Созвездие Кита. Орбиты

Александр Бережной

Предвоплощение

траур засухи мандариновой коркой прост

битва древних богов в однокомнатном мире

триединая с пригоршней переспелых звёзд

и чайханщик в парадно-зелёном мундире

дастархан расцвёл на неплодородном полу

аромат янтаря плавит слабые руки

и ты прыгаешь в самоходную пиалу

до конечной в посёлке великие глюки

На-след

я выжат блаженно успевшим лимоном

быть приторно кислым навзрыд

отец завещал мне талант мегатонный

которым сегодня я взрыт

я взорван взметённой цветастою смальтой

завис для полотен Дали

в густющей разморенной дрёме закатной

единоутробной Земли

Игра снов

смеженные веки на меже ве-

кованные знаки кружевеют снов-

альфа и омега в чертеже ве-

трафаретом бога крошево основ

вязью перепутья навяжи уз-

ловкими тенями жужелицы смер-

тиранией мельниц миражи пус-

тыльной стороною помережья вер

Че-ты-рА

Памяти Виталия Сорокина

Перехвати гитару – моя ладонь устала

до хрипоты, до рвоты душить её лады.

Я нацеплю улыбку, как шлем с глухим забралом,

как оберег от скуки, беды и нищеты.

Перехвати дыханье – исподтишка, нахально, —

ввинти в зародыш сердца мелодии надрыв,

чтоб в баночку от кофе прохожие кидали

отмершие чешуйки, отжившие миры.

Перехвати бутылку – в ней три глотка печали, —

бросай не глядя в урну, окурки растопчи.

Чтоб – не дай бог – святые волхвы не раскачали —

нас нравам и порядку безнравственно учить.

Мотивами Альгамбры ты застываешь в лете,

где стайки неформалов летят с флэта́ на флэт.

И лавочки Арбата тебя не рассекретят,

Алма-Ата не спросит и не поймёт Чимкент.

Перехвати мне память – чтоб по воде кругами,

чтоб съеденное небо…

На самом на краю

ты пляшешь, песней молод.

И в смысл её вникая,

неузнанный твой голос

я изредка пою.

Судьба

Молекула ДНК имеет вид двойной спирали.

(Научный факт).

Я – мастер правильных ответов

и необдуманных решений.

Хайвэя гладь, кусты кювета —

мне параллельны совершенно.

Евклидовых пространств не зная

и страх водителям внушая,

переплетённая двойная

я – Лобачевского сплошная.

Я – может быть, не быть и Гамлет

мой череп мучил исступлённо.

Мной арапчонок не к стихам ли

приучен был ещё с пелёнок

и вас любил? Любовь быть может

и/или сгинет утром вовсе.

Я в отражении Серёжи

чернел с разбитым переносьем.

Что толку вспоминать моменты,

собой решенье предвещая?

Я – мастер правильных ответов —

переплетённая сплошная.

Contra tabulas^[1]

Она была доской – Доской Почёта,

переходящим призом победителей.

Но что-то в ней казалось удивительным —

неуловимое, неявленное что-то.

Заслуги – физкультуры ли, учёбы —

она с улыбкой награждала вымпелом.

А сколько взглядов та улыбка выпила —

и осуждающих, и восхищённых. Чтобы

на фоне форм и вычурных причёсок

явить неповторимость и единственность,

себя дарила неподдельно, искренне —

так только дети в омут прыгают с утёса.

И рядом с ней мог и последний нервно

рвануть по бездорожью безоглядности, —

пускай и эстафетно – её взгляд нести,

хоть на мгновенье – для неё одной – быть первым.

Жестокости бессмысленного спорта

бросали в дрожь неискушённых зрителей.

Но что-то в ней казалось удивительным —

никто бы не сказал, чем было это что-то.

Никто из нас, стяжавших ценный кубок,

в неё не заглянул. Пришедший затемно,

отточенным движеньем аутсайдера

отбросив ночь, – ты пел про грудь, глаза и губы.

Взлетел огонь, спалив тоску зачётов,

ты взял его в ладонь и поднял к небу.

Ни первых, ни последних больше не было, —

лишь путь тернистый твой – отныне освещённый.

Огнеупор

Лучше гор может быть только порох,

если он ещё не отсырел.

Ты идёшь по земле, которая

приняла тебя в октябре

нестареющим юношей в шляпе.

Борода, однобортный пиджак

и ухмылка – как будто папины.

Руку на сердце положа,

всепрощаешь себя по-английски,

в полдне лета приюта ища, —

чтоб не сгинуть зимой замызганной, —

не попросишь уже прощать.

Ежедневьем – из вязьмы да в клязьму,

точно робич, стяжавший престол, —

разгонял словоблудий плясево

унаследованным перстом;

новых слов зажигательной смесью

и булатными бритвами рифм

выпестовывая созвездия, —

беззаветно огонь дарил.

Вдохновлённый, одухотворённый,

свежих песен мотивы мыча, —

остановками и перронами —

вопреки еженощи мчал.

А любовь – не в любовь, не в награду, —

за лояльность скупой гонорар, —

в янтаре флегматичной радуги

застывающего вчера.

Заточившаяся в невростены,

упакованная в тусклый быт,

наплевавшая на горение,

принуждающая любить…

Помнишь глаз фейерверки живые

и улыбки пронзительный вкус? —

Твой огонь будто ложкой выела,

расколов пополам арбуз.

Утопая в зыбучих раздорах,

засугроблен обидой снегов,

ты заначил немного пороха

и сухим сохранил его.

Коль горчицы зерно неподвижно,

уходить магомету пора.

Обойти вкруг горы – не лишнее,

если это не ты – гора.

Ты идёшь – князе-грязевый морок —

шёлком скатерть ложится под клёш.

Вместо гор ты щепотку пороха

да огниво души несёшь.

Арифметрика

Скомканы числа. Времён золотые спирали —

бздынь! – и в дребезги шестерни, – трах! – и в труху храповик.

Атомный бунт затевается ради ядра ли? —

Хаос правит порядком. Но если к чему-то привык,

если застыл, заскорузлость обыденно принял —

был рекой, а останешься лужицей грязной воды.

Скорость покоя – не ровня безмолвью пустынь, и

слуги тления между мирами прогрызли ходы.

Груз накопившихся выкладок скомканных чисел —

словно обувь с чужого плеча – натирает мозги.

Болью фантомной свербит ненаписанный диссер —

баю-бай, мертворо́жденный доктор зачётной тоски.

Пусть не тревожат твой сон близнецы-отморозки —

страх реальных побед и потешного краха азарт.

Юность назад рассужденья не стоили воска —

многозначность пасьянса не терпит незнания карт.

Знанье тинэйджер считал бесполезным балластом.

Вслед за ленью – эмпирика тёртых теорий правей.

Жизнью играя, вольно от наук отрекаться:

бунтом риск благороден, но лень – королевских кровей.

В жилах бушуют ещё гормональные смерчи, —

силу воли минуя, на два умножая кровать.

Прошлого нет. Настающее только калечит —

Течка времени – вовсе не повод всю жизнь проебать.

Кляпом заткни брешь в теории скомканных чисел —

чтобы впредь, очертя голоса, не ревели в окно,

чтоб в заострённом краю необузданный смысл

вновь полями тетрадей бродил, превращаясь в вино.

Тряпкой заткни проржавевшее время за пояс,

мнись числом, не деля календарь на недельную муть

тленная тара исправно приходит в негодность,

душу в складки материи на́долго не завернуть.

Карт семантических бренны порочные связи,

память рушится. Скомканных чисел – пучок по рублю —

впрок не купить. Через морок и бред непролазья

ты не первым идёшь, но уже и не равен нулю.

Не-чит-ерЪ

Сегодня я – обычный зритель:

я не хочу читать стихи,

как в поиске насущной тити

слепой щенок в стране глухих;

как будто паперть местной сцены,

пока не попранная мной,

неутолимой стала целью —

алкоголающей виной.

Я не хочу подсвечник бражный

лупить немеющим крылом,

чтоб неумелую вальяжность

до одурения несло.

Сегодня я – простой прохожий,

Арбат для откровенья душ;

фундаментом в ломбард заложен

под заведения для дружб.

Я – воплощённое вниманье,

тончайший искушённый слух:

мол, однотипность этих зданий —

трухленья старческого дух

и триста лет неистребима;

что поспевает всяк пострел —

и глаз, и губ, и кассы мимо —

корневолосьем свежесмел.

Сегодня я – зевака праздный

и потребитель непотребств:

готов глагол мышастой масти,

не заправляя смыслом, съесть;

строке невыверенной бредни

способный сердце распахнуть;

в сентенциозности середней

не видеть старческую хну.

Готов, – но буду ли полезен,

воспринимая без гримасс

недопрочувствия поэзий

недопоставленнейший глас.

Сегодня я – зануда грешный,

теория – мой буцефал.

Я – моль на обе ваши плеши:

барон, скупой на лесть похвал,

швырявший сам себе перчатку

и вас – порой в без-сценный зал —

за сатисфакционной взяткой,

как сумму цельных бесов, звал.

Махну – рискованно-небрежен —

и коньяка, и на судьбу:

княжну стихов

я брошу

в стрежень,

как в набежавшую

толпу.

Антон Кобец

* * *

Дометало лето бисер,

Иссушило до морщин.

Уезжаю ночью в Питер,

Город ветра и витрин.

На вокзале мат и слёзы,

А в плацкарте вонь носков,

Эмбрионовские позы

Принимаю. Спать без снов.

Спать, а рядом люди любят

Не друг друга, а процесс,

Показушно, зубы в зубы.

Спать! Как будто я не здесь.

Я не здесь, а на Фонтанке.

На соседней простыне

Слышу рокот перебранки.

Спать. Пока не выпал снег.

* * *

Прочь от неба-варикоза

Оторвётся солнце-тромб.

Вечер в воздухе разбросан,

Очертания соскрёб

Небоскрёбов, небоскрёбих.

Вечер песню затянул:

Даже горю нужен отдых.

Сигарету лишь одну

Выкурить. Маяк растаял,

В дань куриной слепоте.

На подточенные сваи

Дома, где всегда не те.

Поплетусь вдоль пуповины

Красной ленты в темноте.

Вечер колыбелит гимны,

Их споют, увы, не те.

* * *

Звёзды как икра трески,

Тучка, тучка, все их съешь!

Пьют на даче мужики,

Заполняя водкой брешь:

От чернильной суеты,

Грязно-бурой безнадёги.

Стручья лука как кресты

Тычут в месяц однорогий.

Пьют на даче, чтобы в речке

Утопить свой понедельник.

Штангой упадёт на плечи

Будний день, а с ним и тени.

* * *

Чем-то липким пропахла клеёнка,

Как в лучших советских домах.

И к празднику грязь вдогонку –

Всегда. И бедой пропах –

Этот стол. Слепотой куриной,

Не видевшей колеса –

Фортуны. Роди мне сына,

И будет наш мальчик плясать.

На клеёночной колее,

На карте моей родословной,

Пусть будет он сыном мне,

Пока не утратит корни.

Косово

Беда помнит вкус абрикосовый,

Грудь помнит гулянье Ходынки,

Три месяца падало Косово.

Во мне угасали блики

Всех вер: ни буддизма, ни Кришны —

Падут как неспелые яблоки.

Так задували трижды

Священные свечи Хануки.

Хотели проверить: не гаснут ли?

Все сорок четыре свечи –

Погасли. Воск падал грязными

Слезами, не зная причин,

Не ведая, что вопросами

Поставил себя в тупик.

Что я уже год, как Косово.

И бомбы разрушили цирк.

* * *

Эти тексты бессодержательны,

Как без сахара шоколад.

Эти тексты – глазные впадины,

Над которыми брови шумят.

Это гласные рядом с гремучим,

Как Феврония рядом с Петром.

Это мы запоздало учим

То, что с текстом немного умрём.

То, что каждая новая буква,

Разрывает малютку нейрон:

Буква крутится, курица – курва!

К смерти буквами путь протяжён.

Алина Стародубцева. Ли Гевара

Человек и дерево

Вы давно не виделись, да? Человек и дерево.

Но – как там было – ничто не бывает вечно,

правда ведь?

Дерево в юный ливень апрельски верило.

Человек просто верил; о, как это человечно.

Паперти

не хватало ещё одного – так она его получила.

Не вините ветер: он – лишь слепой разносчик

злаковых

на окладе. Помнишь – глаза лучились?

Помнишь – в последний раз ночью

плакали?

А потом было поле: чёрное с белым крошевом.

Мир наизнанку вывернули да оставили

полем горизонтальным, безгоризонтным, ношеным.

Сморщенным сюртуком на плечах равнодушных спален.

Ай, беги по полю, иди по полю, ползи.

В недоверии по колено, по рукава в грязи.

Пусть нельзя – у тебя отродясь нет такой нельзи.

Пусть не знаешь, куда ползёшь – рисуй на предплечье карту.

Да разверзнутся тучи! Да протянется вниз рука!

Но…

Одна подножка южного ветерка.

Одно самое из событий срастается с ДНК.

Дерево не покинет пределы парка.

Ветер всё не уймётся, страницы столиц листая.

Не вините дерево: ветви не отрастают.

Человека спасут – это дело единственной

Вечности.

Дерево, как человек, теперь

искалечено.

Одолень-трава

Солнце вымигнуло, стесняясь, в прорезь облачных врат.

Кто сказал, что я воин? Кто сказал – я солдат?

И́з ночи в день я несу на шее солнышко-коловрат,

точно уже с ума

третий десяток лет

сама себе враг и щит.

Да хранит он меня в бою.

Больно знакомый профиль вымазал

пламенем небеса.

В объятья твои по млечному вылезу.

Не помогай – сама.

Как это вынести,

выскрести,

перевести

молчание в голоса?..

Вместо тебя – тьма.

Вместе с тобой – свет.

В нём шёпот мой разыщи –

и я для тебя спою.

Сбереги меня, одолень-трава. Сбереги.

Обними меня, одолень-трава, от борьбы,

отними меня, отдали от хромой беды,

сжавшей ржавый клюв на моём запястье.

Её зубы о́стры, аки ножи, ну а я слабак.

Я не жну плодов, да и сею соль с лица и табак.

Соль-мажорное на́ людях выжмется кое-как –

ли-минор в грудине гвоздём останется.

Всё пройдёт, всё пройдёт – заклинанье в огонь несу я

на ладони, бережно, как твоё имя – всуе.

Ты ещё увидишь, как я за тебя станцую,

если буду носить на шее твой коловрат.

Папочка, ты, конечно же, там рисуешь?

Откуда иначе взялся такой закат?..

Ь

Я тебя – мягкий знак. Потому что не знаю – любовную.

Потому что мой пульс учащают другие книги.

Я тебя – забывать. Потому что запомнить – более,

чем позволить себе могу. Ты не снимешь мои вериги,

телефонным шнуром опоясывающие шею.

Я привыкла к тебе, как привыкла к своим лишениям –

но, в отличие от, не готова тебя отдать.

Инь и ян для меня чужее, чем ерь и ять.

Отпечатанный текст милее, чем от руки.

Раздевай, но не трогай голову и чулки:

там есть несколько шрамов, которые – не читай.

Там есть несколько текстов, которые – нищета:

приковать к батарее, кормить не дороже воздуха.

Я стесняюсь смотреть на солнце и трогать прозу.

Но к тебе прикасаться мне за доверие воздано,

значит, время разверить боль, пустоту и возраст.

Нас друг к другу приставили сторожевыми поэтами.

Вот и держимся в обороне, глядя не вверх, а вниз.

Просто я не умею – любовную.

И поэтому

я тебя – мягкий знак.

От-

вер-

нись.

Форточка

Вместо эпиграфа:

Короткое замыкание – электрическое соединение двух точек электрической цепи с различными значениями потенциала, не предусмотренное конструкцией устройства и нарушающее его нормальную работу.

Иные форточки лучше не открывать.

Слишком свежий воздух; слишком легко дышать.

Слишком громко ухнут в тебе слова –

вот уже их почти что конница, вот их рать,

и становится слишком тесна кровать

для тебя, умноженного на два.

Вот же спутались – как наушники, вынутые из кармана,

не умеем действительно говорить, кроме как стихами,

да и после не разберёмся в своих стихах.

Короткое замыкание. Длинное замыкание.

Мало выгнать твой запах взашей из сердечных камер –

он застревает занозистой линией на руках.

В нарушении изоляции время закоротит.

Самое важное может случиться и взаперти.

Форточка запирается изнутри.

Нет, ты смотри на неё,

смотри,

смотри

и дыши, дыши из неё, покуда хватает места,

сквозь трахею, до альвеол. Представь себе, что ты – тесто,

изваляйся по горло в этом чёртовом сквозняке.

Потому что (допустим), если б я был Дантесом,

я хотел бы, чтоб в детстве стало чуть больше детства

и за миг отскользнул указательный на курке.

Потому что под капюшоном музыка шепчет чище.

Тысячи обездоменных Элли по бездорожьям рыщут,

ни одного из обещанных Гудвинов недоищась.

Дотянись до форточки, стань на секунду нищей.

Вот закроется – и сиди себе в своём сонном днище,

выдыхая молекулы затхлости и борща.

Мы же выдохлись, как шампанское к январю.

Уходи из меня, из города, я сам здесь всё приберу.

Моя форточка хлопает на ветру.

Я смотрю на неё.

Смотрю.

Смотрю…

* * *

Тик. Так.

Тик. Так.

Время глядит со стен.

Стрелки хихикают: спи, чудак!

Глубже нырни в постель,

вылови сон, лети чайкой ввысь,

полный карман тепла

набери и отчаливай, не отчаиваясь,

смотри, как минуты друг с другом прощаются.

А я посмотрю на тебя.

Тик. Так.

Пора.

День в ширину антракта.

Вечер приходит в восемь утра.

Утро кипит закатом,

над кофеваркой клубясь словами,

вырванными из книг.

Публика – кактус да кот. В финале

твой монолог на пустом диване

шёпотом въедет в крик.

Воспоминания дышат

яблоками обскур.

Смотри, вот и время вышло –

вышло на перекур.

Полночь-дура, – бусины на оси,

прокрустов дурной приют, –

жалобно взвизгивает, но часы

её всё равно добьют.

Тик – указующая стрела –

как приговор: остынь.

Так – занавешивай зеркала,

проводам обрубай хвосты…

Ты хоронил часы за пятак.

Ты их снимал со стен.

Тик. Так.

Тик. Так.

И ты ничего не успел.

* * *

Не говори, что знаешь, как выйти за круг дождя,

когда дождь постигает, кажется, самую суть вещей,

что пылятся внутри твоей черепной коробки.

Засов отодвинут (сорван), крышка откинута. Ждать,

когда что-то из этих (ненужных) станет чуть-чуть нужней

тем, для кого ты нежен, бессмысленно. Ведь, стоя в пробке,

люди не ищут путь – им надобен навигатор.

Людям не верен снег, под имбирно-пряничный латте

пляшущий, будто бы мягкий медведь на небе молча теряет вату,

и вокруг так бело и звонко, что у тебя вот – ёкает.

И у меня – ёкает.

А других – коробит.

(Потому что у них «гололёд», а не «зеркало города», «осадки» же, а не «хлопья».)

Не говори, что хочешь выйти за все пороги

многоимённой веры, ощерившейся крестами

с телеэкрана раненого пейзажа,

бросившегося с девятого этажа.

Люди не терпят себя – как их терпят боги?

Смотрим не глубже, чем под ноги, читаем себя с листа мы,

то ли и правда ждём, то ли волочим заживо

заоконенное, забракованное «ждать».

Не говори, что…

Знаешь, слова ничего не исправят.

Пусть это будет молчание, прячущее ответ

в левой руке. А в правую, беспрекословно правую,

вправлен билет до прошлого с пересадкой сердца в Москве.

И никому ни слова. Мы до завтра не уничтожимся,

значит, завтра поговорим.

Мир

нас разденет до самого до никтожества,

снежной нежностью обагрив.

Ври

мне

нагло,

ври безутешно,

ври, что время вернёт мне долг и

мои даниловские веснадцать лет.

И вставай уже на ноги.

Серьёзно, асфальт холодный,

простудишься. Посмотри, как хорош

(когда ничего не ждёшь),

бессовестно хорош

снег.

Стефания Данилова

* * *

Палка, палка, огуречик, карандашик задрожит:

вот и вышел человечек в удивительную жизнь.

Ложка, вилка и слюнявчик, да игрушки на полу.

Человечек насвинячил и теперь стоит в углу.

Ашки, бэшки, рассчитайся на раз-два, ча-ща, жи-ши.

Плюйте в лица, блюйте в тазик, ты мне больше не пиши.

Во саду ли, в огороде, в час немыслимых потех

мы при всём честном народе выбирали, да не тех…

Кто направо, кто налево, карты, деньги, два ствола,

развенчали королеву, и не вспомнят, что была,

тили-тили, трали-вали, а в ушах трамвайный звон,

наливали, наливали, с глаз долой – из сердца вон,

плюс на минус будет минус, плюс на плюс – звезда во лбу,

вот скажи-ка мне на милость, ты зачем лежишь в гробу?

Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, приезжай хоть на часок,

листьев мокрых, листьев палых нескончаемый вальсок,

спят усталые игрушки, в неотвеченных висят.

Не хочу к тебе в подружки, мне уже под пятьдесят.

Мама мамочка мне страшно, отчего часы спешат…

Кто-то там стоит на страже и не выйти не сбежать…

К стопке водки – огуречик. Палка, палка, крест равно.

Вот и вышел человечек в бесконечное окно.

* * *

Восьмилетняя девочка помнит, как пахнет инеем.

Как оживают люди, идя на ярмарку,

что в сочельник откроют на пешеходной линии.

Восьмилетняя девочка грезит ледовым яблоком.

Восьмилетняя девочка слушает разговорчики

полупьяной мамаши с каким-то пришедшим жиголо.

Восьмилетняя девочка пишет дурацким почерком

сочиненье на тему «Как я провёл каникулы».

В сочинении девочка ищет прописку в космосе,

самоубийство считая причиной вескою.

На собрании на родительском смотрят косо все

и отец порет девочку пряжкой красноармейскою.

Восьмилетняя девочка ходит со взрослым паспортом.

Любит психов, фронтменов групп и преподавателей.

Чувство самозащиты у неё ничерта не развито.

Антивирусы не реагируют на предателей.

Восьмилетняя девочка всё пустотой испачкала,

слушает рэп и смотрит «Мальчишник в Вегасе».

Восьмилетняя девочка ест витаминки пачками.

Не отличая амфетамин от экстази.

Восьмилетняя девочка пахнет бедовым инеем.

Ярмарка где-то рядом, через три города.

За неименьем жилища, призванья, имени

Восьмилетняя девочка обстригла ресницы коротко.

Восьмилетняя девочка падает с крыши замертво,

никому не перестрадать, не переболеть её.

Восьмилетняя девочка вымерла динозавриком

и никто не узнал, что была она восьмилетняя.

И с последним приходом, тёплым, как одеяло, как

мамины руки на животе беременном,

на рождественской ёлке тает ледовым яблоком

непонятная жизнь в непонятном пространстве-времени.

* * *

Для меня город пахнет июнем,

серпантинами горных дорог,

васильковым огнём полнолуний

и последним звонком на урок.

Список книжек на лето прочитан

и на дне рюкзака позабыт.

Имена нарисованы чьи-то

на асфальте мелком голубым.

Невидимка одно из них синим

аккуратно обвёл по краям.

Там моё непонятное имя.

Там моя непонятная я.

Там мои сероглазые горы

и блестящие крылья идей.

Я в июне построила город,

абсолютно лишённый людей.

* * *

Сувенирный набор из потустороннего мира

я показываю тем, кто идёт по крыше.

Вот диск с записью тамошнего прямого эфира,

что ты на ней слышишь?

Это ножницы перерезают толстенный провод,

состоящий из маленьких проводочков.

Легче найти преступника, чем повод

не ставить точку.

Пахнет сломанным летом, зелёным одеколоном

и поворотом, слабым и бессюжетным.

«Вечность» из костяной мозаики – не то слово,

что за крутое этно.

Страшно не то, что эти будут смеяться,

когда я пойду двухлеткой, смешно и криво,

смесь медицинского клея и пористого фаянса.

Отрастившая крылья.

* * *

Это всё – о тебе. Не более и не менее.

Отражённый свет как больное местоимение.

Или Божья заболевающая фантазия.

Подбери мне здесь рифму лучше, чем «эвтаназия».

Это чёрная сказка скрывается под белилами.

По бумаге воды о нас написали вилами.

Что случается, если зеркало смотрит в зеркало?

Подбери мне здесь рифму лучше, чем «исковеркало».

Днём скрываясь под псевдонимами, капюшонами,

два окна друг на друга горят как умалишённые.

Одинаковыми, простыми инициалами.

Подбери весь огонь и сделай страницы алыми.

И разгневался бог, и невзлюбило небо нас.

Это полулюбовь, превращённая в полуненависть.

Бронхиальная астма замшелого трагикомика.

Подбери мне все ноты, упавшие с подоконника.

Одинаковый чек в оранжевом круглосуточном.

И прохожий, подслеповатым совсем не будучи,

перепутает нас на неосвещённой улице.

Ибо лучше, чем я, никто с тобой не срифмуется.