– Я ему за лечение заплатил.
– Зааплаатил???
– Как лечил, так и получил.
– Как это?
– А вот так это! – Достает дубинку и колотит стража.
Появляется дружинник и тоже принимает плату дубинкой.
Тут пропела милая девушка:
– Думал севщик злополучий, как-бы избежать войны,
Пробрался как змей ползучий во лугалевы сады.
В это время лекарь скрываются в повозке, а Плут-Переплут наиграв певунье, скрывается вслед. Тут опускается сученная занавеска как будто дворец, и появляются два важных человека с длинными бородами и в пестрых накидках с бахромой – как бы царские одежды.
– Здравствуй лу-галь!
– И ты здравствуй лу-галь!
Наливают и пьют.
– Как твои беднячки? Бурчат?
– Бурчат. Платить за воздух не хотят.
– И мои.
Вздыхают.
– Опять будем друг дружкой пугать?
– Не поверят.
– Не поверят.
Вздыхают.
– Придется опять деревню воевать, чтоб поверили.
– Мою уже палили. Давай твою.
– Давай. Пусть мужички разомнутся, да лбами друг с другом побьются.
– И боятся.
– И подати платят.
– Здорово придумали.
– Здорово.
Поют и отплясывают:
– Мы богаче всех на свете, нас содержат беднячки,
Не боимся быть в ответе, защитят нас дурачки.
Пока они танцуют, Плут-Переплут втихаря подливает им в чаши.
Пьют.
– Ой-ёёй!
– Ай-яяй!
– Уменя болит живот.
– Уменя идет понос.
– Лекаря!
– Лекаря!
Выходит Плут-Переплут в одежде лекаря:
– Я великий мудрый лекарь из далекой стороны,
Врачеватель знаменитый, иностранный гражданин.
Излечу вас от поноса, залечу вам животы,
И беру совсем немного, только сто блестящих ги.
– Ох, лекарь спаси нас.
– Вылечи.
– Сейчас-сейчас.
Осматривает больных и копается в лекарской кошелке.
– Вот. Надо выпеть ослиной оссычки, да откушать коровьей оплюшки. А под конец, вам нужно задобрить друг дружку шестьюдесятью тумаками, чтобы лекарство подействовало. И все как рукой снимет.
– Ой, лекарь, но ослинная оссычка вонючая.
– А коровья оплюшка невкусная.
– А как вы думали? Лечение будет сладким и вкусным? На то оно и снадобье, что вонючее, на то оно и лекарство, что невкусное.
Лугали морщась, пьют с отвращеньем, едят с омерзеньем.
– А теперь…. А ну-ка, отдубасьтьте друг друга! Да хорошенько, чтоб вся хворь из вас вышла!
– Ой! Ой!
– Ай! Ай!!
– Ой-ёёй!
– Ай-яяй!
– Ну, вот леченье и прошло, и вы здоровы. А теперь, вышла честь и рассчитаться.
– Ох, лекарь, что-то не полегчало, все болит. Не будем тебе платить.
– Ох-ох-ох. Не будем платить за такое лечение. Нет у нас ги.
– Ничего, сойдут и батоги.
Бьет их дубинкой.
– Вот вам-вот вам, получай! Слезами плату выдавай!
– Ох-ох-оо!
– Ой-ёёо!
– Это вам за беднячков! Это вам от мужичков! А это, вам для дурачков!
***
После были другие представления: ишкити со своей помощницей показывали чудеса, а смешной неловкий увалень удивлял всех своею силой; веселый уродец, снова всех забавлял ужимками и шутками и наигрывал на свирели милой и юной девушке, которая серебристым голосом ублажала слух волнительным сердцу напевом. Это девушка нравилась ему больше всех, даже больше смелых шуток лукавого горбуна. Она одновременно ловко подкидывала и ловила цветные шарики, а вокруг нее вился забавный зверек, который как человечек становился на задние лапки, наблюдая за хозяйкой, будто ожидая, когда же она перестанет дразнить и даст поиграть и ему. А под конец, над площадью понеслась заунывная песня о несбывшихся надеждах и счастье, что не для всех. От этого стало одновременно и грустно и душевно тепло, хотелось плакать и мечтать о светлом, что наступит вместе со временем, которое когда-то придет. Ее исполнение побуждало ладоши прихлопывать, а ноги притоптывать. Тут пришло известие о прибытии градских стражей, и скоморохи засобирались уезжать. На прощание, милая девушка успела раздать детям сладкие лакомства из запеченных в медовое тесто плодов ишиммар; досталось и ему. Но надкусив, он не смел больше трогать гостинца, оставив на память о чудесном дне и прекрасной девушке с серебристым голосом и волнительным сердцу напевом.
8. Киш.
Госпожа Элилу сегодня была подавлена и зла, как и последние дней десять с тех пор как ее высокопоставленный муж удрал на войну, оставив ее на растерзание царедворных жен. Она не находила слов, чтоб выразить все, что творилось в ее душе от негодования к мужу. Поначалу все было не так уж и плохо, когда Мэс-Э вызвавшийся на передовую, ставился расчувствовавшимся государем другим в пример за самоотверженность и смелость. И даже именитые эрес, заклевывавшие за самомнение деревенскую выскочку, стали относится к ней более благосклонно, особенно после того как она благополучно разродилась ребеночком и явила его пред их вельможные очи. Но это, продолжалось лишь до тех пор, пока не пришло известие о том, что новоиспеченный шестисотенный – не поучавствовав ни в одной битве, пропал среди ночи; злые языки начали утверждать, что новый кингаль и не сгинул вовсе в неизвестности, но его видели в стане врага и далеко не пленником. С этого слуха, для Элилу настали трудные времена полного забвения и порицания. Слуги ходили ниже воды, чтобы не попадаться лишний раз опальной госпоже на глаза, к тому же бывшей в ужасном настроении. Лишь ее любимица, на которой хозяйка не испытывала своих бранных слов и не распускала руки, неотступно следовала за ней, чтоб в нужное время быть рядом. Еще бы – не распускать рук: ведь теперь она в собственном доме была как пленница, а выход за пределы своих владений, был сравни с выходом на поле брани. Не помогли даже попытки, улучшить свое положение с помощью женских чар и соблазнить кого-нибудь из важных сановников. Рыбка тут же срывалась, не успев даже ухватить наживу, а положение только усуглублилось, так как от строгих гашан не ускользнули заигрывания молодой красавицы с их благоверными супругами. А может и сами благородные вельможи, были глухи к ее стараниям, оказавшись слишком безразличны в силу возраста, стогих нравов, или попросту не влекомые женскими ласками. Она была еще слишком юнна, чтобы понять их причину, и не опытна в любовных чарах и утехах. «Ну, ничего – тешила она себя, – зато теперь я смогу помочь, моей бедной Забар и…»
– Вспомнила. Кости бедняжки Забар, поди звери давно обглодали. – Услышала она скрипучее ворчание под нос старой рабыни, когда приказывала своей приближенной разузнать о судьбе бывшей любимицы.
– Что ты тут раскаркалась старуха?!! Смелой стала??!! – Рассердилась молодая госпожа. – Это вы неблагодарные гиены, только и можете господские кости перемалывать, а Забар не такая, она всегда была со мной честна! Забар я обязательно верну, и она будет над всеми вами – неблагадарными!
– Откуда? У Эрешкигаль вымолишь? Если ей еще выпало счастье туда попасть.
– Да как ты смеешь, говорить такое…?! Каак смеешь мне дерзить?!!! – Набросилась с розгой на стропитивую служанку, Элилу.
Выплеснув гнев и немного подостыв, юнная гашан отправила провинившуюся рабыню на самые грязные работы в стойло. Терпеливо снеся побои, та молча убралась исполнять повеление госпожи.
– Тушге! Ты-то, что молчишь, когда порочат твою подругу?! Где Забар?!
В ответ прислужница только мялась и молчала.
– Что молчишь?! Язык проглотила?!
– Да не прогневается, всемилостивейшая госпожа… – Едва шевеля губами, только и смогла произнести прислужница.
– Что заткнулась?! Продолжай!
Но молодая служанка, стоя перед госпожой на коленях не смея поднять глаз, в страхе не смела больше разлепить и губ.
– Тоже захотела? – Замахнувшись, угрожающе зашипела прекрасная госпожа, и ее милое личико некрасиво исказила жестокая ухмылка.
– Госпожа, – вмешалась повитуха, чтобы спасти девушку от наказания, – это правда, Забар мертва.
– Чтоо…??!! – Возмутилась Элилу наглости рабынь, но неожиданно сообразила, что не могут все говорить неправду, особенно те, кто никогда не был замечен в увертливости; и ее грозный окрик сменился растерянным блеянием. – Каак???
– Господин приказал казнить ее, как злоумышленницу против нашего Единодержия и против нашего любимого вождя и са-каля.
– Неет!
– Это правда госпожа, она созналась в этом под пытками. Кто знал, что в тихой и преданной рабыне может скрываться враг.
– Нет, нет, она не могла, она…
– Она водила заговором, склонив к измене и градского десятника с его стражами. Они тоже в этом сознались. Говорят, только десятник упорствовал до конца, пока не издох, обвиняя во всем… другого.
– Нет! Господи, неет! Я не хотела… я не думала…. Я хотела только… Вы врете! Они живы. Они на работах Единодержия: копают ямы, строят великий дом. Они живы, живы…. Скажи, что ты обманула. Скажи, что они живы…. Ну что ты молчишь?! Что вы все молчите?! Скажите, что они живы! – Кидалась она к рабыням, но те лишь в страхе опускали глаза, беспомощные, что-либо делать. – Я не виновата, это все Мэс-Э. Он виноват во всем.… Неправда. Она где-то на работах, а пятник на дальних рубежах, на страже Единодержия. Ну, конечно, куда такого доблестного воина еще пошлют. Вы сказали неправду, но я не сержусь на вас. Откуда глупым рабыням знать про это. Я велю разузнать про них у государя.
Почуяв, что лучше оставить госпожу одну, пока та сама не прогнала их с побоями и бранью, опытная служанка дала знак остальным. Все разошлись, оставив госпожу одну, наедине с ее горем и совестью. Только новая любимица Тушге еще не хотела уходить, попытавшись утешить свою гопожу, но получив в ответ оплеуху, последовала совету старшей. А Элилу все повторяла, не в силах принять, что явилась причиной гибели своих любимцев:
– Они не могли так легко умереть, ведь пятнику помогают сами боги. А как такой удачливый, мог так легко дать себя убить? Значит, он жив, они живы. Ну, конечно-конечно… Неет!!! Не правда! Не верю…!
***
От топота многих и многих ног, раздавался грохот множества громовых туч, а песчанная пыль поднявшись не опускалась. И ощутимость от вида на долгие поприща, вселяла еще больше уверенности в несокрушимости единодержного войска. Воины в серо-желтых от песчанной пыли облачениях, все казались суровыми, и от этого грозной поступью внушали видимость устрашения.
– И кто-то еще скажет, что это не сила?! – Восторженно, по-мальчишески, почти детским голосом восхитился молодой ополченец вступавшийся за лугаля.
– Да, много людей собрали. – Согласился Гир окидывая войско сверху, когда они поднялись на утес над переправой.
– Не окинуть взглядом. А ведь мы, только в середине всего этого. Представляешь, как мы смотримся со стороны? Загеса должен уже бежать при виде нас. – Хвастливо поддержал юнца, приятель Гира.
– Может и должен, да не побежит. – Хмыкнул маловерный воин, поддразнивая порывы юнца. – У него небось, с его союзниками, силы не меньше нашего.
– Ничего – успокоил Гир, – с умелым руководством нам никакие враги не страшны. Мы на своей земле.
– Верно говоришь, нам здесь каждый кустик союзник. Что нам до его союзников? – Со знанием дела, по-отечески похвалил Гира юнец. – Я только этого и жду, чтобы надрать ему его задравшийся зад.
– «Надрать». – Передразнил его маловерный ополченец. – Ты его встреть сначала.
Смешком его как будто, поддержали другие ополченцы, оторванные от дома и полевых работ, и недовольные чересчур пылким рвением паренька, обращавшегося к десятнику с предложением проситься на самый передний край.
– Ладно, спускаться надо. Видите, к переправе зовут. – Показывая вниз в сторону десятника, сказал Гир, упреждая очередную перебранку.
И новоиспеченные воины, начали спускаться с кручи, спеша сесть в лодки или на плоты. Или если повезет, просто перейти по мосту, чтобы переправится через бурные потоки, навстречу надвигающейся угрозе, к победе и освобождению захваченных подлым южанином родных земель.
***
– Ну, может, хоть на привалах будешь снимать с себя эту образину? – Умоляюще просил уродливого горбуна пожилой скоморох. – Ну, невозможно смотреть на эту рожу да есть, да простят меня боги. Пожалей хоть девочку.
– Ничего, я-то привыкла, он забавный – бодрилась Нин. – Да и людям он нравится. Хотя я и скучаю по плаксивой девочке.
– Да ладно, что ты о ней печешься? Ей любая его затея по душе. Побеспокоился бы лучше о малыше. Еще днем он Хуваву не пугает, но как стемнеет, будто удугу какой перед ним. – Отчитала мужа, вечно недовольная Эги.
– И не дивно, меня к вечере и самого начинает трясти. – Попытался оправдаться Пузур. – Какая рожа… Жуть. Я потому и прошу, чтоб он хоть вечерами это убирал.
– Тебе самому-то удобно, так есть? – С подколкой спросила Эги.
– Вправду говоря, не очень, нос все время мешает еду ко рту подносить, да и вообще неудобно. Но надо терпеть, завтра снова выступать. А когда я утром, успею в него преобразиться? – Сознался Аш, намекая на ее недовольство ранее, долгим его переодеванием.
– Ты не беспокойся, мы тебе поможем и подготовиться и переодеться, и подождем если надо. Так, что можешь спокойно снять с себя этот ужас.
– Хорошо-хорошо, снимай уже. – Согласилась Эги, когда Аш вопросительно взглянул в ее сторону.
– Ну, если так. – Обрадовался горбун и со вздохом облегчения, освободил лицо, подставив вечерней прохладе. – Фууф, как свободно дышится.
– Ты не позволишь взглянуть на сие творение? – Попросил Пузур Аша, увидев, как ловко тот стянул с себя рожу с носом. – А то, я все боялся тебя беспокоить. Думал это какое-то волшебство, коим тебя твой учитель одарил. Гляди, Хувава до сих пор глаза прячет. Хувава, малыш, можно смотреть, утуку больше нет! – И приняв из рук Аша харю, подметил – Легкий. Когда ты успел это сделать?
– Стащил у себя в обители, пока прохлаждался. Когда-то давно, он из себя воплощение гулла представлял, да потом его и забросили, а я подобрал и к себе затащил. А как в этот раз там оказался, дай думаю, прихвачу на удачу, авось пригодится. Пригодился.
– Гляди-ка: нос, щеки, рот до ушей; все будто настоящее, мягкое и даже ужимки шевелятся. Умеют же в храмах чудесно делать. Все вроде бы просто, а ведь мы такого не сумеем… «А я Плут-Переплут, так кругом меня зовут!»… Да, Лул-Лу люди любят. За дерзость и веселый нрав, за смелость против сильных, которой сами лишены. Только не пора ли заканчивать с этим? Я слышал, что в Кише стало опасно выступать с обличением и осмеянием лучших людей.
– Что же тогда разрешается? – Спросила Эги.
– Высмеивать унукцев, да неверных жен; воспевать доблесть и храбрость благородных стражей и воинов Единодержия, в победе над дикими иноверцами и врагами государя; славить единого бога и Энлиля и их верного помазанника Ур-Забабу.
– А других богов?
– Только как божественных слуг единого бога Ана и Энлиля, а не как богов.
– Высмеивать унукцев, да восхищаться дармоедами. Для всего этого у Ур-Забабы шуты есть. – Недовольно хмыкнула Эги. – Что нам остается? Энлиля и выжившего из ума старикашку восхвалять?
– Можно еще смеяться над слабостью мужской силы…
– Да, кажется, нам здесь делать нечего.
– Почему нечего?! – Возмутилась Нин. – Вы знаете, как ждут нашего выступления простые кишцы? Мы им нужны.
– Так-то оно так. Но город не окраина, выступать в городе полном стражей опасно, да и люди там не такие как здесь. Жизнь в Кише сытнее и веселее чем у других, а они слишком дорожат ею, чтобы менять; проповеди же жрецов, призывающих к смирению и вещающих о заговорах, звучат громче и назойливвей, так, что они верят этому, и ради них готовы закрыть глаза на несправедливость сильных. – С горечью в голосе сказал Пузур, поживший бродячьей жизнью многие годы и повидавший людей.
– Это потому, что они не знают. Надо им показать, чем живут люди за пределами стен. И когда и они поймут как горька жизнь простого народа там, добывающего каждый кусок потом и кровью, в них пробудится совесть и сопереживание, и они не захотят смиряться с несправедливостью лугаля и его воров прихлебателей.
– Трудно отвратить людей от их заблуждений, особенно если они в них свято верят. – С горечью сказал Пузур.
– Ну почему, вы так плохо думаете о людях? Ведь когда Аш предложил высмеивать воров в образе Переплута, вы тоже опасались. А смотрите, как получилось.
– И теперь, из-за этого мы нигде не можем задержаться, боясь тайных стражей. – Проворчала жена гальнара.
– Ну, ничего – успокоил ее муж, – все помнят носатого охульника, его и ищут. Уж очень он приметный. А его личина от человечьей неотличима. Не то, что наши глиняные хари и раскрашенные лица. И поэтому, ему нужно снимать с себя это обличье, а нам между делом показывать то, что не запрещено.
– Но ведь если он откроется, его могут узнать как хулителя Ур-Забабы градские стражи и вельможные беженцы из Нибиру. – Обеспокоилась девушка.
– Могут. Но ведь все помнят, что нас было шестеро, когда мы покидали Нибиру: муж с женой, удалец, великан, молодая девушка и старая женщина. Гир надеюсь, скоро снова будет с нами. Остается Ама…, к сожалению покинувшая нас. Она уже спасала нас, когда была еще жива; ему помогла бежать, а отсюда и нам всем помогла. Пусть поможет и после смерти. Аш уже раз был ею, когда его приняли за нее. Вот пусть надевает старушечий наряд
– А если стражи захотят увидеть лицо?
– Мы лицо ему прикроем тряпками, никто и не узнает.
– А как я под тряпками дышать буду? Не надо тряпок. – Воспротивился Аш.
– Ну, не надо так-не надо. Тогда мы тебе лицо грязью замажем.
– Разреши я сам этим займусь.
– Ну, сам так сам. После этого, я не удивлюсь, если у тебя и старушичья личина найдется.
– Значит, мы в город все-таки войдем? – В голосе Нин просквозила надежда.
– Войдем, но выступать не будем.
– Каак?
– Я согласен, выступать в городе опасно. – Чтоб задобрить Эги, неожиданно для Нин, поддержал старших эштарот. – Осмотримся, закупимся всем необходимым и уйдем.
– Ну, нет. Давайте хоть простенькие представления показывать.
– Это опасно. – Неожиданно упрямо, твердил дерзский Переплут.
– Ты-то в город идешь по своему делу. А нам, что там делать? Дразнить свои пустые утробы и неисполнимые желания? В мошне у Пузура не особо прибавилось, за время пока мы сюда добирались, ни накормиться, ни приодеться.
– Это правда, Нин права. Когда ты мне в последний раз дарил что-то? А как выглядят украшения, я и вовсе позабыла. – Пожаловалась Эги.
– Ладно, серебряники нам все-таки не помешают. Все равно здесь мы много не наработаем. – Согласился с доводами девушки гальнар, поддавшись давлению супруги.
– Решено – за всех заключила обрадованная Нин, – завтра идем в город.
***
Они шли вперед обуреваемые жаждой справедливого возмездия, они бежали вздымая вверх оружие, воодушевленные сплоченностью и уверенностью в своих силах. Вперед на врага, чтоб встретившись с ним лицом к лицу, выразить зародившийся гнев на подлого захватчика, посмевшего вторгнуться на их землю творя насилия, выместить всю накопившуюся злобу за все обиды и лишения, терпеливо снесенные от своих лучших людей, ради защиты от врагов и величия и процветания Великого Единодержия. Это был их первый бой, с тех пор как они вступили в добровольное ополчение, и первое задание шестидесятка, в десяток которого довелось попасть Гиру. Их полку выпала честь, выбить расположившихся на постой ополченцев противника. Застав врасплох унукцев, кишцы встретили слабое сопротивление. Но шли пока ровно, лишь сталкиваясь с теми кто не успевал убежать.
Гир имевший опыт в войнах, старался оставаться хладнокровным, помня, что излишняя горячность в бою не лучшая подмога, когда не знаешь чего ожидает впереди. Следуя древним правилам воинской чести, он не принимал законов жестокости войны и пропускал сдающихся в плен, давая возможность идущим следом вязать их, помня, что они такие же каламцы, и чтя добрые отношения его скоморошьей ватажки с простыми унукцами. Но ожесточение войны, требовало своих жертв и жертвователей, и мало кто соблюдал древние законы, не думая даже о необходимости иметь хорошего раба – бывшего умелым каменщиком или земледельцем. Не имея злобы ни к кому из сопредельных земель лично, Гир лишь выполнял свою работу, убивая не упиваясь кровью. Чего нельзя было сказать про его соратников. Даже его давний знакомец, в битвах имевший столько же опыта, вел себя как новичок, только что вошедший во вкус. Юнец, который так возмущался кощунным словам против лугаля, не отставал от своих приятелей, радуясь брызгам крови. И даже маловерный ополченец, вдруг забыл свое неприятие к войне. Видя как он неистово рубит своим тесаком черепа унукцев, недавний скоморох подивился, подумав, что должно быть насмешливый ополченец попав под подозрительное наблюдение, хотел доказать свою приверженность Кишу.
Гир хладнокровно бился, с бросающимися на них редкими храбрецами с отчаявшимися взорами, с ловкостью отбивая самые опасные удары и разя в ответ смертоносным оружием. Глядя на него, его боевые товарищи с недоумением думали: что такой умелый боец делает в глуши ополчения, а не дерется в ряду первых урсов, как настоящий дружинник? И находили ответ лишь в том, что он бережется и боится пасть в бою. И только сам Гир мог сказать, что не в радость убивать простых людей, да еще и таких же каламцев как они, и лишь опасения за родных людей заставляет его взять в руки оружие убийства.
Недолгая, но кровавая бойня закончилась. Уже никто не сопротивлялся и Гир смог с облегчением вытереть пот и опустить окровавленную секиру. Устало окинув побоище взглядом, он заметил, как рядом его юный соратник, добивая стоявшего в мольбе на коленях унукца, воткнул копье ему в глаз, и вертел им в глазнице пытаясь вытащить.
– Зачем? – С жалостью к несчастному выронил Гир, взывая к совести юноши.
– Так нельзя же бросать оружие. Меня за него еще и спросят. – Искренне не понимая, с прямодушной простотой ответил тот, продолжая с усердием вытягивать, застрявшее в черепе живого еще человека острие.
Присмотревшись к трупам противостоявших им ополченцев, Гир с ужасом узнавал в некоторых из них, вчерашних подданных Киша из захваченных земель окрест Нибиру, вынужденных по доброй ли воле или под страхом смерти, встать под стяги захватчиков, против своих сородичей.
– Это же киурийцы! – Поделился Гир своей догадкой. – Я знал этих людей, когда бывал здесь.
– Кого? Этих? – С пренебрежением ткнул в труп концом копья десятник. – Значит это не воины, а трусы недостойные похорон. Жаль легко отделались. Следовало бы предать их лютой и мучительной казни в назидание другим. Надо доложить. Возможно и среди пленников предатели Единодержия.
– Никто ничего не доложит. – Мрачно предупредил Гир.
– Чтоо??? – Опешил от наглости подчиненного десятник.
– Никто ничего не доложит. – Повторил Гир с большей твердостью.
– Это не тебе решать! Ты простой воин, так знай, свое место шут! А решать будут дру…! – Вздумал было поорать на него десятник, но был крепко обхвачен сильными руками скомороха.
– Я сказал, никто ничего не доложит! – Приближая к себе его лицо, зарычал Гир. – И мы их похороним по обычаю!
– Ладно-ладно…! – Лишившись возможности кричать, хрипя, заверещал от страха десятник, помня участь раздавленного подчиненого. – Никто ничего не доложит.
Но бывший шут, не унимался, требуя еще более преступных уступок.
– И мы похороним убитых по обычаю, чтоб родные могли проститься.
– И мы похороним убитых по обычаю. – Обреченно повторял обезволенный десятник, не надеясь уже, что кто-то из его подчиненных осмелится за него вступиться, или заметит кто-то из разошедшихся по полю ополченцев из других десятков.
Только после клятвы подкрепленной именем бога, Гир ослабил хватку и отпустил посрамленного десятника.
Схоронив несчастных, в которых скоморох узнал жителей порабощенной унукцами деревни, не знавший грамоты, но обученный бродяжкой выражать свои мысли начертаннием рисунков как делали древние, он оставил для родных и просто земляков убитых, приметное послание, чтобы те без труда могли найти их упокоение. «Здесь лежат, невинно убиенные жители поселений межземья, павшие не на своей войне. О, вдовы, о, матери и сестры, оплакивайте своих мужей и сыновей, и мы – их невольные убийцы, оплакиваем их вместе с вами» – так гласило его начертание.
***
Киш встретил путников во всем величии и великолепии, какое только может представить город стремящийся слыть средоточием мира, с напускной напыщенностью выпирающей дворцами знати и святилищами посвященными единому богу и его божественным слугам – до такого положения спустили других богов, ради недопущения ненужного теперь многобожия. И над всем, в сердцевине всего этого, возвышался хоть и строящийся еще, но уже громадный и величественный, возносящийся к самым небесам дом вечного блаженства Ана – отца и господина всех богов, и его сына Энлиля. Чтоб его милость никогда не покидала Киша – города Ур-Забабы, призванного расширить прославление его вширь обитаемого мира. И по нему лазили и сновали люди, издали казавшиеся маленькими черными муравьями, копошащимися по своему громадному муравейнику и несущие строительный хлам для лежбища своей матушки. Раздававшийся повсюду шум и беготня многочисленных гостей и жителей столицы, только увеличивал это ощущение, и уже весь город казался гигантским муравейником или ульем с их обитателями. Отовсюду слышались гул речи и крики торгующихся, или стражей разгоняющих толпу перед важными особами.
Нин так стремившуюся попасть в это вожделенное место обитаемого мира, вид самолюбующегося города с его высокомерными хозяевами, с серыми стенами, спрятавшими от людей солнечные лучи, с многолюдными, но безжизненными улицами, заставил усомниться в словах возносивших этот город. Тот ли это город, что воспевали в своих песнях певцы и славили сказители? Тот ли город, о котором с восхищением рассказывали люди, побывавшие в нем, все больше порождая желание юной бродяжки увидеть его хоть краем глаза. И вот она его увидела, и не только увидела, но и входит в его чрево, бродя по улицам и площадям.
Заплатив за право выступать в городе, Пузур продолжал ворчать, ругая порядки, воцарившиеся в городе, со времени последнего его пребывания в столице.
– Глянь, как все застроили: ни тебе пройти спокойно, ни продохнуть. Дома нависают, словно вот-вот свалятся на тебя. Храмы пышные да богатые, а бога в них нет.
Оставив свой возок в ближайшем к городу постое, скоморохи входили в город, навьючив осла и взвалив остальной скарб себе на спины.
– Да где ж твоя площадь?!
– Не знаю, тут должна была быть…. Я ж говорю: все застроили, не продохнуть! – Вскипал от возмущения Пузур, всякий раз как не находил места.
– Не шуми – ругала его, утомившаяся долгой ходьбой Эги, – лучше спроси дорогу у людей, или у стражей! Для чего они тут везде поставлены?!
Но Пузур продолжая ворчать, упорно шел, плутая по закоулкам, желая непременно сам найти то место, где они когда-то выступали:
– Ну, я же помню, что где-то здесь оно было.
Нин, до этого не вмешивавшаяся в разговор старших и скромно плетущаяся позади, вместе с раззявившим ртом Хувавой и прикинувшимся старухой Ашем, видя усталый и раздраженный вид Эги и растерянный Пузура, решилась помочь. Она обратилась к почтенному прохожему, показавшемуся ей не злым, который действительно с готовностью выслушал, разглядывая странных скитальцев.
– Вы чужеземцы? Что вам надо здесь?
– Нет, что ты! – Отчаянно замахал гальнар. – Мы бродячие шуты, но мы подданные Киша, и прибыли, чтобы развлекать вас своими умениями.
– Мало у нас своих шутов, еще и вы тут будете. – Проворчал прохожий, но подтвердил опасения Пузура. – Да и где будете развлекать? Разве, что на пустыре глиномесов.
Эта снисходительность, придала уверенности скоморохам и Эги попросила:
– А ты покажи нам эти пустыри, добрый человек. Мы будем очень благодарны.
– Да благодарность оно конечно хорошо, да только от нее сыт не будешь. – Прибавляя себе веса, пожаловался прохожий.
– Мы будем благодарны.– Пузур показал на ведомого Хувавой осла, на которого взвалили всю ношу. – Куда тебе отсыпать? Как приведешь к месту, подставляй подол.
– Вы что же, принимаете меня за деревенщину, подол под зерно подставлять? И камни таскать, мне тоже невмочь.
– Ладно, мы отплатим тебе серебром. – Засунув руку в мошну, пообещал Пузур.
– Я быстро. Я проведу самой короткой дорогой. – Увидев блеснувший серебряник, тут же оживился прохожий.
– Смотри, не вздумай хитрить, мы в переделках бывалые. – С внушением предупредил гальнар. – Если там разбойные люди, сразу распознаем.
– Что вы, какие разбойные люди? Вы разве не видели, сколько в городе стражи? Здесь мышь не проскочит, у стражей не отметившись.
Поддавшись на уговоры и убедительные заверения, скоморохи двинулись ему вслед, едва поспевая за суетливым проводником, который, как нарочно вилял, вороча по закоулкам. Пузур, уже начал подозревать неладное, когда их взорам представился высокий берег залитый солнцем.
***
– Именем государя! – Одышливый окрик, от неожиданности показался раскатом грома.
Обернувшись, скоморохи увидели с десяток людей, толпившихся наизготовку с копьями. Возглавлял странное воинство, тучный предводитель с перекормленным лицом и жировым складом у подбородка.
– Я так и думал – пропустил сквозь зубы Пузур, заметив за широкими спинами стражей недавнего проводника. – Воры.
– Как смеешь ты – бродяжий шут, называть ворами кишских градских – верных сторожей Киша! – Грозно отдуваясь, пропыхтел тучный десятник, расслышав шепот гальнара.
Обрадованный тому, что перед ним не лихие люди, но вместе с тем перепуганный оскорблением стражников, Пузур бросился извиняться перед градским начальником.
– Думаешь так легко отделаться, за нанесение обид служилому люду? – Несколько смягчившись, ответил тучный страж на извинения и объяснения скомороха. – За это налагается великая вира.
– Да, конечно. – Пузур с неохотой полез пальцами в мешочек.
– Что?! Подкупить меня вздумал?!
– Прости, я думал надо заплатить. У меня в мыслях не было такого, чтобы подкупать…
– Великая вира, потому и великая, что не твои жалкие откупные. Давай сюда все. Распоряжение государя, с особым тщанием проверять всех прибывающих, вызывающих подозрение. Что-то мне подсказывает, что вы неспроста здесь. Ну, что стоишь? Мошну давай! – Подчиняясь негласному приказу старшего, стражники выхватили из рук опешившего скомороха мешочек.
Отсыпав большую кучку, тучный страж снова важно пропыхтел:
– Ладно, я добрый сегодня. Возьму еще в счет платы за место и все. За право скоморошить платить надо. Чай не слыхал?
– Мы уже платили, когда въезжали в город! Как можно дважды обирать?! Это грабеж! Помогите люди добрые!! Чего вы стоиите…?! Страажа!!! – Плача, закричала не стерпевшая произвола Эги.
– Ты чего тетка разоралась?! Не видишь, что стража здесь?!
Пузур опасаясь худшего, остановил свою жену и удержал Аша от невольного разоблачения. Меж тем, старшина стражей, сердито насупив брови пробурчал:
– Хотели ведь по-хорошему. За выходку этой тетки, забираю все.