы, стихи и пасквили посыпались на Державина. По поводу одного такого стиха Растопчин замечает о поэте: «про него можно сказать, что он утром ругает и кричит, вечером же гнется и молчит».

Конечно, в личных отзывах может сказаться недоброжелательство. Но Державин в своих «Записках» еще строже, не щадит ни старых друзей, ни покровителей, явно пристрастен к лицам, нетерпим, взводит обвинения на всех и каждого, обо всех деятелях эпохи отзывается дурно: с одной стороны, изливает желчь на новаторов Кочубея и Сперанского, с другой – не щадит и приверженцев старины и вообще выказывает вражду ко всей эпохе.

В царствование Павла литераторы и поэты попрятались в Москву и старались поменьше о себе заявлять. С вступлением на престол Александра ожили литература и театр. «Рассуждение о старом и новом слоге» Шишкова было началом войны с Карамзиным и разделило писательский мир на партии, вызвав особую литературу.

Сохраняя близкие отношения к царской семье, Державин не оставлял «придворную поэзию». В других стихотворениях излагал он мысли о своих заслугах и неудачах или обращался к врагам по направлению, к новым сотрудникам Александра. Эти лица доставляли пищу его басням. Все басни, написанные им в это царствование, имеют сатирический характер, но малое художественное значение. «Аист» представляет Аракчеева. «Жмурки» написаны на триумвират Кочубея, Новосильцева и графа П.А. Строганова возле государя. «Выбор министра» посвящается Сперанскому.

Влияние иностранных образцов проявлялось в различных направлениях творчества Державина. Влияние Клопштока сказалось в обращении к германской мифологии. В «Водопаде» заимствованы черты скандинавской поэзии. Но наиболее полюбился Державину Анакреонт. «Беседовал с Анакреоном в недавнем я приятном сне», – говорит поэт. «Анакреонтические» традиции особенно отвечали придворной поэзии и стихотворениям «на случай».

Во время войн Наполеона Державин по-прежнему отзывался на это движение громкими одами вроде «На отправление в армию гр. Каменского», «На выступление корпуса армии» и т. п. и продолжал свою поэтическую хронику вплоть до самого 12-го года, когда у нашего поэта явился совсем новый соперник с его «Певцом во стане русских воинов».

В среде современников Державина находились критики, постигшие уже тогда слабые стороны его таланта; тем не менее имя его окружено было ореолом славы. Озеров, посылая ему свою драму «Эдип в Афинах», писал:

«Посвящая вам сию трагедию, я приношу мой дар не тем достоинствам, кои возвели вас на высокие степени в государстве. Пусть беспристрастное потомство судит ваши подвиги на службе отечеству; автор „Эдипа“ желал только принести дань удивления и восторга тому великому гению, который явил себя единственным соперником Ломоносова и с воинственным парением Пиндара умел соединить философию Горация и прелестную игривость Анакреона, который своим пером, смелым и животворным, представил природу в красотах ее и ужасе и царицу Киргиз-Кайсацкой орды изобразил кистью Рафаэля. Вдохновенным песням вашей музы, величественным, как стройное течение вселенной, пленительным, как светлый ключ Гребеневский, быстрым, блистательным, как водопад Суры, поучительным, как смерть (?), и бессмертным, как герои, предметы хвалы вашей, я обязан живейшими наслаждениями в жизни, и может быть сиянию вашей славы буду обязан я спасением труда моего от мрака забвения. Для меня и то уже послужит достоинством в потомстве, когда скажут, что автор „Эдипа“ умел почитать гений Державина».

В этой риторике отражаются, однако, характерные для того времени взгляды на общество и литературу и приемы, используемые в последней современниками Державина. Письмо это останется своего рода памятником эпохи и иллюстрацией к произведениям поэта.

Не довольствуясь выпавшим на его долю успехом, прославленный лирик принялся «творить» для сцены. Но, увы, как ни бедна была в то время драматическая литература на Руси, Державин только оправдал нравоученье басни Крылова: «беда, коль пироги и т. д.». Уже Мерзляков называл его сочинения этого рода «развалинами Державина». Между тем поэт оказался и тут весьма производительным, хотя единственная пьеса его, игранная на петербургской сцене, была «Ирод и Мариамна». Зато он свободно ставил свои произведения в зале своего же домашнего театра. Питая большую слабость к этим детищам своим, он заставлял читать их себе вслух своих юных поклонников – Панаева, Жихарева, Аксакова. Свидетели эти утверждают, что поэту и в стихах его нравились как раз слабые места, а красот он сам не замечал.

По смерти H.A. Львова Державин, подобно Оленину, становится центром литературного кружка. По инициативе Шишкова в доме поэта стали устраиваться вечера с целью дать выдвинуться молодым талантам. Вскоре оказалось, что всему молодому и свежему здесь душно и тесно и вечера служат только самоуслаждению стариков. Таким образом возникла «Беседа», главной заслугой которой в истории нашего общественного развития осталось то, что она привела к появлению, в виде оппозиции архаизму ее, нового кружка – знаменитого «Арзамаса».

На вечерах «Беседы» публика бывала знатная, как и подобало сановникам-учредителям. Здесь, впрочем, в первый раз читал свой перевод «Илиады» Гнедич и часто присутствовал лукавый баснописец Крылов, осмеявший собрание с его организацией в «Квартете». Гнедич читал с пафосом и так напрягал голос, что надо было бояться за грудь его. «Еще несколько таких вечеров, – говорит Жихарев, – и он, того и гляди, начитает себе чахотку».

Каковы были отношения в литературном мире, показывает ответ Державину на приглашение в члены «Беседы» автора комедий Ильина: «членом ли сотрудником быть мне в „Беседе“, или иным чем? лишь бы только согласно с волею вашего высокопревосходительства; я все то вменяю себе в особливую честь».

Члены «Беседы» не знали даже о новых талантах и удивились, когда Жихарев прочел им «Сельское кладбище» в переводе Жуковского, тогда как они знали эту элегию только в позднейшем переводе Кутузова. Одного Дмитриева почитали, «да и то разве потому, что он сенатор», а Карамзина признавал лишь Державин.

С переселением в Петербург Жуковского друзья сгруппировались возле него, и образовался кружок «Арзамас». Здесь были Блудов, Дашков и Уваров, сюда перешли и молодые люди из «Беседы», и здесь же появился Пушкин. «Арзамас» существовал недолго, но успел победить «Беседу».

Под влиянием нового в русской литературе поэтического направления, образцы которого дал Жуковский, старик Державин также пробовал перейти в своем творчестве в область героической и сказочной русской древности. В 1812 году он написал род баллады: «Царь-девица», изобразив в ней, впрочем, черты характера и образ жизни императрицы Елизаветы Петровны. Пьесу эту назвал он романсом.

Царь жила-была девица,
Шепчет русска старина,
Будто солнце светлолица,
Будто тихая весна.
Очи светло-голубыя,
Брови черныя дугой.
Огнь – уста, власы – златые,
Грудь – как лебедь белизной и т. п.

В 1794 году Державин потерял свою Плениру, а полгода спустя женился вторично, уже не по любви, но по рассудку. Вторая жена его, Дарья Алексеевна Дьякова, была невесткой друзей его Львова и Капниста и утвердила эти дружеские связи. Она училась немногому, но получила светское воспитание, имела талант к музыке и играла на арфе. К тому же была прекрасной хозяйкой и умела вести дом.

Старики большую часть времени проводили в имении Званка. В стихотворении «Жизнь Званская» поэт описал жизнь эту до мельчайших подробностей. Быт и хозяйство Званки были устроены на широкую ногу; дом и сад часто оглашались веселым говором съезжавшихся гостей, громом домашней музыки и даже пушек.

О последних днях жизни Державина в Званке летом 1816 года любопытные подробности сохранились в дневнике племянницы его Львовой. Особенно подробно было сделано ею описание болезни, смерти и похорон поэта.

Державин не раз при жизни писал «эпитафии самому себе». Одна из них гласит: «Здесь лежит Державин, который поддерживал правосудие, но, подавленный неправдою, пал, защищая законы». Ему хотелось остаться непременно страдальцем в памяти потомства, хотя при жизни, защищая законы, он если и падал, то «вставал здорово», по выражению Фамусова.

Друзья мои, хор муз не пой!
Супруга облекись терпеньем,
Над мнимым мертвецом не вой.

Гораздо искреннее его «Признание», отмеченное им как объяснение на все его сочинения. По крайней мере, Державин думал здесь быть искренним, но, как в произведениях своих, так и в характере, он не знал своих слабых сторон.

Потомство достаточно успело изучить и оценить его характер и значение. «Язык, образ мыслей, чувства, интересы – все в нем, все чуждо нашему времени. Но не умер Державин так же, как не умер век, им прославленный; век Екатерины приготовил век Александра, приготовивший наш век; между Державиным и поэтами нашего времени существует та же кровнородственная историческая связь, которая существует и между этими тремя эпохами русской истории…», – так писал Белинский в свое время, но «кровнородственная» связь может ли исчезнуть, может ли не проявиться хотя бы и в более отдаленном потомстве? Историческую связь нашу с прошлым Державин сам верно определил в «Приношении монархине», в начале рукописи, хранящейся в Публичной библиотеке: