А волна только, что подхватывавшая за собой, вдруг повернула к ним бледные лица перетянутые испугом и стала толкать назад, стараясь убежать от неизвестного, но чего-то ужасного, что разбило непобедимых передовых и не просто остановило их неодолимую силу, но заставло отступить и броситься бежать. И, заражаясь этим ужасом, захотелось уйти от него, убежать, но сзади не осознавали еще, что что-то изменилось и продолжали напирать, и напирали, напирали, а поняв, точно так же не могли продвинуться обратно из-за узкого перехода над обрывистым берегом и толкающих в спину. И случилось то страшное: из-за стречения двух потоков в человечьей реке, в человеческом море, приключилось человеческое наводнение и находящиеся в самой гуще этого бедствия начали тонуть в этих «водах», задыхаясь и погибая, раздавленными под ногами толпы.
Привыкшее ко всяким невзгодам и опасностям сердце Гира колотилось как бешенное, осознавая неумолимый конец. Глаза натыкались на одни взмокшие тела и перекошенные растерянностью и ужасом лица ополченцев, становившиеся все ближе и тесней, сжимая вокруг него живую стену. Рядом послышался возглас отчаянного ужаса. Узнав голос, Гир крепко ухватил дрожащую руку, чтобы поддержать дух своего молодого друга, единственного родного человека оставшегося возле него. Остальные его соратники, были или уже растоптаны толпой или унесены волнами людского потока; еще раньше, едва услышав первые отзвуки тревоги, почуяв неладное исчез его вертлявый друг, ужом проскользнув сквозь человеческое море. Поддерживая дух неразумного паренька, он еще сам верил в спасение, яро защищая его от наваливавшихся тел и оря на них, что есть мочи, хотя и те другие были так же напуганы и злы от бессилия. Многие, понимая уже безвыходность своего положения, отдались судьбе моля грозного Энлиля о лучшей участи в загробном мире, или позабыв о единобожии молясь своим родным богам, и желали лишь, чтобы все это поскорей закончилось; кто-то плакал, не желая прощаться с жизнью, а кто-то еще продолжал бороться, надеясь на чудесное спасение. Боролся и Гир пока паренек был рядом, но очередной накат вырвал у него его руку и юноша с криком отчаяния был унесен безжалостным потоком. Потеряв единственное, что до сих пор поддерживало его силы, он почувствовал их упадок и не мог уже противиться неминуемости, лишь ужас от того какой конец ему уготовили боги, холодил его члены и бросало в пот от жара мыслей. Осознание тщетности человеческого бытия породило в нем уныние, что ценность его не выше ценности жизни червя прорывающего свой жизненный путь в навозе. Относясь беспечно к своей жизни с потерей большого, теперь он жалел, что недостаточно дорожил даром существования и не ценил то малое, что было. Затуманенный разум его ничего уже не соображал, воспоминания вихрем проносились в его голове: перед глазами мелькали запомнившиеся и давно забытые лица людей, с которыми хоть как-то связывала его судьба; всплыли лица родителей так рано покинувших его; подумалось про жену, ушедшую к чужому очагу, когда спасаясь от суровости закона, в малодушии он бросил с ней свой, и пропал, оставив одну в лишении на многие и многие дни. Но вспомнив про одинокий возок с беззащитными скоморошками, оставленный им в призрачной надежде во главе с плохими военачальниками и с еще худшими правителями попытаться остановить неизбежное, он встрепенулся – «Как они там теперь без меня?» – всколыхнуло вдруг в голове, и эта тревога не уходила уже. Его охватила неимоверная тоска, оттого, что вот он здоровый и сильный, но такой беспомощный и безвольный, задыхается припертый среди таких же несчастных глупцов поведшихся на воодушевленные речи о любви к родным очагам и месящих теперь с ним глину терзаний, и не может быть вместе с родными, чтобы защитить их. А облегчения все не приходило, но становилось лишь теснее, так, что уже и головы стукались о головы. Как он жалел теперь, что не остался тогда с ними и не внял уговорам маленькой Нин.
Он вспомнил о кишце – несчастном обличителе убитом им в порыве гнева, вспомнил об унукском воине, что замахнувшись тесаком, мог легко его зарубить, но остановил разящую руку, глядя на него в восторженном волнении, за что, тут же поплатился, пав пронзенный его клинком. Он тогда все силился вспомнить, перебирая лица в памяти, отчего этот взгляд ему кажется таким знакомым, но никак не мог вытащить из нее похожих глаз. Теперь же перед лицом смерти, он вспомнил. Он вспомнил один из тех счастливых дней, когда Нин уже нашла в их маленьком кругу себе приют, но не расцвела еще в отрочество созревания, а место в ее сердце не занял еще смазливый гала. Тогда, когда они давали свои представления, ездя от поселения к поселению, а он как всегда играл славного Бильгамеса; там, среди детворы облюбовавших крыши он и приметил восторженный взгляд мальца. От чувства вины и жалости к напрасно погубленным им жизням, его охватила еще большая мука. Теперь ему и оставалось только смотреть в вышину неба, чтобы не видеть больше эти страшные – изможденные и изуродованные искореженностью ужасом лица, смотреть туда, где вольно летали зловестные птицы в ожидании богатого пира. И хотелось туда, чтобы освободиться от этой несвободы, от этой тесноты, что душила и мучила его. Хотелось протянуть руки, чтобы взмолиться к высшим взирающим на них оттуда, но руки были стеснены, что не было сил их поднять, и не мог он открыть рта, чтобы молить, ибо и уста его пересохли и слепились, и нельзя было молвить, чтобы просить; а уши слышат лишь гул человеческого страдания. Его глаза заволакивала пелена усталости, перемешаная с подъятием пыли и жара и столь желанное небо виделось ему серым и черным и таким безжизненым и далеким, и он чувствовал, что сгорает в этом пожаре тел и лишь мыслено молил, будто еще надеясь, что его услышит кто-то – «Воздуха, дайте воздуха. Ради бога – воздуха»…
Глава 3. Падение.
1. Заклание.
Город встретил своего господина, красою глубинных городов, пьянящих чистотой воздуха и тишиной. Хотя сказать про его вотчину, такое было нельзя сейчас. Советник лугаля по напиткам и яствам, не отличался расточительностью среди придворных и лучших людей Калама, однако и дворец его в Кише не выделялся великолепием и изящностью, выглядя скорбно среди выросших роскошных дворцов богатых и знатных кишцев. И представлял собой, скорее дом торговца средней руки, нежели дворец влиятельного царедворца и самого близкого к единодержцу человека. Да и сам он одевался довольно скромно для своего положения, пышности предпочитая удобство и прочность одежды и обуви. Это обуславливалось путешествиями, коих, несмотря на придворное звание, им совершалось довольно даже сейчас, когда ему приходится нянькаться с держателем мира. Надежных и верных помощников набранных им лично, у него хватало. Так что в его отсутствие, было кому позаботиться о трапезах лугаля.
Большую часть средств жалованных ему по великой милости государя и подношений льстивых придворных и всевозможных просителей, Азуф отсылал в родное гнездовье, откуда когда-то бедным водоносом, судьба занесла его в сады лугаля Киша. Откуда он начинал свой путь к возвышению, сначала садовником, а затем и стольным чашником и распорядителем пиров. Слиток за слитком, мелочь за мелочью возил и слал он в родной Ки-Ури, весы золота и серебра, украшения и изысканные изделия, он не гнушался ни меди, ни рогож и прочей рухляди. Все это он рачительно по-хозяйски вкладывал в строительство и украшение главного города его края – Аггаде, где он чувствовал себя по настоящему дома, с людьми одной с ним крови и языка. И он ощущал эту их ответную благодарность, за то, что возвысившись, не отвергал своих единокровцев и земляков, обустраивая общий дом, но наоборот желал их подъема. Они принимали его как своего повелителя и во всем были ему верны и послушны; хоть где-то и был другой лугаль считавшийся настоящим, для них истинным лугалем был именно он. Здесь он был единоличным хозяином, и даже ишшаккум не помышлял перечить ему и был, как все предан и послушен, полностью завися от милости царедворца и молясь на его хитрый ум. Никто из вельможных наместников земель и энси городов, не имел у себя во владениях столько власти и влияния, сколько здесь имел прислужник лугаля Киша. И город поднимался и расцветал на радость Азуфу, благоухая и радуя глаз тенистыми садами, и в великолепии дворцов и храмов уже не уступал столицам Калама, хоть и не был столь же велик и шумен, а красою и зеленью, ровностью и чистотой улиц превосходил любой из городов обитаемой земли. И всю эту благодать на холмах, окружали добротные и неприступные стены.
Проехав через переброшенный над глубоким рвом мост в главные ворота, где его приветствовали суровые вратники, Азуф въезжал в город по широкой мостовой, с гордостью хозяина озирая город и встречных горожан: торговцев, ремесленников, прибывающих из окрестностей земледельцев и пастухов, и иногородних гостей. Особым предметом гордости для него было ополчение Аггаде, не уступавшее по силе и мощи любому ополчению самых крупных и известных городов Калама, а с некоторых пор жизнеспособней полков лугаля. Как и со всем иным в своем крае, со своими полками, скромно именуемые им в столице ополчением, он лелеял великое будущее, оснащая их наилучшим образом и вкладывая в них даже больше чем в красоты города. Именно их он обещал привести для защиты столицы, и именно потому его сопровождал сейчас высокий военный сановник, раздражая своим присутствием, там, где его быть не должно. Однако воля, еще не совсем выжившего из ума повелителя, проверить наличие надежного тыла и скорой помощи, должна исполниться неукоснительно, чтобы не вызывать ненужных подозрений; ему итак стоило усилий, убедить единодержца и сановников, что для сбора столь огромного ополчения потребуется время. А чтобы в столице не сомневались в обещаниях кравчего, с ним был отправлен советник счета чисел, чтоб лицезреть готовность ополчения и как можно скорее передать государю.
Сановник был из тех, что добились своего высокого положения, ни дня не служа в счетном деле и не ведавшего в том толк, зато имевшего толк в поддакивании и подхалимстве, и неукоснительном исполнении воли государя, при этом не забывая про свою мошну – здесь он тоже проявлял безграничное рвение. Надеясь не только утешить своего господина, но и просчитать возможный исход войны, он внимательно приглядыввался ко всему, что видел в вотчине Азуфа, чтоб вовремя определиться со стороной. Этим он не выделялся среди прочих сановников и лучших людей: когда приходит время поджимать хвосты, невольно начинаешь искать уютную норку, особенно если есть что в нее спрятать. Как-то незаметно, все реже стали появляться при дворе царедворцы и лизоблюды, а купцы и ростовщики, озабоченные ухудшением торговых связей с Дильмуном, Маганом и Мелухху, все больше выказывали недовольство. Все эти страны находились за морем, а путь к нему преграждали земли Унука и Нима, а с ними у Киша теперь вражда, и они не могли больше ублажать себя и своих женщин красивыми каменьями и мягкими тканями, покупать медь для трудов и войн, получать глыбы так необходимые для изваяний божественных истуканов и их собственных образов в строгих видах, и обогощаться прочими нужными товарами, продавая плоды трудов земледельцев и живности пастухов. Хоть царь и боялся раздражать своих вельмож, возлагая всю тяжесть от их прохуждившегося хозяйства на согбенные спины простолюдинов, это мало помогало пополнять их худеющие мошны, и все больше лучших людей стали присматриваться к враждебным южанам. Это еще вчера они их презирали за бедность и пресмыкание перед давними и могущественными соперниками Калама, это вчера все их угрозы им казались угрозами шакалов львам; а нынче, когда им самим приходится несладко, уже и будущее этих раскольников не кажется таким смутным, а их нарастающая военная мощь пугает. Не радовали прошения общин ожидающих плату за несбытый за морем урожай и живность; радражали плачи разорившихся – вынужденных, спасаясь от голодной смерти, проситься к ним в закупы или предлагать в рабство своих чад, почти ничего им не стоящих, но бесполезных когда нельзя продать плоды их труда, а орудия оснастить медью. И отношения с Лагашем становились все хуже, из-за тех стеснений, которые позволяют себе властители Гирсу в отношении своих лучших и богатых людей ради голопузой черни. Все реже к их землям ходят торговые суда, все меньше сплавляется – приходящая с верховий рек, драгоценная в Каламе древесина, не только и не столько ради единодушия с обиженными вельможами Лагаша, сколько в неуклюжей попытке подольститься к ненавистному Ниму, удушившему торговой осадой. И вот кто-то уже начал тайные сношения с врагом, кто-то еще подумывал, а кто-то из тех, кто почутче, начал выказывать чудеса храбрости, выступая против первого советника.
– О, саар-саги, хозяйствование этим краем, достойно самых высоких похвал. Признаться ни в одном городе, где правят благородные энси, я не видал такого порядка и чистоты. А как много здесь красот, достойных украшать величие самого священного средоточия. У досточтимого советника Азуфа, должно быть хорошие слуги и наместники? Как все славно организовано. – Не удержался от искреннего восхищения, обычно скупой на похвалы советник счета чисел.
– Я рад и польщен, что моя родная Ки-Ури удостоилась столь высоких похвал от досточтимого са-ар шита-каш, но только, то все заслуга ее жителей, что бесконечным усердием подняли край свой из пыли и песка и построили этот град. – Уклонился Азуф от похвальных речей в свою сторону.
Его совсем не прельщала слава сановника, обустраивавшего свой далекий уютный дом, когда Великое Единодержие борется со всем ополчившимся против него миром. Его враги только и ждут, чтоб рассказать о нем что-нибудь эдакое, что недобро воспримется единодержцем и народом Киша. Вся это затея с приездом советника войн, виделась таким вот плетением заговора вокруг него, чтобы доказать государю его неблагонадежность. А сейчас это особенно скверно. В любое другое время он бы нашел, что ответить и Ур-Забаба бы его выслушал, но только не сейчас, когда все может сорваться из-за одних только подозрений или даже просто из-за срочного вызова ко двору. Да и сейчас, этот подозрительный царек может поверить наветам и против него, как когда-то; так сильно он напуган. Потому всемогущий царедворец и обхаживал сейчас этого напыщенного шакала кусающего исподтишка.
– Советник Азуф известен простотой одежд и уклада, но я не ожидал, что и нрав его столь же скромен. Только знания и опыт, полученные в чертогах нашего великого государя, смогли бы поднять град из песка и пыли. Или кравчий великого единодержца, будет с этим спорить?
Азуф догадывался, что сановник попытается его подловить, и к его неудовольствию у него это почти получалось. Пощипывая бороду длинными ухоженными перстами, он обдумывал остроумный ответ, чтоб и самому выкрутиться и охолодить пыл злорадства гостю.
– Народ Ки-Ури трудолюбив и любознателен. Мне странно слышать такое от того, кто в средоточии мира лицезрит это ежеденно – при вознесении великого дома земли и неба.
– О, я вовсе не хочу, чем-то обидеть достойных сынов Ки-Ури. Сколько храбрых и доблестных воинов служат в войсках Единодержия, в боях доказав свою преданность единой державе. А сколько умелых строителей. Но ведь у них нет таких богатств, чтобы отстроить такое. Я бывал здесь раньше, и тогда и вправду, здесь – посреди песка и пыли, стояли одни разбитые хижины, и бедные волопасы по холмам погоняли немногочисленные стада. Только очень богатые люди могли построить на пустыре, град достойный государя. Только очень большие средства, могли бы пойти на это. Я не знаю, кто сей достойный муж, не знаю, откуда у него такие средства, но я должен делать то, для чего сюда прислан: я сообщу о том, что видел совету и государю. – Уже напрямую угрожал советник счета, поглаживая стопку дощечек с подсчетами, сделанными его помощниками.
– Да, я помогаю им, как и всякий киурец вношу вклад свой по мере сил. Са-ар шита-каш, сам изволил помянуть простоту моего уклада. И верно, за богатствами я не гонюсь и пышность мне ни к чему. Весь я отдаюсь служению единой державе, преданно следуя за нашим государем, который самозабвенно поднимает ее. И потому, плату получаемую мною за ревностное служение, всю отдаю я в добрые дела, под коими я разумею и поднятие родной стороны. Лишь так как должен хотеть всякий черноголовый сын земли благородных, хочу, чтоб земля наша процветала на зависть врагам, чтоб наш благочестивый единодержец, мог отдохнуть иногда от шума столицы, в тиши садов глубинной стороны. Разве ты не хочешь, того же самого? Разве тебя не ранит, та лжа, что несется отовсюду от врагов наших, что якобы мы не заботимся о благости жизни простого люда? Я не хочу верить и не верю, что ты подобно трусливым нимийцам, будешь слушать их сплетни и плести заговоры против государя. Я знаю, что ты просто хотел выразить восхищение трудолюбию и верности единодержцу, добрых моих киурийцев.
– Да-да, конечно, я именно это и хотел сказать моему государю. – Залепетал побледневший сановник, растеряв всю свою спесь, понимая, что может поплатиться за свою самонадеянность и несдержанный язык. – Я только, чтоб выразить восхищение трудолюбивыми киурийцами и твоей бескорыстной преданностью единодержцу нашему Ур-Забабе. А твои старания в обеспечении надежного тыла для защиты нашего отечества, для освидетельствования чего я уполномочен, будут высоко оценены на Совете.
– Я никогда и не сомневался в твоей преданности государю нашему и единодержцу, ведь слава о непоколебимости и неподкупности советника счета чисел, известна по всему Каламу. Я и не сомневаюсь, что ты честно освятишь все что видел, со всеми достоинствами и недостатками, если какие есть и пересчитаешь если надо. – Благодушно щурился Азуф, сжимая мощной дланью тщедушное плечо сановника, и не обращая внимания на сморщившееся от боли лицо. – Но вот только, грубые и простоватые киурийцы, не привыкли доверять пришлым людям почем зря.
– Клянусь всеведущим Энлилем, ты будешь доволен моим отчетом! – Чуть не плача божился советник чисел.
– Зачем же мне угождать? Надо, чтобы все было по-честному, как есть, без ошибок, без лишних приписок. Я же о тебе забочусь, о твоем честном имени, которое может пострадать из-за нерадивости или чрезмерной учтивости твоих счетоводов и писцов. Верно твои люди, обсчитались из добрых побуждений, льстя нашему краю. Вот, тут, например, с размерами напутали, приписав нашему скромному городку лишних высот и ширины стен; видно с привычки измерять большие меры как в Кише. Такие стены ставят для защиты от сильного врага. А какой враг на окраинах? Ведь полководческая мудрость Ур-Забабы, навсегда обезопасила обитаемые земли от набегов с севера, когда посланные им полки истребили самое воинственное и свирепое из йаримийских племен, и эти варвары не смеют даже показать своего носа. А заставы наши крепки. Мы конечно, должны быть готовы встретить любого врага, но мы не сомневаеимся в крепости средоточия мира и его оружия, и верим, что доблестные воины Единодержия, не раз сокрушавшие самых сильных врагов, и на этот раз не подведут своего са-каля, нашего великого лугаля и единодержца. А вы думаете иначе?? Вы хотите сказать, что крепкостенный Киш может не выдержать осады и пасть под натиском варварских полчищ?? Что его доблестные защитники, не отстоят пределы родной стороны?? И ты действительно думаешь, что лугаль будет доволен такому приговору своему царствованию, от слуги которому доверял свою сокровищницу?
– О, не-ет! – Задрожав в коленях, опал побледневший царедворец.
– Это может дать повод лугалю думать, что эти стены поставлены против него. Что его верные киурийцы, готовят ему худое. Оклеветать? Ты это задумал?!
– О, нет-нет, прости меня! Я только… я только…
– А тут ополчение зачем-то моей дружиной называют, да еще приписывают ему размеры целого войска. А что плохого, что в моем городе не встретить нищих? Здесь снова неправильно, и здесь и здесь. Мне даже неловко делается, от таких обсчетов. Смотри-ка, и тут тоже ошибка, и тут и тут… – Приговаривал он, просматривая записи, и отшвыривал на каменный пол, где они разлетались в мелкие черепки или куски непросохшей глины.
– Это все мои невежественные помощники напутали. Ты прав, они наверно были слишком поражены великолепием города и его прекрасными жителями, что от восхищения своего потеряли холодность рассудка, и все им показалось красивее и больше в два раза. Я все исправлю: я заставлю их все исправить, все подсчитать заново, они у меня еще будут знать, как так нелепо и позорно ошибаться. Я им покажу! Я научу их счету и письму!
– Погоди-погоди! – Остановил раздухарившегося сановника Азуф. – Зачем же ты будешь тратить свое время и силы, на то, чтобы снова обучать их? Для этого и у меня есть мудрые счетоводы. Мудрость же досточтимого шита-каш, слишком важна для Единодержия и всемилостивейшего лугаля, и его помощь понадобится еще в будущем. Да и нет уже времени для этого. Но об отчете можешь не беспокоиться, мои люди, предвидя умопомрачение твоих счетоводов от такой срочности, составили свои подсчеты.
По хлопку Азуфа, тут же появились слуги со стопкой заполненых дощечек.
– Отвезешь эти отчеты в Киш и Совет успокоится, а государь будет рад и весьма тобою доволен. На словах же скажешь, что не успеет заостриться месяц, как полки киурийского ополчения будут у стен Киша, чтобы встать на защиту подступов к нему. И я – его верный слуга, сам встану во главе ополчения, чтоб он знал, как крепко будут биться за него мои северяне, плечом к плечу с его непобедимыми воинами.
– Да, я сейчас же велю своим помощникам собираться. – Оживился ободренный сановник.
– Твои слуги и поезд уже ждут тебя у выхода, мы позаботились, чтоб они ничего не забыли.
– А-аа?
– А твои нерадивые счетоводы и писцы останутся здесь. Зачем тебе такая бестолочь? Вот подучатся у меня в Аггаде на улице писцов, тогда и вернутся в Киш.
– Но они мне нужны! В средоточии мира достаточно мудрецов, чтоб научить их уму разуму!
– Ну, что ты. Как можно отвлекать столь мудрых людей на такую бестолочь? Вот наберутся ума у моих учителей, тогда пусть и идут к твоим мудрецам. Но о помощниках можешь не беспокоиться, у меня достаточно толковых счетоводов, я отправлю их с тобой. Ничего, от Аггаде не убудет, я же понимаю как нужны сейчас Кишу и нашему государю хорошие писцы и счетоводы.
Выйдя из дворца, советник счета чисел пал духом увидев своих новых помощников, телесами больше похожих на хороших бойцов. Азуф снова напутствовал гостя обнадеживающим обещанием, вложив в скарб увесистый мешочек с золотом.
– Мы надеемся, что и об ополчении, которое, к сожалению не поспешаеет, к тому, чтобы выступить немедленно, ты доложишь правду.
Напуганный до смерти сановник, только и смог утвердительно промычать.
– Смотри же, у меня всюду глаза и уши. – Ласково пригрозил советник по пирам и застольям, похоронив надежду саар шита-каш на будущее изобличение.
***
Поначалу подавленный свершенной переменой с Элилу, Аш возвращался теперь, подгоняемый обнадеживающими словами молодого вожака разбойников. Да, его ждали там, ждали так, как не ждали никогда с тех пор, как он потерял свой дом и племя. Старик был его семьей, но он всегда где-то скитался пока не приходил за ним, и его унылая клеть, так и не стала для него домом. Теперь же он чувствовал, что бродячий дом скитальцев, стал для него тем самым очагом, что ждет каждого счастливого человека. Ведь он знал, что там его ждет любящее сердце настоящей любви. Он понимал теперь, что вот – она и есть та самая кого он любит по-настоящему, не за красивые глаза, хотя нельзя было отмахнуться от того, что ему нравится ее девичья краса, но за ту теплоту какую встретил в ее сердце, и которой не хватало ему в дни расставаний. Ту человечность и понимание, которой не встретил он в самовлюбленной госпоже, и вряд ли еще встретит в ком. Он еще какое-то время страдал от досады и обиды на Элилу, но чем больше вспоминал Нин, тем больше понимал как дорога ему эта маленькая бродяжка. И был даже рад, что его не удерживают больше узы детской шалости, и уже ехал без прежней угрюмости, но с мыслью, что едет к Нин и никто больше не встанет между ними. Что не будет больше этого мучительного выбора, но судьба сама решила за него с кем ему быть. Обдуваемый встречным ветром, он дышал свободой, с радостью ожидания скорой встречи.
Вот за пылью дорог, впереди и показался Киш с доносящимся шумом жизни города, и где-то там его ждет маленький возок, примостившийся на пустыре глиномесов. Оставив его недалеко от города, возница развернув колесницу, тут же поспешил по своим делам куда-то дальше. Аш уже направился в сторону города, когда вспомнил, о том, что все путешествие от Киша и обратно, проделал, предварительно вырядившись в лучшие одежды, чтобы произвести лучшее впечатление на Элилу. Стыдясь податливости сладким обещаниям, он свернул в кусты, чтоб поскорей убрать в суму выдававшие его одежды и спрятаться в старушичьи лохмотья.
Пройдя все преграды в город, юный эштарот, наконец, нашел то место, где давая свои представления, его условились ждать скоморохи, но нашел только покинутую повозку. Разволновавшись и распрашивая соседей, Аш хотел тут же их искать в городе, но подумав, что Пузур никогда бы не бросил возок, а искать их в большом городе, было бы бесполезным занятием, и счел лучшим подождать их на месте, тут же завалившись спать. Проснулся он, уже когда его тормошила строгая Эги, пришедшая вместе со своим любимцем Хувавой, видно раньше Пузура и Нин. Это его не сильно удивило, Хувава почти всегда следовал за ней собачкой, и она брала его с собой, чтоб не ходить одной и спокойно пройтись по рынку, где он распугивал своей громадиной несговорчивых торговцев.
– Что ты тут разлегся, когда мы бегаем по городу как ошалелые?! – Ругалась она.
– Что-то опять случилось без меня? – Даже испугался Аш, от встрепанного вида всегда опрятной Эги.
– «Что-о-то» – Передразнивая проворчала она. – Из-за него девчонка пропала, а он – «что-о-то».
– Пропала? Как?! Когда?! Эги, как это случилось? Пузур ее ищет? Пожалуйста, расскажи мне! – Забыв про свою робость перед ней, умолял Аш.
Его не покидало чувство, что оттого, что она вынуждена была выказывать ему благодарность после спасения, неприязни к нему у нее только прибавилось. Он знал, что несмотря на свою нелюбовь к нему, она готова была его терпеть ради чувств скоморошки, и после случая с Элилу, боялся ее как огня. Но теперь было не до робости, нужно было узнать, куда ушла Нин, чтоб знать с какой стороны начать поиски. И ради маленькой бродяжки, строгая Эги простит его. Она все же была добра сердцем и простодушна как ребенок.
– Тебе же до нее дела нет, чего так разволновался? – Смягчившись, проворчала Эги. – Пузур из-за этого места себе не находит, измотался весь. Вот где он теперь?
Будто услыша их разговор о себе, показался и Пузур ведущий под уздцы своего верного кунгу. По его усталому и понурому виду, они догадались, что поиски его не увенчались успехом.
– Нигде не нашел. Немного отдохну и опять пойду. – Выдохнул он из себя, не смея поднять глаз от стыда.
– Где ты ее уже искал Пузур? Давай я поищу в этот раз.
Не замечавший до того Аша, Пузур от неожиданности вздрогнул, и тут же просветлел от радости, когда наконец заметил.
– Ааа, Аш это ты? Я знал, что ты вернешься, знал, что не бросишь. Как хорошо, что ты здесь. Теперь-то мы ее точно найдем.
– Найдем, конечно, найдем. Только расскажи, что случилось, отчего она не с вами?
– Да-да, я тебе все расскажу. Давай присядем, поедим. Тебе ведь надо подкрепиться с долгой дороги, да и набраться сил для поисков. Это очень утомительно в этом огромном городе. – Пузур будто не решался, сразу выложить всю правду.
– Долгой? Ээх Пузур, знал бы ты как ошибаешься. – Посетовал Аш, садясь за нехитрую скоморошью трапезу. – Войска-то Загесси уже стучаться в ворота Киша, дня два и они уже будут под стенами если их не остановить.
– Уже так близко? – Ужаснулся гальнар.
– Да. И пока они только готовятся к предстоящему сражению, нам нужно скорее отсюда улепетыватью А-то наши войска, я вижу не торопятся вступать в бой.
– Как же. Решатся они. – Ругнулась Эги. – Один раз, вон решились. До сих пор от страха поджилками трясутся. А Гир дуралей, завлекся на красные словца о защите родных дымов.
Аш осекся в недоумении, дивясь не столько нелестному званию, коим она наградила их друга, сколько горечи с какой она про это сказала. Заметив замешательство, Пузур решился все прояснить.
– Ты знаешь, а ведь Гир погиб; наш бедный, несчастный Гир, сгинул на этой проклятой войне. – Выдохнул он с похоронной скорбью.
– Как погиб?! Как такое возможно?! Вы точно о том знаете?! Кто вам рассказал такое?! – От столь ужасного известия, Аш даже вскочил. В его голове никак не могла поместиться мысль, что такой бравый и сильный вояка как Гир, может вот так просто сгинуть.
– Я знаю, вы недолюбливали друг друга, но я вижу, что для тебя это новость так же горька как была для нас.
– Недолюбливали? Поверь мне Пузур, я всегда относился к Гиру с уважением, а то, что мы не были близки, не значит, что мы недолюбливали друг друга, просто мы разные с ним.
– Только не пытайся делать вид, что оправдываешь его – снова вмешалась жена гальнара, – Пузур вот старше нас всех, однако с ним вы близко сошлись. Может ты его просто побаивался, но он-то тебя не очень любил, и ты это знаешь. А все из-за чего? Из-за внимания несносной девчонки. Обнадежился обещанием старого дурня, что она заменит ему его изменницу-жену и размечтался, а девчонку и спрашивать не стали. Считают, что у женщин и чувств нет, и их можно как телок под любых бычков подкладывать.
Последние ее упреки были в сторону мужа, поэтому он виновато замялся:
– Ну, что ты такое говоришь Эги?
– А что, не было такого?! – Осадила его попытки возразить Эги и продолжила. – Потому и невзлюбил он тебя, что ты приглянулся маленькой Нин. Будто она бы его полюбила. Я думала, что хоть с тобой ей счастье будет, что ты не такой как другие. Потому и поговорила с Гиром, чтоб не беспокоил ее почем зря. А ты, такой же…. Вот он и ушел на войну и погиб, пропал, совсем пропал, бедный, несчастный Гир. А теперь и моя маленькая доча…. где она?
Пузур бросился успокаивать разрыдавшуюся женушку, обещая отыскать маленькую бродяжку, но та только махнула рукой и спряталась в возок.