Паломник. Страницы европейской поэзии XIV – XX веков

«Но я горю огнём на самом деле…»

 
Но я горю огнём на самом деле.
Никто не усомнится, лишь одна,
Та, что мне всех дороже, холодна,
Не замечает мук моих доселе.
 
 
Краса и недоверье! Неужели
В глазах моих душа вам не видна?
Когда бы не звезды моей вина,
Меня бы пощадили, пожалели.
 
 
Мой жар, совсем ненужный вам сейчас,
Мои хвалы божественности вашей,
Возможно, сотни душ воспламенят.
 
 
Тоска моя, когда не станет нас,
Моя немая речь, твой взор погасший
Ещё надолго искры сохранят.
 

«Душа моя, которая готова…»

 
Душа моя, которая готова
Всё описать, увидеть и прочесть,
Мой жадный взор, душе несущий весть,
Мой чуткий слух, ведущий к сердцу слово,
 
 
Неужто дали времени иного
Вы нашим дням хотите предпочесть,
Где два огня, два путеводных есть,
Где след любимых стоп я вижу снова.
 
 
Тот след и путеводный яркий свет
Ведут вас в этом кратком переходе,
Помогут вечный обрести покой.
 
 
О дух мой, возносись в тумане бед,
Встречая гнев, подобный непогоде,
К божественному свету – по прямой.
 

«Как сладки примиренье и разлад…»

 
Как сладки примиренье и разлад,
Отрадна боль и сладостна досада.
В речах и в разумении – услада
И утешение, и сладкий ад.
 
 
Терпи, душа, вкушая молча яд,
Бояться сладкой горечи не надо,
Тебе любовь – как высшая награда,
Возлюбленная всех милей стократ.
 
 
Спустя столетья кто-нибудь вздохнёт:
«Несчастный, что он пережил, страдая,
Но как его любовь была светла».
 
 
Другой судьбу ревниво упрекнёт:
«Такой красы не встречу никогда я.
О, если бы она теперь жила!»
 

«С альпийских круч ты устремляешь воды…»

 
С альпийских круч ты устремляешь воды
И носишь имя яростной реки,^*
С тобою мы бежим вперегонки,
Я – волею любви, а ты – природы.
 
 
Я отстаю, но ты – другой породы,
К морской волне без роздыха теки,
Ты ощутишь, где легче ветерки,
Где чище воздух, зеленее всходы.
 
 
Знай: там светила моего чертог,
На левом берегу твоём отлогом
Смятенная душа, быть может, ждёт.
 
 
Коснись её руки, плесни у ног,
Твоё лобзанье скажет ей о многом:
Он духом твёрд, и только плоть сдаёт.
 

«От Эбро и до гангского истока…»

 
От Эбро и до гангского истока,
От хладных до полуденных морей.
На всей земле и во вселенной всей
Такой красы не видывало око.
 
 
Что мне предскажут ворон и сорока?
Чьи руки держат нить судьбы моей?
Оглохло милосердие, как змей,
Прекрасный лик меня казнит жестоко.
 
 
Любой, кто видит эту красоту,
Восторг и сладкий трепет ощущает,
Она дарует всем свой чистый свет,
 
 
Но, охлаждая пыл мой и мечту,
Притворствует иль впрямь не замечает,
Что я, страдая, стал до срока сед.
 

«Хлысту любви я должен покориться…»

 
Хлысту любви я должен покориться,
У страсти и привычки в поводу
Вослед надежде призрачной иду,
Мне на сердце легла её десница.
 
 
Не видя, сколь коварна проводница,
Ей верит сердце на свою беду,
Во власти чувств рассудок, как в бреду,
Желаний бесконечна вереница,
 
 
Краса и святость завладели всем,
В густых ветвях я пойман был нежданно,
Как птица, бьётся сердце взаперти.
 
 
В то лето – тыща триста двадцать семь,
Шестого дня апреля утром рано
Вступил я в лабиринт – и не уйти.
 

«Во сне я счастлив, радуюсь тоске…»

 
Во сне я счастлив, радуюсь тоске,
К теням и ветру простираю длани,
Кочую в море, где ни дна, ни грани,
Пишу на струях, строю на песке.
 
 
Как солнце мне сияет вдалеке,
И слепнет взор, и словно всё в тумане,
Спешу я по следам бегущей лани
На колченогом немощном быке.
 
 
Всё, что не ранит, привлечёт едва ли.
Нет, я стремлюсь во сне и наяву
К Мадонне, к смерти, к роковому краю.
 
 
Все эти двадцать долгих лет печали
Стенаньями и вздохами живу.
Я пойман, я люблю, я умираю.
 

«Такой небесный дар – столь редкий случай…»

 
Такой небесный дар – столь редкий случай:
Здесь добродетелей высоких тьма,
Под сенью светлых прядей – свет ума,
Сияет скромность красотою жгучей.
 
 
Чарует голос ласковый, певучий,
Осанка так божественно пряма,
Во всех движеньях – чистота сама,
Пред ней склонится и гордец могучий.
 
 
Способен взор окаменить и сжечь,
И тьму, и ад пронзят его сполохи,
Исторгнув душу, в плоть вернут опять.
 
 
А этот сладкий голос, эта речь,
Где полны смысла и слова и вздохи! —
Вот что меня могло околдовать.
 

«Какое наважденье, чей увет…»

 
Какое наважденье, чей увет
Меня бросает безоружным в сечу,
Где лавров я себе не обеспечу,
Где смерть несчастьем будет. Впрочем, нет:
 
 
Настолько сладок сердцу ясный свет
Прекрасных глаз, что я и не замечу,
Как смертный час в огне их жарком встречу,
В котором изнываю двадцать лет.
 
 
Я чувствую дыханье вечной ночи,
Когда я вижу пламенные очи
Вдали, но если их волшебный взгляд
 
 
Найдёт меня, сколь мука мне приятна —
Вообразить, не то что молвить внятно,
Бессилен я, как двадцать лет назад.
 

««О донны, почему, сходясь в часы бесед…»

 
«О донны, почему, сходясь в часы бесед,
Так одиноки вы и смех звучит уныло?
Где жизнь моя теперь, о, где моя могила?
Ну почему средь вас моей любимой нет?»
 
 
«Смеёмся и грустим, желанный вспомнив свет,
Подругу милую, которой нас лишила
Ревнивая родня, завистливая сила,
Чьи радости растут по мере наших бед».
 
 
«Но душу угнетать дано каким законом?» —
«Душа – она вольна, здесь плоть в тиски взята,
Мы сами эту боль испытываем ныне.
 
 
Подспудную печаль подчас прочесть легко нам:
Ведь мы же видели, как меркла красота.
Как влагой полнились глаза твоей святыни».
 

«О, если бы я мог обрушить гнев…»

 
О, если бы я мог обрушить гнев
На ту, чей взгляд меня разит и слово,
И кто, явившись, исчезает снова,
Бежит, чтоб я скорбел, осиротев,
 
 
И кто, душой усталой овладев,
Её казнит и мучит столь сурово,
Что в бедном сердце вместо сна благого
Вдруг просыпается жестокий лев.
 
 
Успел стократ погибель испытать я,
Но, сбросив плоть, мой дух стремится к той,
Чьё равнодушье тяжелей проклятья.
 
 
Непостижимое передо мной:
Когда он с плачем тянет к ней объятья,
Увы, невозмутим её покой.
 

«Прекрасные черты, предел моих желаний…»

 
Прекрасные черты, предел моих желаний,
Глядеть бы и глядеть на этот дивный лик,
Не отрывая глаз, но в некий краткий миг
Был образ заслонен движеньем нежной длани,
 
 
Мой дух, трепещущий, как рыба на кукане,
Привязанный к лицу, где блага свет велик,
Не видел ничего, когда тот жест возник,
Как не узреть птенцу тенёта на поляне.
 
 
Но зрение моё, утратив свой предмет,
К виденью красоты, как бы во сне, открыло
Дорогу верную, без коей жизни нет.
 
 
Передо мной лицо и длань как два светила,
Какой невиданный, какой волшебный свет!
Подобной сладости непостижима сила.
 

«Искрились ясных глаз живые свечи…»

 
Искрились ясных глаз живые свечи,
Меня касаясь нежностью лучей,
Из недр глубоких сердца, как ручей,
Ко мне струились ласковые речи.
 
 
Теперь всё это далеко-далече,
Но жгут воспоминанья горячей:
Был переменчив свет ее очей
И всякий раз иным бывал при встрече.
 
 
С привычным не разделаться никак:
Двойных услад душа не знала прежде
И не могла соблазна побороть.
 
 
Она, отведав незнакомых благ,
То в страхе пребывала, то в надежде.
Готовая мою покинуть плоть.
 

«Она жила во мне, она была жива…»

 
Она жила во мне, она была жива,
Я в сердце жалкое впустил её – синьору.
Увы, всё кончено. Где мне найти опору?
Я мёртв, а ей дано бессмертье божества.
 
 
Душе ограбленной утратить все права,
Любви потерянной скитаться без призору,
Дрожать от жалости плите надгробной впору,
И некому их боль переложить в слова.
 
 
Их безутешный плач извне услышать трудно,
Он глубоко во мне, а я от горя глух,
И впредь мне горевать, и впредь страдать от ран,
 
 
Воистину мы – прах и сиротливый дух,
Воистину – слепцы, а жажда безрассудна,
Воистину мечты в себе таят обман.
 

«Что делать с мыслями? Бывало, всякий раз…»

 
Что делать с мыслями? Бывало, всякий раз
Они лишь об одном предмете толковали:
«Она корит себя за наши все печали,
Она тревожится и думает о нас».
 
 
Надежды этой луч и ныне не погас:
Она внимает мне из поднебесной дали,
С тех пор как дни её земные миновали,
С тех пор как наступил её последний час.
 
 
Счастливая душа! Небесное созданье!
Чудесная краса, которой равных нет! —
Она в свой прежний рай вернулась, где по праву
 
 
Блаженство ей дано за все благодеянья!
А здесь, в кругу живых, её безгрешный свет
И жар моей любви ей даровали славу.
 

«Я прежде склонен был во всем себя винить…»

 
Я прежде склонен был во всем себя винить.
А ныне был бы рад своей былой неволе
И этой сладостной, и этой горькой боли,
Которую сумел потайно сохранить,
 
 
О Парки злобные! Вы оборвали нить
Единственной судьбы, столь милой мне в юдоли
У золотой стрелы вы древко раскололи,
А я для острия был счастлив грудь открыть.
 
 
Когда она жила, мой дух отверг свободу,
И радости, и жизнь, и сладостный покой —
Всё это обрело и смысл и образ новый.
 
 
Напевам, сложенным кому-нибудь в угоду,
Я стоны предпочёл во имя той, одной,
И гибельный удар, и вечные оковы.
 

«Где ясное лицо, чей взгляд мне был приказом…»

 
Где ясное лицо, чей взгляд мне был приказом? —
Я следовал за ним всему наперекор.
Где озаряющий мою дорогу взор,
Две путевых звезды, подобные алмазам?
 
 
Где благочестие, где знание и разум,
Где сладостная речь и тихий разговор?
Где чудо красоты, чей образ с давних пор
Преследовал и влёк, и удалялся разом?
 
 
Где ласковая сень высокого чела,
Дарившая в жару дыхание прохлады
И мысль высокую, и обаянье грёз?
 
 
Где та, что за руку мою судьбу вела?
Мир обездоленный лишён своей услады,
И взор мой горестный, почти слепой от слёз.
 

Из испанской поэзии

Из «Романсеро»^*

Романсы о короле Родриго

Родриго открывает заколдованную Толедскую пещеру

 
Повелитель дон Родриго,
Чтобы трон прославить свой,
Объявил турнир в Толедо,
Небывалый будет бой:
Ровно шесть десятков тысяч
Славных рыцарских знамён.
Но когда турнир великий
Открывать собрался он,
Появились горожане,
У его склонились ног:
В древнем доме Геркулеса
Просят снять с дверей замок.
Рьяно взялся он за дело,
Как владыки всех времён,
Сбить замки и все засовы
Повелел немедля он.
В дом входя, он думал: клады
Геркулес оставил в нем,
Оказалось – в доме пусто,
Не хранил сокровищ дом.
Только надпись увидали:
«Встретишься, король, с бедой!
Кто проникнет в это зданье,
Тот погубит край родной».
Был ещё сундук богатый
Вынут из одной стены.
Стяги в нём. На каждом стяге
Были изображены
Сотни мавров – как живые,
Их мечи обнажены,
Кони быстрые ретивы,
Лики всадников страшны.
Арбалеты, катапульты —
Устрашающий поток.
Дон Родриго отвернулся,
Больше он смотреть не мог.
Тут с небес орёл спустился,
И сгорел немедля дом.
Армию король направил
В Африку прямым путём.
Графу дону Хулиану
Поручил команду он.
Но во время переправы
В море граф понёс урон.
Двести кораблей погибло,
Сто гребных галер, и вот
Спасся граф с остатком войска.
Так закончился поход.
 

Как король дон Родриго влюбился в Ла Каву, когда она мыла волосы в роднике

 
Чистой влагою хрустальной,
Родниковою водою
Мыла волосы Ла Кава —
Это чудо золотое,
Оттеняет мрамор шеи
Нежных прядей позолота,
Взор притягивают к шее
Эти пряди, как тенёта.
На воду, на отраженье
Смотрит девушка влюблённо
И боится стать несчастной,
Как Нарцисс во время оно.
На неё глядел Родриго,
Стоя в заросли зеленой.
Был Родриго околдован
И промолвил, восхищённый:
«Что там Троя! Что Елена
Рядом с этой красотою!
Всю Испанию, пожалуй,
Я бы сжёг в огне, как Трою».
 

Родриго и Ла Кава

 
С приближёнными своими,
Шаловлива и лукава,
Из дверей дворцовой башни
Выходила в сад Ла Кава.
Девушки в кружок уселись
На траве зелёной сада,
Под ветвями пышных миртов,
Под листвою винограда.
С ними в круг Ла Кава села.
Ей на ум пришла забава:
Лентою стопы обмерить
Повелела всем Ла Кава.
Все измерили. Последней
Измерять Ла Кава стала.
Оказалось, меньше ножки
И прекрасней не бывало.
Но откуда знать Ла Каве,
Что судьбе жестокой надо?
Увидал Родриго деву,
Отвести не в силах взгляда.
Задрожал Родриго. Случай
Выпустил на волю пламя,
Короля любовь объяла,
Широко взмахнув крылами.
Во дворец ушли девицы,
Опустела вдруг поляна.
Был пленён король Родриго
Самой нежной и желанной.
Он призвал её назавтра
В свой покой и молвил: «Право,
Мне сегодня жизнь постыла,
О прекрасная Ла Кава!
Если ты мне дашь спасенье,
Ждёт тебя тогда награда.
Я готов принесть корону
На алтарь твой, если надо».
Говорят, она сердилась,
Королю не отвечала,
Но потом обрёл Родриго
Всё, о чём просил сначала.
Сорван был цветок прекрасный.
Что раскаянье! Немало
Из-за прихоти Родриго
Вся страна потом страдала.
Нынче спорят, кто виновней
И кого судить по праву:
Женщины винят Родриго,
А мужчины все – Ла Каву.
 

«Говорят, влюблён Родриго…»

 
Говорят, влюблён Родриго,
Ходит грустный – замечали.
Лишь Ла Каве он поведал,
В чём секрет его печали.
На красавицу глядел он
Восхищёнными очами,
Руки белые он славил
Восхищёнными речами:
«Ты пойми меня, поверь мне,
Я души в тебе не чаю,
Быть хочу твоим до гроба,
Сердце я тебе вручаю».
Хоть Родриго честью клялся,
Не поверила Ла Кава,
То смеялась, то винилась,
То упрямилась лукаво.
Этот смех притворный слыша,
Стал король ещё печальней.
После трапезы поздневной
Он пошёл в опочивальню,
А пажа послал за Кавой,
И послушная девица,
О беде не помышляя,
Не замедлила явиться.
Лишь узрел король Ла Каву,
Обнял он её мгновенно,
Дал ей сотню обещаний,
О любви моля смиренно.
Но не верила Ла Кава
Обещаниям и лести.
И тогда Родриго силой
Взял её, забыв о чести.
В свой покой ушла Ла Кава,
Обеспамятев от горя,
Как ей быть? Кому поведать
О несчастье и позоре?
Что ни день, она рыдала,
Красота её увяла,
И одна её подруга
Слёзы Кавы увидала.
И рыдающей Ла Каве
Вот что дама та сказала:
«Я теперь, Ла Кава, вижу,
Ты не веришь мне – иначе
Ты бы честно мне призналась,
Отчего исходишь в плаче».
И несчастная Ла Кава,
Хоть противилась вначале,
Все подруге рассказала,
Излила свои печали
И сказала, что об этом
Помолчать бы не мешало.
Но совет дала ей дама,
Вот что ей она сказала:
«Напиши отцу всю правду,
Обо всём поведай прямо».
Всё исполнила Ла Кава,
Что советовала дама.
Отдала гонцу посланье,
И, покорствуя приказу,
На корабль он сел в Тарифе
И в Сеуту отбыл сразу,
Там вручил посланье графу,
Гордому отцу Ла Кавы.
Мать её, узнав о горе,
Зарыдала: «Боже правый!»
Граф жену свою утешил,
Дал графине обещанье,
Что сочтётся он с Родриго
За позор и поруганье.
 

Ла Кава оплакивает свой позор

 
Слёзы градом льёт на землю,
В воздух стоны исторгая,
Нет, не зря, не без причины
На сердце печаль такая
У Ла Кавы горемычной:
Вся страна поет ей славу,
По красе считают первой
И по горестям Ла Каву.
От любви её печали,
От презрения – страданья.
Охлаждение Родриго
Тяжелее поруганья.
«Ради прихоти минутной
Ты замыслил шаг коварный,
Честь, достоинство Ла Кавы
Ты попрал, неблагодарный.
Нет, из-за самой потери
Я б не стала убиваться,
Горько мне, что за бесчестье
Не могу я расквитаться.
За обман я мстить не в силах,
Спор с тобой веду напрасный:
Ты презрел меня, ославил.
А была я так прекрасна.
Да, к речам твоим коварным
Я была глуха когда-то,
Ибо им не доверяла,
Знала, что придёт расплата.
Разве я могла представить,
Что увенчанный короной
Припадёт с мольбой смиренной,
Словно юноша влюблённый.
О своей твердишь ты мести,
Но и в этом правды мало,
Ибо кровь моя причиной
Славного отпора стала».
 

Граф Хулиан клянётся отомстить Родриго за бесчестье дочери

 
Говорит сеньор Тарифы:
«О, позор моим сединам.
Отомщу я, оскорблённый
Королём и господином».
Рвёт свои власы седые
Старец в исступленье диком
И серебряные нити
По ветру пускает с криком.
Благородный лик изранен,
И видны на этом лике
Два источника. Струится
Горести поток великий.
В гневе граф не видит неба,
Руки вскинул к звёздным высям.
Там его беды свидетель,
От кого мы все зависим.
О судьба, о жалкий жребий,
Ты в холодном безразличье
Так безжалостно караешь
Благородство и величье.
О король наш безрассудный,
Ты расплаты не предвидел,
Красотою ослеплённый,
Ты меня и дочь обидел.
Даст Бог, сил во мне достанет,
Отплачу я, не взыщи ты.
Я взываю к правосудью,
У небес молю защиты.
Люди, вы меня за эти
Речи строго не судите.
Если сам король предатель,
Что взять с подданных. Скажите.
Слава небу! Превратится
Вся Испания в руины,
Потому что нечестивец
Оскорбил мой род старинный.
Невиновные заплатят
За неистовства владыки.
Если сам король бесчестен,
Ждёт страну позор великий.
Прикрываясь Божьей волей,
Деспоты жестокой каре
Предают людей невинных,
Словно Сулла или Марий.
Видит Бог, когда бы мог я,
Я б не стал вредить отчизне,
Лишь тирану отомстил бы,
Не губил бы столько жизней.
Но иной мне выпал жребий:
Полонили сарацины
Мой удел, мою Тарифу,—
Всюду пламя и руины.
На несчастье иль на счастье
Грозная явилась сила.
Кость – в игре, а где та воля,
Чтоб её остановила?
Слава Богу! Наш властитель
Должен скоро расплатиться,
Скоро с честью и короной,
Скоро с жизнью он простится.
Так неужто же, безумцы,
Потакать ему должны мы?
Неужели злость и подлость
Тех, кто правит, несудимы?
Небо, небо, всё ты взвесишь,
Всем воздашь ты за могилой.
Так взгляни на горе старца,
Пожалей его, помилуй».
Так дон Хулиан несчастный
Сетовал, читая строки
Горького письма Ла Кавы,
Чьи печали столь жестоки.
 

Плач о гибели Испании

 
Оглянитесь, дон Родриго.
Где ваш край и ваша слава?
Всю Испанию сгубили
Ваша прихоть и Ла Кава.
Поглядите – ваши люди
Полегли в бою кровавом.
Нет, отчизна невиновна.
Может, кровь её нужна вам?
О Испания!.. Погибла.
А виной всему – Ла Кава.
Где добытая веками
Наших гордых дедов слава?
Королевство, жизнь и душу
Вы внезапно потеряли,
Ваше кончилось блаженство.
Наши множатся печали.
Честь всегда от злобы гибнет.
Погибает жизнь и слава.
О, Испания погибла.
А виной всему – Ла Кава.
 

Романсы о короле доне Педро Жестоком

 
Разошлась молва в народе —
Правда ль, нет – но слух пустили,
Что магистр высокородный
Дон Фадрике де Кастилья
Опозорил дона Педро —
Короля, родного брата,
Соблазнил-де королеву;
Говорят одни: «Брюхата»,
«Родила», – иные шепчут.
Разошлись по всей Севилье
Кривотолки. Неизвестно,
Правда ль, нет – но слух пустили.
Далеко король дон Педро,
И не слышал он покуда
Об измене. А услышит —
Кой-кому придётся худо.
Что же делать королеве?
Сердце ужасом объято,
Пал на дом позор великий,
День и ночь страшит расплата.
И послала королева
За придворным именитым,
Был тот муж, Алонсо Перес,
У магистра фаворитом.
Он предстал пред королевой,
И ему сказала дама:
«Подойди, Алонсо Перес,
Не лукавь, ответствуй прямо,
Что ты знаешь о магистре?
Где он? Слышишь?» – «О сеньора!
Он уехал на охоту,
С ним все ловчие и свора».
«Но скажи… Ты, верно, слышал?
Толк о нём в народе шумный…
Я сердита на магистра.
Он такой благоразумный
И к тому же благородный,
Славный столь и родовитый…
Родила на днях младенца
Девушка из нашей свиты.
Мне она была подругой
И молочною сестрою.
Очень я её любила
И её проступок скрою.
Беспокоюсь, что об этом
Вся страна узнает скоро».
Что ж в ответ Алонсо Перес?
«Вам рука моя – опора.
Воспитать берусь младенца.
Дайте мне его, сеньора».
Принесли немедля свёрток
В жёлто-алом покрывале
Без гербов, без украшений
И Алонсо передали.
В Андалузию повёз он
Этот сверток драгоценный.
В небольшой далёкий город,
Называемый Льереной.
И дитя на воспитанье
Дал одной своей знакомой.
Женщина была прекрасна,
И звалась она Паломой.
Мать её была еврейка,
А отец её – меняла.
Стал расти инфант, но вскоре
Эту тайну разузнала
Донья хитрая Мария,
Та, что вечно клеветала.
Толком истины не зная,
Королю она писала:
«Я – Мария де Падилья.
Знай, сеньор, твоя Мария
Ввек тебя не предавала,
Предали тебя другие.
То, что я пишу, – всё правда,
Верь, сеньор, я лгать не стану.
Твой обидчик спит спокойно,
Хоть нанёс тебе он рану.
Не придёт он сам с повинной.
Обличить пора Иуду.
Всё. На этом я кончаю.
Докучать тебе не буду».
Прочитал король посланье,
Вызвал грандов для совета.
В самый мрачный день недели,
В понедельник было это.
Покидал король Тарифу,
Хоть немало неотложных
Было дел, но он оставил
За себя людей надежных:
Дон Фадрике де Акунью,
Опытного полководца —
Знал король: сей муж бесценен,
Если жаркий бой ведётся;
И двоюродного брата
Дон Гарсию де Падилью;
Также Телье де Гусмана —
Все его безмерно чтили,
Дона Педро воспитал он,
Наделён умом был щедро.
В среду, на заре вечерней,
В путь отправился дон Педро
Вместе с Лопесом Осорьо,
Другом верным, неизменным.
Путники глубокой ночью
Прибыли к севильским стенам.
Поздно. Как проникнуть в город?
Все ворота на запоре.
К счастью, мусорную кучу
Под стеной узрели вскоре,
Скакуна подвёл дон Педро,
Встал на спину и мгновенно,
За бойницу ухватившись,
Перебрался через стену.
К своему дворцу дон Педро
Подошёл и стал стучаться,
Позабыв, что в это время
Слуги спят и домочадцы.
И в него швырять камнями
Начала ночная стража,
Был король побит изрядно,
Потерял сознанье даже.
И вскричал тогда Осорьо:
«Стойте! Что вы натворили?
Это ваш король, дон Педро!»
Тотчас же врата открыли.
Подошли поближе слуги:
«Наш король на самом деле!»
Повели его в покои,
И уснул король в постели.
Трое суток жил он тайно
Во дворце, в глухом покое,
А потом в далёкий Кадис
Отослал письмо такое:
Брата своего, магистра,
В этом царственном посланье
На турнир прибыть в Севилью
Он просил без опозданья.
 

Как король дон Педро приказал убить своего брата дона Фадрике

 
В дни, когда я был в Коимбре,
Взятой мной у супостата,
Королевский вестник прибыл,
Мне привёз письмо от брата.
Повелел мне брат мой Педро
Быть в Севилье на турнире.
Тотчас я, магистр несчастный,
Самый горемычный в мире,
Взял с собой тринадцать мулов,
Двадцать пять коней холёных
В драгоценных пышных сбруях,
В пёстрых шёлковых попонах.
Двухнедельную дорогу
Одолел я за неделю,
Но когда мы через реку
Переправиться хотели,
Вдруг мой мул свалился в воду.
Сам я спасся еле-еле,
Но кинжал свой потерял я
С рукояткой золотою,
И погиб мой паж любимый,
Тот, что был воспитан мною.
Так привёл меня в Севилью
Путь, отмеченный бедою.
А у самых врат столицы
Встретил я отца святого,
И монах, меня увидев,
Мне такое молвил слово:
«О магистр, храни вас небо!
Есть для радости причина:
В этот день – в ваш день рожденья,
Подарил господь вам сына.
Я могу крестить младенца.
Вы скажите только слово,
И приступим мы к обряду —
Всё для этого готово».
И ответил я монаху:
«Мне сейчас не до обряда,
Не могу остаться, отче,
Уговаривать не надо.
Ждёт меня мой брат дон Педро,
Повелел он мне явиться».
Своего пришпорив мула,
Тотчас въехал я в столицу,
Но не вижу я турнира,
Тишиною всё объято.
Как незваный, я подъехал
Ко дворцу родного брата.
Но едва вошёл в палаты,
Не успел ступить я шагу —
Дверь захлопнулась, и мигом
У меня забрали шпагу.
Я без свиты оказался —
Задержали где-то свиту,
А без преданных вассалов
Где же я найду защиту?
Хоть меня мои вассалы
О беде предупреждали,
За собой вины не знал я
И спокоен был вначале.
Я вошёл в покои брата
И сказал ему с поклоном:
«Государь! Пусть Бог поможет
Вам и вашим приближенным».
«Не к добру, сеньор, приезд ваш,
Не к добру. За год ни разу
Брата вы не навестили,
Прибегать пришлось к приказу.
Почему-то не явились
Вы, сеньор, своей охотой.
Вашу голову в подарок
К Рождеству получит кто-то».
«Государь, в чём я виновен?
Чтил я ваш закон и волю,
С вами вместе гнал я мавров,
Верным был на бранном поле».
«Стража! Взять! И обезглавить!
Приступайте к делу быстро!»
Не успел король умолкнуть,
Сняли голову с магистра
И Марии де Падилья
Поднесли её на блюде,
И она заговорила
С головой. Внемлите, люди!
Вот какую речь держала:
«Вопреки твоим наветам
Мы сочлись за всё, что было
В том году, а также в этом.
И за то, что дона Педро
Подлым ты смущал советом».
Дама голову схватила
И её швырнула догу.
Дог – любимый пёс магистра —
Голову унёс к порогу
И завыл, да так, что трепет
По всему прошёл чертогу.
«Кто, – спросил король дон Педро,—
Кто посмел обидеть дога?»
И ответили дворяне
На такой вопрос владыки:
«Плачет пёс над головою
Брата вашего Фадрике».
И тогда сказала слово
Тётка короля седая:
«Вы, король мой, зло свершили!
Вас, король, я осуждаю!
Из-за женщины коварной
Брата погубить родного!..»
Был смущён король дон Педро,
Услыхав такое слово.
На Марию де Падилья
Поглядел король сурово:
«Рыцари мои, схватите
Эту злобную волчицу!
Ждёт её такая кара,
Что и мёртвый устрашится».
Появилась тут же стража,
Даму бросили в темницу;
Сам король носил ей пищу,
Разных козней опасался.
Лишь пажу, что им воспитан,
Он всецело доверялся.
 

Донья Бланка сетует на жестокость своего супруга короля дона Педро

 
Донья Бланка, там, в Сидонье,
Изнывая в заточенье,
Со слезами говорила
Преданной своей дуэнье:
«Я родная дочь Бурбона,
Я принцесса по рожденью.
Герб мой, символ королевский,—
Лилии изображенье.
Здесь о Франции с тоскою
Вспоминаю что ни день я,
Родины я не забуду,
Даже став бесплотной тенью.
Если мне даны в наследство
Горести и злоключенья,
Значит, я – дитя печали
И несчастья порожденье.
Вышла я за дона Педро —
Так судило провиденье.
Злобен он, как тигр гирканский,
Хоть красой ласкает зренье.
Мне венец он дал – не сердце,
Сотворил немало злого.
Разве можем ждать добра мы,
Раз король не держит слова,
Данную ему супругу
Он отверг без сожаленья,
Ибо он избрал другую,
Отдал сердце во владенье
Злой Марии де Падилья.
Мне он клялся, а на деле
Бросил ради фаворитки,
Что своей достигла цели.
Только раз он был со мною —
Гранды этого хотели.
Сотни дней, как мы расстались,
Вместе не прожив недели,
В чёрный день, во вторник утром
На меня венец надели.
День спустя мои покои
Стали мрачны, опустели.
Мужу в дар дала я пояс,
Яхонты на нём блестели.
Думала, что нас он свяжет,
Но была пустой затея.
Дал король мой дар Марии,
Всё отдаст ей, не жалея.
Отнесла она мой пояс
К чернокнижнику-еврею;
Стал теперь мой дар бесценный
Мерзкому подобен змею,
С той поры не знаю счастья
И надеяться на смею».
 

Смерть доньи Бланки де Бурбон

 
«О, Мария де Падилья,
Вам печалиться о чём?
Ради вас мой брак расторгнут,
Что же лик ваш омрачён?
Не люблю я, презираю
Донью Бланку де Бурбон.
Повелел я ей в темнице
Стяг соткать: да будет он
Цвета самой алой крови
И слезами окроплён! —
Этот алый стяг, расшитый
Доньей Бланкой де Бурбон,
В знак любви моей, Мария,
Будет вам преподнесён.
Вызван дон Алонсо Ортис,
Прям душою и умён,—
Пусть отправится в Медину,
Пусть прервёт работу он».
«Государь, – промолвил Ортис,—
Ваш приказ для всех закон.
Но убивший королеву
Короля предаст и трон».
Не сказал король ни слова,
Молча встал и вышел вон.
Двух убийц он шлёт в Медину,
Самых лютых выбрал он.
В час, когда молилась Бланка
В заточении своём,
Палачей она узрела,
Обомлела, но потом
Вновь пришла она в сознанье
И промолвила с трудом:
«Знаю, для чего пришли вы,
Сердце мне твердит о том.
Нет, нельзя судьбы избегнуть,
Всяк идёт своим путём.
О Кастилия, скажи мне,
В чём я виновата? В чём?
Франция! Земля родная!
Дом Бурбонов, отчий дом!
Мне шестнадцать лет сегодня.
Встречу смерть к лицу лицом.
Девственницей умираю.
Хоть стояла под венцом.
Прощена ты мной, Мария,
Пусть виновна ты во всем.
Мною жертвует дон Педро.
Жаждет быть с тобой вдвоём».
Краткий срок ей для молитвы
Был отпущен палачом.
Но, не дав молитвы кончить,
Вдруг ударили сплеча.
И несчастная упала
Под дубиной палача.
 

Священник предупреждает дона Педро об угрожающей ему опасности

 
Крепость выстроил дон Педро,
Опасался он измены.
Посреди полей Асофры
Встали каменные стены.
Чтоб не мог напасть Энрике,
Брат, соперник дерзновенный.
Раз, когда король был в замке,
Постучал аббат в ворота
И сказал, что дону Педро
Хочет он поведать что-то.
Стража провела аббата
В отдаленные покои
К дону Педро, где священник
Рассказал ему такое:
«Государь, король дон Педро,
Ты лишился бы покоя,
Если б ведал, если б знал ты,
Что нависло над тобою.
Мне открыл святой Доминго
То, что я тебе открою:
Знай – тебе грозит опасность,
Потому что дон Энрике
Извести тебя замыслил.
Зреет заговор великий.
Коль беспечен и доверчив
Будешь ты себе на горе,
Смерть тебя, король, постигнет,
В муках ты погибнешь вскоре.
Ты над этим поразмысли
И не забывай об этом.
Ради жизни и короны
Не пренебрегай советом:
Арестуй немедля графа,
Заточи его в темницу,
Требуя повиновенья,
И тогда твой брат смирится.
И пока не даст он клятвы,
Содержи его в темнице.
Наконец, убей Энрике,
Если он не подчинится.
Твёрдым будь в своих поступках,
Иль судьба постигнет злая.
Верь, король, моим советам,
Я тебе добра желаю.
Знай, король, мое известье
Для тебя, как воскресенье,
Ты в опасности великой,
Я принес тебе спасенье;
Или ты, рассудку внемля,
Мне, король, поверишь – или
Встретишь гибель. Эту тайну
Небеса тебе открыли».
Это выслушал дон Педро,
Сердце трепетом объято,
И, однако, он значенья
Не придал словам аббата.
Мыслил он: всё это слухи,
Лжёт священник, без сомненья,
Но потом, слегка подумав,
Он решил без промедленья
Всех сановников, всех грандов
Для совета вызвать все же,
Вызвать рыцарей отважных.
И когда сошлись вельможи,
Он сказал им: «Кабальеро,
Я собрал вас для совета.
Мне Господь раскрыл измену.
Что вы скажете на это?
Об опасности великой
Сообщил один священник.
Правда, я ему не верю,
Думаю, что лжёт, мошенник.
Может быть, у нас желает
Он снискать расположенье?»
Вновь король велел аббату
Рассказать об откровенье,
О явлении святого,
О зловещих кознях брата.
А потом придворной страже
Приказал схватить аббата,
Он решил, что тот смеётся,
Не терпел дон Педро шуток.
Повелел костёр зажечь он —
В гневе был дон Педро жуток —
Он велел аббата бросить
В разгоревшееся пламя.
Чудилась всегда владыке
Лишь коварство за словами.
 

Смерть короля дона Педро от руки единокровного брата дона Энрике

 
Руки мощные сплетают,
Обхватив друг друга, братья —
Дон Энрике с доном Педро.
Их железные объятья
Братскими не назовёте,
Братья бьются, слов не тратя,
То кинжал сверкнул, то шпага,
Крепко сжаты рукояти.
Короля теснит Энрике,
Стоек Педро. Бьются братья,
В их сердцах пылает ярость,
С губ срываются проклятья.
В стороне стоит свидетель,
Молчаливый наблюдатель,
Юный паж, слуга Энрике.
Вдруг он видит – о Создатель! —
Братья дрогнули и оба
На пол падают. Некстати
Чуть замешкался Энрике,
И король – верхом на брате.
Час твой пробил, дон Энрике.
Паж – в смятенье и, не глядя,
Бросился на дона Педро,
За камзол хватает сзади,
Говоря: «Прошу прощенья.
Государь, судите сами,
Я спасаю господина,
Потому невежлив с вами».
И уже вскочил Энрике,
Сталь в деснице засверкала.
В грудь коварного владыки
Острие вошло кинжала.
Сердце замерло навеки,
Захлебнулось кровью алой.
В христианском нашем мире
Злее сердца не бывало.